НАТАША

и не особо нужен. Хотя, отдать надо должное, привечали нас в избах радушно, празднично, - иные бабушки так и наскоро влезали в кофту «выходную» да юбку, что только в церковь к службе воскресной доставались. А уж там варенья в блюдцах старинных на чистой полотняной скатерти, молока, чаю да маслица своего – это редко где мы упускали случай отведать. Наестся не наешься, - зато аппетит собьешь, да и разговор так доверительней выходит.
  Поначалу, как приехали, так наладились ходить втроем: Мишель, Наташа и я, ну, да не всегда так нам выпадало. Зачастую сперва от лагеря пробирались все гуртом, по проселочной грунтовке, а уж потом, наособицу сворачивали в проулки, перелесками, кому куда следует, и невзирая на количество опрошенных, усталые, к обеду на «полусогнутых» добредали назад, в лагерь.
  Команда, как на грех, подобралась женская: чего искали молодухи здесь, в этой экспедиции в свои неполных 30 лет, кого, - я так до конца и не понял. На дам поэтических, экзальтированных они не походили никак; тем более на тех, кто на крест готов взойти, потерпая за этнографическую науку и вымарывание в народном эпосе белых пятен.
  Без дураков, я часто задумывался над этим. Нет, ну, какого лешего молодым, красивым женщинам (не помню уже, многие ли из них были замужем) таскаться, махнув рукой на отсутствие элементарных удобств и комфорта, по этим, пусть живописным, но все-таки унылым чужим краям? Причем они стойко, без стонов переносили и противный писк комаров в сосняке, по дороге на задание, и скверную однообразную кухню, и зубодробильную болтанку на шоссе, когда наш Вовчик, шофер, в очередной раз на полном ходу влетал в глубокую колдобину. И – ничего! Не скулили, не плакали. Из Наташиных ровесников возрастом и сентиментальностью, как у девочки-подростка выделялась только Таня. Тоже студентка, какой-то, не помню уже, возле метро «Аэропорт» техникум, льняные пушистые волосы в полспины, длинный рот, особенно неизящный в улыбке, полные алые губы. Она вся будто сияла свежестью, целомудрием, и при близкой встрече с нею почему-то непременно у меня возникало такое ощущение, что девушка прямо-таки торопится, спешит все это кому-то отдать.
  Но подступиться к ней было мудрено. Да ты знаешь, Коля, я ведь и не бабник, а то, что у нас там, на фирме, про меня чешут, не верь. Все – туфта.
  Сказавши это, Алексей Михайлович откинулся на спинку сиденья всем своим грузным телом, и, сплетя пальцы рук за затылком, пробормотал в раздумье: «М-да. Все туфта».
  Стало жарче и суше. Солнце уже перевалило за полдень, прошмыгнули какую-то крошечную деревеньку с потемневшими избами, уныло тянувшуюся вдоль самой трассы.
  Понеслись где-то в лазоревом поле стога, зарастающие тиной озерца с зеленой проточной водою, а совсем уж вдали, сливаясь в одну сплошную полосу с горизонтом – сосновые борки вразнобой.
  «Выгорело-таки!» - не смог удержаться Алексей Михайлович и торжествующе щелкнул пальцами: «А ведь, суки, не хотели поначалу! Мадам там, завотделом торговли, дама разнаряжена, рыжье на ней пальцев не хватает, мне слышь, Коля, - мне! – говорит эдак: «Вы тут мне уши особо-то не натирайте, мол, и до вас тут приезжали, обещали поставки вагонными нормами, бесперебойно, ну, и где они, скажите, теперь, кто их видел? Этих надежных парней?
  Ну, а я ей сразу про Алика, Ваху, Айрата, они у «чехов» пристреляны крепко были в первой чеченской войне, и сказали нам так: «Мужики, нет проблем, отстегивайте по 20 штук зелени за REF и мы не только ваши иранские апельсины через Гудермес пропустим, а и сами сопровождать будем, до Дагестанской границы». Говорю этой козе мичуринской: «Тетка, ты только крикнешь, это же вся Рязань и всю зиму цитрусовые кушать будет, на хлеб их намазывать и соками исфаханскими запивать». Ну, и бац на стол ей с дюжину тетрапаков с этими соками! Говорю, вот вам, пожалуйста, соломинка тут приторочена, скуштуйте, чтоб я зря не потел тут». И, что ты думаешь, Коля, шара она и в Африке шара! Один попробовала, другой, справилась о закупочной цене, прикинула калькуляцию и ахнула. Yes, говорит, документы на бочку, заключаем договор прямо сейчас с мэрией, и чтоб никаких тебе фирм прицепом! «Ха, и еще раз ха! – говорю. – Какие фирмы, Ида Моисеевна? Какие, к черту, фирмы, и пусть сто лет стоит ваш исполком на этом же самом месте».
  «Коля, - восторженно продолжал Алексей Михайлович, обращаясь к водителю, - бабки сумасшедшие! Ты вникни только: и кредиты к концу года вернем, и капусты подрубим изрядно, - будет теперь в бизнес-плане и на отселение коммуналок  по Наримановской, и на новую заправку по Кольцевой. За-жи-вем, Коля!» - Алексей Михайлович захохотал во весь голос и невольно подпрыгнул на сиденье.
  «Понятное дело, – поддразнил его шофёр, ни на мгновенье не упуская из виду дорогу. - А как же все-таки твоя экспедиция, не досказал ты, Михалыч, чем там у тебя тогда кончилось?»
  «Какое там кончилось, Коля!» - воскликнул Алексей Михайлович с искренним увлечением.
  «А как же Наташа?» - шофер спросил.
  «Так вот всю дорогу и болтался между ними двумя, как говно в проруби: то к одной прибьюсь, то к другой. Ох, бабы ж эти, «бальзаковки», ревновали, чего только про меня не плели, за глаза, вплоть до того, что я «голубой». Ну, правильно, ведь я на них ноль внимания, а им, видно, ой как хотелось, ведь, пожалуй, что по долам и весям те и едут, у кого в семье нелады. Если все ол райт, - то и не едут ведь чёрти куда. Правда?»
  Сказавши это, Алексей Михайлович криво зевнул, хрустнул мощными лопатками и, почесав седеющий затылок, надолго умолк.
  Снова проезжали деревню.
  «Ты понимаешь, Коля, мне нравились обе, - признался не без усилия Алексей Михайлович. – Ты ведь знаешь… ну, какой я, к черту, мачо? Это сейчас. А тогда, представь, провинциальный, в сущности, пацан, метеоритом взорвавшийся в Москве, столичного лоску поднабрав и нахватавшийся наспех «верхушек», а тут вдруг свалились такие две девицы, одна другой пригожее, и обе влюблены, и я влюблен… Молодость. И заметь, Коля, не Москва бездушно-бетонная кругом – все чащи волглые, овраги с прелыми прошлогодними листьями, озерца с неважно просмоленными челнами в вязком иле на берегу, целые островки дикого укропа на взгорках, - высокого, задеревенелого, но такого же сочного.
  И, само собой – эти распотешные бабульки в чудных стародавних сарафанах, - будто из сказок, с их необыкновенными, тоже для нашего уха чудными байками.
  «Танцы те же взять… При Николае такого не было, и за Польши не было, а теперь 50 копеек. Раньше, если платил, то только малец, кто хочет, - бросал мелочь музыканту, на водку. И все. Танцевали у кого-то в доме, и родителей из-за того не серчали ничуть, пили, но по одной-две рюмки, а чтоб девок видели за этим, - Боже сбавь. Пьяных не было, плясали до самого восхода солнца, - ежели летом, а зимою – до поздних сумерек».
  «Ну, где, Коля, - спрашивал Алексей Михайлович, - ты еще услышишь такое? В Москве в Теплом Стане?.. А песни… Как одна бабанька рассказывала:
  «Петь по-белорусски за Польши было ведь и не безопасно, два-три года тюрьмы давали за это дело. Сидели, правда, лучше, чем политические, и еда была сносной, работали мало, - только корзины ивовые плели да безделки там мелкие майстровали. Вот Ильинична, что вы ее давеча опрашивали, соседка; у ней брат сидел, так вернулся – морда в два раза шире стала…»
  Помню, тогда та бабуля песен с десяток напела на диктофон, да такие все жалобные, что под конец и сама плакала, и мы с Танькой.
  Татьяна на латгальском приволье хорошела на глазах, - будто тут вот, где-то в избе на лавке и родилась, а не в Сокольниках, будто вот в кои-веки наболтавшись по белу свету, умаявшись, обессилев душою и духовным зрением – сызнова возвратилась домой.
  Обычно мы встречались затемно, после ужина, наивно полагая, что об этих свиданиях знаем только мы двое. Почти всюду, где бы ни были, почему-то непременно у склона вниз был либо пруд, густо поросший кугой и желтыми кувшинками, или речушка в два перескока; нас упрямо тянуло к воде.
  «Ага… Знаешь, когда я изредка трогал Таню за изящную упругую попку, она не сразу оборачивалась, и смеясь, поднимала вдруг ресницы, говорила мне:
  «Алексей, вы ведете себя кое-как!». Но зазывно при этом, лучисто зажигались ее синие глаза под густыми бровями, и вся она, будто подсвеченная изнутри, зажигалась тоже, так что голова кругом шла, и колотилось сердце. Было видно: девушка тоже чувствует сильное беспокойство, чуть нервничает, вероятно, так до конца и не решив, как ей реагировать на мои выходки. Наконец, неумело изобразив на своем лице бессловесный укор, она, заметив, что я на нее смотрю, успокаивалась и тихо, бесшумно уходила.
  Взбалмошная, загадочная была девушка, - с какой-то незаживающей тайной раной в сердце, которую открыла мне лишь три месяца спустя, когда мы стали любовниками. Уже в Москве».
  Алексей  Михайлович задумался снова.
  «Недурственно», - чему-то ухмыльнулся Коля и закурил.
  «Исподволь, мало-помалу я предпочел Наташе общество Тани и, не задумываясь особо о причинах столь очевидной, даже для других, во мне перемены, старался выбирать информаторов (так «по-научному» в наших вопросниках фигурировали бабаньки)  поближе к информаторам Тани. Мишель с первых дней бивуачной жизни среди озерец Латгалии так накрепко ко мне привязался, что тоже, в свою очередь, всю дорогу норовил оказаться рядом. Регина Антоновна, заметив, как сплочена и удачлива в поиске наша «тройка», возражать и противиться нам не стала, - напротив, скоро и сама так подбирала адреса, что мы, трое, лишь на недолго  теряли из виду друг друга.
  Так, кочуя в задрипанном Вовкином ГАЗоне с места на место, вкось серпантинных сверкающих озер, с одного взгорка на другой, очутились мы вскоре уже на севере Белоруссии, где-то под городком Дисна, в аккурат на Илью Пророка.
  Нашу «цитадель» в ту ночь кротко поливал унылый теплый дождь, далекие озера поблескивали под полной луной и гнали на берег сырость, а в саду уже капли потихоньку переставали бить по листьям, и летя, шумно падали в траву. Томно и тягуче тянуло жасмином у лавки, с его белых, ослепительных в свете прожектора соцветий выливалась некрупная пахучая влага.
  Было за полночь, все спали, и кто-то дотронулся до моего запястья пальцем.
  «Леша, дождь кончился, вставай, побродим босиком по мокрой траве». В окна снаружи лился рассеянный мутный свет, но я узнал бы ее и по голосу. Таня.
  Крадучись, с оглядкой, мы миновали пару крайних раскладушек у двери, прошли, не скрипя половицами, по длинному сумрачному коридору и немного погодя оказались одни на облупившемся цементном крыльце.
  Попервах, на свету, я даже немного растерялся, и не шевелясь, с просыпу злой, долго держал ее за руку, и, глядя ей в веселые, лукавые глаза, говорил:
  «Таня, - сказал я, - что это за фокусы? Что мы тут ищем?».
  Она мечтательно подняла голову кверху, глядя в черное небо, произнесла спокойным тоном:
  «Мы ищем друг друга. Неужели не ясно?».
  Мы сошли с крыльца и, еле угадывая во тьме дорожку, пошли вдоль аллеи, сели на гнутую неудобную скамейку. Я торопливо обнял ее за талию, и в первый раз она не отстранилась.
  «Вот эта земля, - сказала она и голос его дрожал, - и мы, ненадолго – в ней… Ты не задумывался?».
  «Ага, - съязвил я,