Moof - часть третья....
Доктор Ашкенази сидел в своём кабинете и уже почти полчаса внимательно рассматривал большой пожелтевший от времени пергаментный лист, шершавый на ощупь и источающий еле заметный сладкий запах, который он только что вынул из большой кожаной папки. Собственно такую редкость как старинную пергаментную бумагу ему приходилось видеть раньше только в книгохранилище одного из монастырей, поэтому он так заинтересовано и обследовал этот раритет с обеих сторон, близко поднося к лицу и чуть ли не пробуя на вкус. Изображение на листе было аккуратно разбито на чётное число фрагментов и показывало последовательную цепь событий в динамике. Конечно, изображения были максимально, а кое-где даже предельно графичны и статичны, как это обычно и бывало у старых мастеров иллюстрирующих фолианты философских изданий или теософские трактаты. Но странным образом эта простота переходящая к сложности только усиливала эффект последовательности. Так как художник скорее старался передать некую не совсем пока понятную идею, направить мысль в нужное русло, нежели всегда удивлять богатой палитрой, многообразием оттенков и тонкой прорисовкой мелких деталей.
На самом первом изображении была нарисована большая черепаха, с массивным панцирем, изрисованным всевозможными формами многогранников, зигзагов и пересекающихся узоров. Она была придавлена сверху к почве огромным камнем, впившимся острой гранью в бок панциря. Потом на следующем рисунке, на некотором отдалении от черепахи появлялось растение с совершенно фантастическими листьями. От изображения к изображению растение росло, тянулось ввысь, расцветало цветком изумительной красоты и наконец, давало зародыш плода. Всё это время морщинистая шея голодной и погибающей от жажды пленённой камнем черепахи утончалась, увеличивалась в длине, тянулась к растению в явной жажде утоления голода. Потом растение давало странный и удивительный плод, напоминающий разноцветный фиолетово-сиренево-малиновый гибрид ананаса и клубники, а черепаха всё не могла к нему дотянуться. И наконец, из последних сил, обрывая ноги, она выползала из панциря и добиралась до заветного плода. Явно извиваясь от боли, съедала его без остатка. Зализывала раны от бывших ног длинным малиновым от сока плода языком и уползала прочь. По сути, в конечном варианте туловища это была уже полноценная змея. На самом последнем изображении виден был только её змеиный хвост, выглядывающий из-за края листа.
Доктор вздохнул и положил лист на место, тяжело хлопнув солидной кожаной обложкой папки. Рабочий день был уже закончен. Пора уже было собираться и уходить домой. Вздыхал он потому, что день, который для него начинался как обычно, пошел совсем не по плану. Случилось несколько событий, которые ещё нужно было переосмыслить и правильно интерпретировать. Пока они свежи и то, что называется непереваренны и поэтому ещё трудно выстраиваются в логическую цепочку. Для подробного анализа, нужен как минимум хороший отдых голове и как максимум несколько часов вечерней тишины.
Если бы кто-то собирался иллюстрировать знаменитое высказывание, которым затыкали любую дырку в пропагандистском споре с оппонентами по поводу строительства нового социалистического общежития в смысле всеобщего равенства – «Мир хижинам – война дворцам», то непритязательные окрестности, прилегающие к больнице подходили к этому как нельзя лучше. Лозунг, произнесённый полтора столетия назад во времена французской революции, был окончательно воплощён не в сияющем электрическими огнями, и гремящем автомобилями Париже, столице мод и куртуазных творческих личностей пьющих дорогое красное вино и закусывающих его превосходным сыром , а именно здесь, в местности за тысячи километров от спокойной и мутной реки Сены. На берегах не менее спокойной и мутной реки Минусы. Здание больницы, к которой каждое утро неторопливой походкой добирался Марк Иосифович располагалось на короткой, состоящей всего из десятка домов улице Трёхсвятской. Редкие дощатые тротуары, казалось, словно специально предназначенные больше для того чтобы ломать ноги, а не передвигаться по ним, перемежались кусками дороги мощёной битыми кирпичами, вываленными прямо в глубокие лужи. И отрезками пути где во всю ширину чернела только серая грязь или чавкала под ногами жёлтая глина, вольно простиравшаяся во всю ширину улицы от одного кривого забора до другого не менее кривого забора. Так что путь его обычно представлял собой волнообразный набросок абстрактного узора.
И вообще хождение по этой улице прекрасно заменяло утреннюю гимнастику. Длинные прыжки с места и с разбега, полушпагаты и аккуратное хождение по узкому краешку сухой почвы с хватанием за непрочные доски заборов было обычной ежедневной практикой любого её жителя. Эта небольшая улица упиралась своим концом в центральный запущенный и заросший парк, и само здание больницы было больше похоже на чрезмерно вытянутый в длину барак на высоком каменном фундаменте из красного песчаника. Крыша, крытая сосновым тёсом ещё во времена, когда извозчики, снимая картузы, обращались к каждому седоку «барин» и «господин хороший» давно посерела, а местами даже почернела и выгнулась коробом. Многочисленные протечки на кровле и потолках иногда всё-же латались, с трудом добытым кровельным железом, в основном снятом с крыш бывших купеческих домов и поэтому плоскость покрытия местами была весьма пёстрой. Кляксы жести зелёного и красного цветов были разбросаны по ней как кривые заплатки на юбке кладбищенской нищенки. На улицу одновременно выходило добрых два десятка окон без ставен. Так как казённые учреждения повсеместно отличаются от жилых именно этой особенностью. И всякий проходящий под окнами всегда мог увидеть через искажающие изображения стёкла многие происходящие в палатах события. Делала ли нянечка вечернюю влажную уборку, равномерно растирая тряпкой и мочалом холодную воду по деревянному покрытию, говорил ли доктор с больным, назидательно в такт словам покачивая зажатым в руке деревянным стетоскопом, или кипятила медсестра в лужённом стерилизаторе поблёскивающие сталью острые и непонятные инструменты, всё могло быть увидено посторонним зрителем проходящим мимо окон по грязному тротуару сколоченному больничным плотником из щелястых и нестроганых досок. Короткие белые больничные шторы если и присутствовали на некоторых окнах, то обычно днём были подняты для лучшего доступа света и свежего воздуха в палаты. Сама Трёхсвятская улица строилась не соответственно какому либо генеральному проекту, а сообразно случившемуся в этой местности ландшафту. А о приличном ландшафте и ровной местности в этом месте господь не подумал совсем. Поэтому располагалась эта улица ко всем остальным находящимся рядом улицам и переулкам по диагонали. Многочисленные мелкие овражки и вытекающие из них ручейки изначально не давали выстраивать её по плану. И хоть со временем эти природные впадины были завалены под самый край всякой мусорной дрянью, но менять её направление к тому времени было уже поздно. Дома и каменные лабазы прочно вросли в почву своими тяжелыми фундаментами, так что казалось, будто существовали тут с самого дня сотворения.
Все три доктора в больнице и одна докторша, работавшая там, имели по сибирским уездным обычаям только условную специализацию и всегда в случае необходимости могли подменять друг друга. Так Ашкенази хоть и числился одновременно терапевтом и гинекологом, но очень часто ассистировал на операциях хирургу доктору Сауленко. Который, несмотря на загруженность в хирургической операционной к тому же был единственным врачом, выезжавшим на вызовы по всякому поводу. А доктор Волошко в обычное время ведающий инфекционным блоком и зорко стоящий на страже распространения эпидемий был обременён ещё и должностью патологоанатома. Единственная женщина доктор профилировалась по всем органам чувств! Ну а кому же, как не физически более чувственной физиологически и душевно женщине всё знать об ушах, горле, носе и глазах? Природная предрасположенность является отличным подспорьем во всякой профессии. А уж во врачебной, она является основой успеха. Сильные, хваткие руки зубному врачу, зоркое зрение и развитая мелкая моторика хирургу и тонкая наблюдательность и склонность к глубокому анализу терапевту. На другом конце города пребывал в своем отдельно стоящем заведении в одиночестве ещё и врач психиатрического отделения, но с ним по обычаю общались мало, так как его епархия была совершенно закрытым сообществом и подчинялась главному врачу доктору Сауленко только номинально. Что на самом деле творилось за стенами «дома умалишенных» даже он не знал и вникать не хотел, городишко хоть и был маленьким, но занят он был всегда по самое горло. Потому-что в его подчинении было ещё полторы дюжины медсестёр и санитарок, чуть ли не ежемесячно по очереди отпрашивающихся по родам и другим непредвиденным обстоятельствам. Приходилось очень часто перетасовывать эту колоду, чтобы работа медицинского учреждения напоминала механизм точных часов. Ведь если при другой работе ценой ошибки могли быть напрасно потраченные средства и материалы, то здесь расплатой была сама человеческая жизнь. Как ни странно, но добежать вовремя до больницы беременным медсёстрам и санитаркам было проблематично, да и не всегда считалось нужным. Для такой оказии обычно кто-то из докторов сам пешком или на пролётке добирался к роженице, если было свободное время, а оно случалось редко. По сему обстоятельству роды они зачастую принимали по очереди друг у друга, рожая в основном дома.
Утром Марк Иосифович сразу после обхода решил попить чаю. И для этой цели заглянул в кабинет к своему закадычному коллеге доктору Волошко. Доктор выглядел измученным и вместо приветствия только изобразил некое подобие кивка головой.
Ашкенази тщательно протёр шёлковым носовым платком древнюю замызганную тысячами тел кушетку и аккуратно присел, прислонившись спиной к покрашенной желтой масляной краской стене. На его лице редко проявлялись яркие эмоции, большую часть времени на нём была лёгкая саркастически-задумчивая полуулыбка, очень гармонично соотносящаяся с тональностью голоса. И поэтому даже его редкие вопросы звучали не как попытка что-то узнать, а как утверждение незыблемых истин:
- Что-то ты, дорогой Андрей Остапович, смурной уже который месяц подряд ходишь. С таким твоим настроением скоро в нашем околотке ничего крепче бочкового кислого кваса не останется. Зелёные японские дракончики с керосиновыми фонариками в глазах тебе ещё не чудятся? Не мнятся ли крылатые и хвостатые твари в твоих фантастических ночных видениях?
Доктор Волошко убрал ладонь, служившую ему до этого опорой для щеки, и запустил её в коротко стриженые волосы.
- Эх, Ашкенази! Аналогичный вопрос мне давно хотелось бы задать и тебе. Не приходят ли ночью в твоих прекрасных снах те самые таинственные тёплые пещеры, поросшие густыми
