Закалённые.
— Из нефти делают, — сказал Петрович. — Я вас, ребятки, как-нибудь хлебным самогоном угощу. Специально привезу из деревни. Недельки через две, на Спас, скажем. Вот это настоящая водка! А в магазине — из нефти.
— Из гидролизного спирта, — уточнил Полковник. — Нам такой на приборы выдавали. Его водой разбавишь — он сначала, как и одеколон, белым становится. Потом отстоится — от водки не отличишь.
— Я и сейчас лучше рижской «Сирени» выпью, чем эту водку, — признался Андрюха.
Петрович затянулся дымом и тоже сказал:
— Однажды пришлось и мне одеколон попробовать.
— Только однажды? — усмехнулся Андрюха.
— Да, — подтвердил Петрович. — Я тогда слышал, что пьют его, а как — не знал.
— Петрович, — снова усмехнулся Андрюха, — я вас могу научить, как его нужно правильно пить, какие сорта самые лучшие, и чем его закусывать.
— Теперь это мне без надобности. Но один раз попал я в такую ситуацию… Мой год был в войну последним призывным. И вот нас из пулемётной школы отправляли на фронт. Признаюсь: страшно мне было. И так захотелось выпить, что хоть караул кричи. А выпить нечего. Располагались мы, значит, в казарме. И была у меня бутылочка «Тройного» одеколона. Зашёл я в умывальник, налил одеколон в кружку, разбавил водой…
— Вот это зря, — заметил Андрюха.
— И, — продолжал Петрович, — получилось у меня, как Миша говорит, молоко. Закрыл я глаза, да и выпил это молоко. И сразу мне плохо стало. Стою и борюсь, чтобы не стошнило. А тут старшина мой влетает. Мужик был строгий: сибиряк, фронтовик. «А ну, дыхни», — говорит. Я дыхнул. Он на меня: «Одеколон пил?» — «Никак нет, — отвечаю, — не пил. Брился я». А он мне: «Нет, пил. Признавайся, а то хуже будет». Я молчу, не признаюсь, только изо всех сил этот одеколон внутри сдерживаю. Короче, ничего старшина не добился. Но и я никакого хмеля не почувствовал — только одно отвращение. А вот страх пропал.
— Ясное дело, — сказал Полковник. — Перебил тебе старшина весь твой страх. Клин — клином, так сказать. Ты, значит, его больше, чем противника боялся.
— Это ещё не всё, — сказал Петрович. — Только привезли нас на фронт — как немец контрнаступление начал. И скажу вам, ребята, чистую правду: никогда в жизни я так не бегал, как в тот день. По полю, по грязи мы так драпали, что глаза на лоб вылезали. Забежал я за какой-то стожок и упал на солому. Воздух ртом хватаю, как та рыба на льду. И тут рядом со мной мой старшина упал. Перевёл он немного дух, и спрашивает: «Скажи, Ерофеев, правду: пил тогда одеколон?»
Все засмеялись, и Костя почувствовал к Петровичу такое расположение и симпатию, будто знал его очень давно. Андрюха и Полковник тоже смотрели на старика тепло и приветливо, и всем стало хорошо.
— Мы страх травкой отгоняли, — доверительно сказал Андрюха, обращаясь к Петровичу. — Вы травку не курили?
— Вату из телогрейки курили, — ответил Петрович. — Чай курили, листья сухие курили.
— А коноплю? — допытывался Андрюха.
— Вот ты про какую травку! Нет, такого у нас не было. И что чувствуешь, когда покуришь?
— То смеёшься, то лень нападает, — ответил Андрюха. — Безразлично всё становится.
— Нет, — сказал Петрович, — я такого не понимаю. — Выпить — другое дело. Водка — это продукт питания. А травка ваша — отрава. Видел я и морфинистов: в лагерном лазарете — когда, значит, срок отбывал. Но морфинисты все, считай, уже покойниками были. Руки до крови сгрызали. Совсем пропащие, одним словом.
Полковник посмотрел на Петровича удивлённо и спросил:
— Так ты и в лагере побывал?
— А как же! Когда осколком зацепило, — Петрович показал рукой на изувеченный глаз, — в плен попал. Два часа в плену пробыл — вот и в лагерь определили. Не сразу: сначала в госпиталь, а оттуда — в лагерь. Такие порядки тогда были.
— И долго «просидели»? — спросил Костя.
— Десять лет, как положено. В пятьдесят пятом году освободился. Домой вернулся. Родители уже померли. А вот Полинка, невеста, дождалась.
— Не может быть! — вырвалось у Андрюхи.
— Может. Считай, одиннадцать лет ждала. Да потом прожили ровно сорок лет — ни разу не поругались.
— Как в сказке, — покачал головой Андрюха.
— Я с Люськой тоже никогда не ссорился, — сказал Костя.
— Вообще-то да, — согласился Андрюха. — Зато мы с Полковником хлебнули и за себя, и за вас.
Петрович погасил сигарету, а окурок спрятал в спичечный коробок и пояснил:
— Это на утро. Я по утрам только самокруткой накуриться могу. Чтобы, значит, как следует пробрало.
А потом увидел гитару и спросил:
— Твоя, Миша? Можно?
— Можно, — ответил за Полковника Андрюха. — А вы играете?
— У нас в семье все музыканты: и отец, и два брата, и я. Братья в сорок четвёртом погибли. Оба в один день.
Петрович взял гитару, умело её настроил и спросил:
— Что споём?
— Что-нибудь, — сказал Полковник.
— У меня под каждую песню свой инструмент, — пояснил Петрович. — «Три танкиста» — под гармонь, «Полонез Огинского» — под аккордеон, «Вальс» — под баян. А под гитару — «Гренада».
И Петрович запел:
— Мы ехали шагом, мы мчались в боях.
И «Яблочко»-песню держали в зубах…
Он пел негромко и задушевно, а когда дошёл до строк: «Да, в дальнюю область, в заоблачный плёс ушёл мой приятель и песню унёс», Костя вдруг почувствовал какие-то спазмы у себя в горле.
— А ведь мы эту вещь в школе проходили, — сказал он после того, как Петрович допел до конца. — Только не воспринимали тогда. Потому что глупыми были.
— Просто не знали настоящую цену многим вещам, — уточнил Полковник. — Таким, как дружба, например.
— Да, друг на войне — это главное, — задумчиво сказал Петрович. — Были случаи, что собою друга от пули закрывали. Да не мне вам говорить!
— Ну, отчего же, — возразил Андрюха. — Мне, например, очень интересно вас слушать. А у вас друг был?
— А как же! Сашкой звали. А если точнее — «Сашка — шесть шаров». «Шесть шаров» — это у него была самая высокая оценка. Спросишь: «Как дела?» — «Шесть шаров», — отвечает. Почему именно шесть? — Не знаю. Вот он, Сашка, страху не ведал. В любом деле — первый: хоть в атаку идти, хоть спирт воровать. Правда, и хвастун был! Себя называл: «Самородок». Я его ещё поддевал: «Саморобок». Ему всё равно было: генерал ты или кто. Ротный наш как-то напился и в блиндаже наблевал. Так Сашка — неслыханное дело — его же убирать заставил. И тот никуда не делся.
— Так вы тоже выпить не дураки были, — улыбнулся Андрюха.
— Как вам сказать? В общем, не откидывали.
— Встречаются такие ребята, — сказал Полковник. — Я еще, когда в «учебке» был, нашу роту командир отряда увольнительных лишил — не помню уже за что. Так один молдаванин из нашего взвода к нему обратился и говорит: «Мне в увольнительную надо». А тот: «Никому — значит никому!». Тогда молдаванин ему: «Чёрт с тобой! Но машину твою я сожгу». Тот как раз себе новенькую «Волгу» купил. И что же вы думаете? Отпустили молдаванина в увольнительную. И после никто к нему не придирался. И командир при встрече про дела расспрашивал.
— Так и Сашка, — сказал Петрович. — Сила духа в нём большая была. Погиб в разведке. Я тогда уже в госпитале лежал, но мне рассказали: остался ребят прикрывать. Знал наверняка, что погибнет, но и бровью не повёл. Я тогда ещё заметил: на фронте самые лучшие бойцы там, где опаснее всего. Потому и погибают часто. А то, что смерти не боятся — для меня до сих пор загадка. Может, знают что-то такое, что нам знать не дано.
Некоторое время все молчали, а потом Петрович снова сказал:
— Тяжёлое времечко было, но только и радостные минуты случались. А теперь никакой радости: все одногодки мои уже давно померли, Полинка — тоже. Детей Бог не дал. Копаюсь в огороде — больше ничего не осталось — и живу скорее по привычке. Да вот байки вам рассказываю. Раньше любил ещё поучать молодых. А теперь смешно даже: самому у вас учиться надо. Вы и видели больше, и пережили немало. Я как сейчас, Миша, тебя увидел, во мне всё перевернулось. И единственный только вопрос остался: а достоин ли я сидеть с вами за одним столом?
Полковник разлил оставшуюся водку по рюмкам и сказал:
— А я хочу выпить за тебя, Петрович.
— Я тоже, — сказал Андрюха.
— И я, — добавил Костя.
Петрович поднял свою рюмку:
— Насчёт радости я, ребятки, поторопился сказать: вот сейчас мне радостно. Костя, Андрей, вы приезжайте на Спас. Четырнадцатого числа Спас будет. Да и в любой день приезжайте — мои двери всегда для вас открыты.
Они выпили, и Петрович засобирался к себе.
— Пора отдохнуть. Не могу уже с вами в этом деле тягаться.
И когда он ушёл, остальным стало немного грустно.
5. Длинный
Вечер выдался тихий и теплый. И солнце, уже склонившееся к закату, светило через открытую дверь прямо Косте в глаза, и от этого он не видел ни Полковника, ни Андрюху. А потом Костя сказал:
— Я не могу вот так спокойно сидеть и пить, как будто ничего и не было.
— А что было? Ничего и не было, — ответил ему Андрюха. — Полковник прав: всё, что ни делается — к лучшему. Так вышло. И никто тут не виноват. Просто судьба такая — вот и всё. Давайте, как в том анекдоте, займёмся делом, а то что-то разговор перестал клеиться.
Андрюха поднял бутылку, но та оказалась пустой.
— Никто и не говорит, что ты виноват, — сказал Полковник. — Ведь ясно, что иначе было нельзя. Только кроме нас никто этого не поймёт.
— Вот я и спрашиваю: почему? У них что, другие мозги?
— У них другая система ценностей, — сказал Полковник. — А если по-простому, мы для них — как постоянный укор. Как досадное напоминание. Мне трудно объяснить, но я это очень хорошо понимаю. Для них было бы большим облегчением, если бы в один прекрасный день мы все вдруг исчезли.
Некоторое время все опять молчали, обдумывая слова Полковника, а потом Андрюха сказал:
— Я хочу ещё выпить.
— Больше нету, — Полковник посмотрел на часы. — И магазин в посёлке уже закрыт.
— Давай мы с Костей на вокзал слетаем, — предложил Андрюха и, как бы оправдываясь, продолжил: — Я не знаю, что главное в жизни у них, но у меня главное — не протрезветь. Если я когда-нибудь протрезвею, я в ту же минуту сойду с ума.
— Это потому, Андрюха, что жить в этом мире честно и не пить — невозможно, — сказал Полковник и встал из-за стола.
Он порылся в карманах и передал Андрюхе деньги и ключи от машины, и потом добавил:
— А я пока, знаете, что сделаю? Картошки испеку. Я помню, в детстве голодно было. Отец и мать брали меня, как старшего, на перекопки. А потом дома пекли в печке картошку, и все вместе ели с солью, — в глазах у Полковника вспыхнула искра радости. — Вот я сейчас тоже испеку. Только вы не долго.
— Одна нога здесь, а другая уже там, — весело ответил Андрюха.
Когда Андрюха и Костя приехали на вокзал, на стоянке такси было пять или шесть машин. Водители столпились вокруг высокого таксиста по прозвищу Длинный. Тот что-то рассказывал, оживлённо жестикулируя руками.
— Что это у вас? — спросил Андрюха у одного из водителей.
— Да вот Длинный рассказывает, как его по рации чеченцы вербовали.
— Кто сейчас в армии? — продолжал Длинный. — Одни засранцы и сосунки. Ну, поскладываю я их. А после совесть замучит, что матерей без детей оставил. Вот и отказался я.
— Ты где срочную служил? — спросил его Андрюха.
— А это ты к чему?
— А это я к тому, что мы с тобой вроде одногодки.
— А что тебе вообще здесь надо?
— А надо мне вообще здесь водки.
— Да с тебя уже и так хватит.
— Это моё
