комбат, сколько только мог, не беспокоил Морозова.
- Царапаешь?- сказал Морозов и взял посмотреть патрон Кузнецова. На патроне был выцарапан православный крест. Помогает?- хитро прищурился Морозов.
-Сами посмотрите товарищ капитан,- отвечал Кузнецов, бросая взгляд на доску.
-А что же это, Голубев, у нас не как не разродится?- спросил Морозов пробежав взглядом по доске и вернул Кузнецову патрон с меткой.
Алеша открыл глаза. Он изменился. Как будто повзрослел за четыре месяца на несколько лет. На смену мечтательному задумчивому юноше явился серьезный и взвешенный молодой человек. И если бы не прежний светлый взгляд, с которым не могла ничего поделать сама смерть, разгулявшаяся тогда в том краю, можно было не угадать в небритом солдате, юноши с травинкой, что развеселил однажды Диану.
-Кино привезли?- спросил Кузнецов с нетерпением и надеждой.
-Привезли!- отвечал Морозов, улыбаясь, и подмигивал Алеше.
В кроссовках, в панамах и в зеленной с десятком карманов форме без отличительных знаков и погон. Если бы не оружие военный патруль можно было принять за туристов, отбившихся от основной группы. Киносеанс был запланирован на вечер, а прежде обход кандагарских улиц. Самое противное и не любимое у Кузнецова занятие и он грустней всех шел и думал о предстоящем просмотре.
-Куда не кинь везде клин, товарищи интернационалисты,- говорил Морозов, весело шагая во главе патруля.- Война как марафон какой-то невиданной карточной игры. Если и везет, только пока не раздали!- и Морозов рассмеялся. - А уж если попал, тогда только держись. Не до выигрыша!
Кузнецов не слушал и вздыхал, уныло глядя по сторонам. Такое кино Кузнецов видел десятки раз. Дома как гладкие коробки, покрытые толстой слоем пыли. Могло явиться такое чувство, словно ты размером с мальчика с пальчика разгуливаешь по только что закрывшемуся рынку, когда там на каждом шагу кварталы картонных пустых коробок. Узкие улочки походили друг на друга как близнецы. Суховей, обрушивающийся на местные края весной, забивающий глаза пылью и песком, нестерпимо гнал мысли Кузнецова домой в родную деревню на травку.
-А мы весной, как только лед сойдет, на речку с брательником пойдем,- вдруг заговорил прежде мрачный и не веселый Кузнецов. И все словно сжавшись, стали прислушиваться, жадно ловя каждое слова Кузнецова, такое родное, так что сердце замирало и под ложечной стыло, как у родника может сделаться путнику, изнывающему от жажды. – Вода холодная, так что аж зубы сводит! А мы давай рака шукать. Так за раком за зиму соскучишься. Принесем рака домой, а мать нас веником встречает, что, мол, дураки в воду холодную ходили. Не поженились, детьми не обзавелись и вводу холодную. И батя тоже кулаком стучит, мол, паршивцы, а сам в кастрюлю рака складывает и так бережно складывает как деньги, и нам шепчет: Что же вы про батьку забыли! Завтра вместе пойдем. А мы с брательником давай хохотать,- сказал Кузнецов и тяжело вздохнул и еще долго потом все молчали. Алеша мысленно дома на кухне с матерью и сестрой пил чай с малиновым вареньем. Коренастый Сергеев в мыслях наперевес с ружьем переходил второе, третье поле, как будто бы в поисках зайца, но на деле никакого зайца сердце Сергеева не желала, а хотелось просто идти по русскому бескрайнему полю и дышать утренней свежестью.
Автоматная очередь прогремела громом в ушах каждого, разметав по сторонам очертания родных полей Сергеева и поглотив всех раков до одного, а вместе с ними Кузнецова брательника с батей.
Алеша первый заметил дула автомата в разбитом окне и как утром встаешь с постели и, не задумываясь, идешь, поднял оружие и пошел вперед на окно на нацеленный на него и товарищей автомат. И Морозов только что и успел поймать на руки подкошенного пулей Алешу, оказавшись за его спиной как за живым щитом, принявшим удар на себя. Бойцы, оставшиеся на ногах, открыли шквальный огонь по стрелку, по дому, в котором тот скрывался, по улице, на которой этот дом стоял так, словно были окутаны мглой, ничего не видели и не понимали вокруг.
Кузнецов, на минуту отделившись от товарищей, обогнув улицу, на корточках подкравшись к дому под окошко, из которого стреляли в Алешу, которое теперь уже окончательно было высажено пулями и, дав сигнал товарищам – “не стрелять”, забросил одну потом другую гранату внутрь дома.
VI
-Алеша, Лешка ты, что же это?- склонившись над другом, восклицал Кузнецов.
Морозов бежал по тесной улочке к старику в грязной чалме с тележкой всякого хлама запряженной ишаком.
Старик не желал расставаться со своим барахлом не говоря уже о своем помощнике таким же старым и больным, как и он сам. Но Морозов и не церемонился, прикладом саданув старика в грудь, он как можно скорей освободил тележку от каких-то банок, черенков от лопат, деревянного ящика похожего на сундук, мотка алюминиевой проводки и всякого прочего старья и гадости, оставив только тряпки для мягкости, и прикладом погнал ишака к раненому истекающему кровью Алеше. Старик бежал следом и слал проклятья на родном языке, так что Морозов обернувшись, поднял автомат и дал очередь в землю под ноги старику, чтобы отстал. Охваченный ужасом старик дрогнул и, отступив, бросился в противоположную сторону.
Алеша, лежал на земле и харкал кровью. Перебитое правое легкое окончательно отказывалось работать. Алешу подняли на руки и положили в тележку на бок, чтобы он не захлебнулся кровью, и кровь вытекала горлом.
Гриша, потеряв панаму, ладонью нервно тер голову и говорил с Алешей то, теряя окончания то, проглатывая слова перескакивая с первого на третье, то вовсе строчил как пулемет.
-Алешка рака, раков та ты любишь? Мы с брательником. Домой ко мне, в деревню мою поедем. А? Поедим? Ты же обещал. Лешка! Ведь обещал,- и Кузнецов грязной горячей рукой растирал бегущие по щекам слезы.
В ответ Алеша с широко открытым ртом только хрипел. Так же как рыба, выброшенная на берег, напрасно ищет спасенье в глотке воздуха, Алеша так же никак не мог его в нем найти и слабел с каждым вздохом.
Ишак упирался и никак не хотел, или не мог бежать, так как от него требовали новые хозяева. Морозов бросив животное на дороге, и сам катил тележку с Алешей по узким улочкам. Кузнецов бежал рядом и поддерживал Алешу на боку, чтобы он не перевернулся на спину и не захлебнулся кровью, которая с каждой минутой все больше и неистовей вырывалась из него наружу.
Никто не звал Кузнецова «Гришей», только Алеша. Да если бы кто попробовал Кузнецов съездил бы по морде. Не любил Кузнецов как он сам говорил этих телячьих нежностей, и главное всегда держался на расстоянии. Для товарищей Гришка для посторонних и начальства старший сержант Кузнецов. Потому что ласковое и теплое « Гриша» возвращала Кузнецова в далекое детство к бабушке Авдотьи Ивановны Кузнецовой матери отца, и была для сердца Кузнецова дороже золота. Бывала Авдотья, посадит на колени меньшего внучка, даст сахарного петуха смотрит на горящие глазенки ребенка и не налюбуется.
-Баба, а баба,- начнет расспрашивать маленький Гриша. – А вот когда я как батька вырасту, ты будешь мне петуха давать?
- А зачем тебе Гриша тогда петуха давать? Ты же вон, какой будешь, да неба!
-Да неба!- и Гришины глазенки еще пуще загорались.
-Да неба. А я буду там, на небе, если бог дозволит за тобой сорванцом следить,- отвечала Авдотья и легонько щекотала внучка. Гриша весело смеялся, и так было у него хорошо на маленьком молоденьком сердечке, что потом когда бабушки не стало, все последующие годы, Греша подобного чувства, не знал, пока не сошелся с Алешей. И когда Алешу ранило, сердце Кузнецова вырывалось из груди, словно знало, и чувствовало, что снова суждено ему было потерять что-то очень ценное, с чем сердцу было так хорошо. И слава богу, что сердце может ведать чувство горячей любви, как бы ему при этом не было бы тяжело. И сейчас, когда случилась беда, сердце в груди Кузнецова забилось, как-то по-особенному вспоминая самые теплые моменты, стараясь помощью памяти продлить жизнь. И не важно, что с каждой такой попыткой призвать на помощь память, сердцу становилось невыносимо. Теперь Алеша был навечно в памяти сердца Кузнецова, а значит, жизнь после смерти не прекратится, а наоборот еще ярче даст о себе знать, передаваясь из уст в уста. Потому что даже самый маленький лучик света, если он настоящий, может бороться с тьмой, пройти сквозь тьму, как нож сквозь масло, оставив после себя неизгладимый спасительный след.
Алеша умирал в части. Сказали, что нужна кровь для переливания и уже совсем скоро кровь было некуда девать, уже прошел слух, что Голубев умер, а солдаты все приходили в санчасть и спрашивали чем можно помочь. Все помнили, как кто-то притащил аккордеон, и Алеша устроил такой концерт по заявкам, что потом еще долго помнили и ходили за музыкантом следом, а командир батальона так вообще распорядился, чтобы освободили Голубева от службы и за аккордеон. Ждали большое военное начальство. Но Алеше было неудобно перед товарищами целый день напролет сидеть за инструментом, когда те по горам, да на патрулирование города наматывали километры. И он как все, а потом после за репетиции, а вся часть только этому и рада. Соберутся после ужина все во дворе школы, и давай, перекрикивая друг друга заказывать Алеше любимые мелодии. Просто слушали затаив дыхание и подпевали, когда кто-нибудь кричал: «Катюшу давай» или пять раз кряду заказывал «Смуглянку».
Ранение было настолько тяжелое, что отчаявшемуся хирургу оставалась только уколоть Алеше изрядную дозу морфия, и в сторонке выкуривая сигарету за сигаретой проклинать все на свете. Когда все закончилось, Гладков, нервно сжимая кулаки, пошел искать Морозова. Гладков был тучным впечатлительным добряком, который мог рассердиться, если уж как говорится, допекли, или наболело. Под портрет классического военного хирурга жесткого и подтянутого в очках такого, который, не моргнув глазом, оттяпает девятнадцатилетнему парню ногу, Гладков, не был похож. Конечно, когда приходилось делать выбор между жизнью и смертью, Гладков не колебался, но прежде он расшибался в лепешку, и только когда нечего не оставалось делать, шел на крайний шаг. Юношеский запал Гладков не растратил даже за тридцать с лишним лет в военной хирургии и как какой-нибудь студент практикант переживал и не спал ночами, казнил себя, что значит, что-то сделал не так, когда-то не доучился и вот теперь приходиться за его безалаберность расплачиваться другим. Пару раз Гладков даже порывался уйти из военной хирургии, а один раз так вообще из медицины и никогда больше не заниматься практикой. Но его удержали, удержали, потому что Гладков был по-настоящему сильным хирургом и потому что не растратил юношеский запал, а главное как никто чувствовал ответственность.
Морозов нашелся почти сразу. Многие близко знавшие Алешу собрались вместе, и ждали новостей, до последнего надеясь на Гладкова зная какой он классный хирург вытащивший с того света не одного бойца.
И все взоры устремились на Гладкова, когда он вышел к собравшимся. Хирург силился, чтобы не закричать от отчаянья, но и не нужно было кричать. И без того всегда угадывалось на
