ЖИВАЯ, НО МЕРТВАЯ (роман)

принеприятнейшее знакомство, пораньше случившегося, и как бы оно закончилось – одному Богу известно. Да и не женское это дело вовсе по крышам как приблудная кошка лазить.
Вывод: журналист мечтал ограбить контору Семена Карпыча.
Третье. У него был и покамест, я очень надеюсь, еще есть еще живой информатор. Не знаю уж, какими пряниками журналист завербовал Ванечку, но то, что завербовал, ну это очевидно. Принудил, так сказать, к сотрудничеству: шантажом ли, должком каким старым, посулил что? – врать не имею на то права, моя бумага вранья не терпит, да и не знаю. Но коротко можно предположить, в лице Ванечки журналист имел очень ценного и полезного собеседника, столь необходимого его намерениям, равно как и ему самому. Отсюда вытекают основные предположения. Узнав, что доставили деньги, Иван звонит Злобному и сообщает о факте привоза. Код сейфа каким-то образом они узнали заранее, и имеется он и у того и у другого. После Иван перезванивает журналисту, чему я случайно стала свидетелем, и согласовывает удобное время налета; из того, что поняла, видно, что они договариваются на полночь. Далее они обсуждают, отключать или не отключать что-то (я так предполагаю, что речь шла о видеообзоре), но Злобный почему-то запрещает отключить это «что-то», но почему? – пока не ясно. Хотя… гм… по сути дела, запись со всех четырех камер можно аннулировать, т.е. стереть – и шито-крыто. Я бы, например, так поступила. Но а Злобный - не дурак! И еще: Ванюша был явно не согласен в оценке своего вклада в их, как он, наверно, думал, общее дело, и отсюда не согласен был со своей денежной долей, наверняка обещанной ему Злобным. Вот поэтому недостающую сумму он вознамерился присовокупить самолично, но к моей радости ему не позволили этого сделать его напарник Ян и, отчасти, глобус.
По-третьему пункту мне худо-бедно ясно, но вот в четвертом я заблудилась, как подводная лодка в степях Украины.
Итак, четвертое. Как я не старалась напрячь мозги, но так и не смогла себе объяснить, зачем ему понадобилась Онуфриева Евгения Георгиевна. Для создания семьи? Идиотизм: дуры-бабы - что та, что другая - на кой они ему сдались! Вздумал интервьюировать ее? Для «Криминальной хроники» - ха! ха! ха! – не смешите меня. Ведь не горяченького же матерьяльца ему захотелось? Не адреналина же ему мало? О, журналисты, называющие себя ими! Как знать!

- Гадина-а-а! Гадина-а-а! – разнесся по коридору неистовый ор Злобного. – Гадина, мать ее! – еще раз, но уже под меньшим гнетом эмоций, выплюнул он, и совсем уже спокойно, и в то же время громко и ясно, добавил: - Тащи сюда Труху. Но не переиграй: послушать его хочу.
Идиот сразу же понял Злобного – чего не скажешь обо мне, - и лестница тотчас сотряслась.
- Черт… Ведьма!.. Гадина!.. Как?! Как??? Как мальчишку! Су… - не унимался Злобный, - …ка!
Широкие, тяжелые шаги вновь поднялись по лестнице, и по коридору, и сквозь двери – и залетели ко мне в ухо, ударились о перепонку, и далее – по нервам прошмыгнули в мозг.
С мычанием что-то глухо шмякнулось об линолеум.
- Сдерни пластырь.
- Ай!..
- Тссс! Где она?
- Кто?
- Где она, я тебя спрашиваю?! – взревел Злобный.
- Да не знаю я, о ком вы говорите? – противно заскулил Ванька.
- Эх, Труха, лучше скажи… - грозно вмешался Идиот.
Ванька-Труха обреченно всхлипнул.
- Не лезь. Говори: где баба? Молодая языкастая баба? От которой… пахнет… духами? Подумай и говори.
«О, Боже мой! Царица небесная, прости грешницу! Проклятые духи! Чертовый «Жадор»! Узнал! Понял! Унюхал, гад!» - тарабанили мои виски. Голова сразу же заболела, чувства обострились, но заговорил Труха - и мне стало совсем не до чувств; кроме одного, кроме слуха.
- Честно, честно, честно. Не убивай… п-прошу… - заплакал Ванька.
- Мерзость. Нужен ты мне, - брезгливо процедил Злобный, и добавил: - Я – вор, а не убийца.
После этих слов, замолчал. Воцарилась гнетущая тишина, и эту тишину осмелились нарушить только пульсация вен в висках и тревожное биение моего сердца. И Труха, и Идиот разбудить эту тишину боялись, поэтому оба мучительно переживали.
Наконец их муки излечил Злобного сказ, неожиданный и короткий:
- Дальнейшее по пьесе. Как говорил. Расскажешь все, только ничего не выдумывай. Снеси его вниз. Уходим.
- Но… - сбасил было Идиот.
- Иди, я сказал! – рыкнул на него Злобный. И почти по-человечьи: - Выйдем – все узнаешь.
Идиот поспешно исполнил волю Злобного: без препинаний и кротко зачавкала его обувь, почуяв тяжелую и едва посильную ношу. Журналист же с уходом медлил; он не спускался и молчал.
- Черт, - наконец-то выдавил он, - черт знает что, и здесь ее дух! Недавно ушла… Ну, что ж, за ней должок. Теперь мне и Сирень не арбитр – тут уж мое дело! Ха! Знал бы он!... Дама неопознанной масти! Ну, что ж, Роза Суданская, до встречи!
Сказал многообещающе, насмешливо, с издевкой. Его, по звуку дорогие туфли молодцевато сбежали вниз по ступеням розового мрамора. Они элегантно прошаркали по холлу, остановились где-то возле аппаратной стойки, сказали, «э-хе-хе-х! работенка!», с еще большим весельем проследовали дальше и шли так до тех пор, пока воздушный дружеский поцелуй фасадной двери любезно не проводил их на улицу. Цок! – шаркнула обувь. Чмок! – захлопнулась дверь.
Безмолвие наступило внезапно, резко, по-дурацки непонятно, а с ним и мысли мои – и засуетились и занервничали.
«Бежать надо».
Не тут-то было. И не так все просто, как сказать. Решиться надо, прежде чем… «Бежать, бежать, бежать!» Но меня как привязали: и встать не могу, и двинуться даже. Намертво. Как муха: прилетела на сладкий клей, ткнулась хоботком – и не в радость он ей стал, и не нужен вовсе. Рада бы улететь, да, видать, не судьба уже. Вот и я вроде нее… «Сейчас?.. Или подождать? Выждать малость. Нет! Сейчас же! Сию минуту! Бежать! Долой! Прочь!» Но, черт, не могла, не могла, хотя и хотела; как будто сказали мне «замри» - я и послушалась. «Надо, надо, надо!» Не могла. «Рано! Рано еще! Еще пять минут».
Воцарилась вездесущая тишина. Она отхлестала мне пару-тройку крепких и звонких пощечин, приговаривая при этом: «Никаких «пять минут». Встала и пошла. Быстро! Вот расселась! Вставай, давай! Быстро, быстро! Иди!» Так сказать, выгнала без всяких церемоний. Однако и правильно сделала – подействовало сразу. Встала и пошла, быстро и не оглядываясь, и не пугаясь никого.
Дошла до лестничного марша. Свернула и осилила лишь половину спуска, на площадке остановилась, стушевалась и растерялась, и все по весьма объективным причинам: Осторожность, Страх, Трусость.
Сколько не напрягала я слух, сколько не ганашилась в ловле хоть единого звука, что-либо услышать не могла, почему и нервничала. Я сразу и хотела и не хотела что-нибудь расслышать: тишина мне уже основательно наскучила, приелась, надоела, но что я могла с ней поделать? Кругом, отовсюду, везде – безмолвие, безмолвие, безмолвие.
Но свобода – сладкая, влекущая и возбуждающая, манящая и желанная – звала меня к себе. Звала громко, настойчиво, но учтиво, ласково и, пожалуй, даже кокетливо, и зов этот был настолько могуч и приятен, насколько сильна, полнообъемна и бесценна, насколько приятна бывает человеку жизнь в самые радостные ее мгновения. И что в сравнении с этим «тишина»? и что «страх»? и «трусость» - что тогда? Пустые, никчемные звуки, слова.
И обольстила меня свобода тогда, и заманила, и совратила. Не устояла, не убереглась. Пошла в ее протянутые руки, ко мне протянутые.
За стойкой охранников никого не оказалось. У меня возникло два вопроса: чем, интересно знать, занята охрана? и – пишут ли видеокамеры? Так как за стойкой в данный момент я никого не обнаружила, то я поспешила этим воспользоваться: зашла с правого фланга, взглянула на мониторы. Оказалось, что нет, то бишь не пишут. Все четыре монитора транслировали мелкую двухцветную рябь, все четыре камеры были парализованы. Но кто их именно отключил?.. Но это уже третий вопрос, это сейчас не должно меня заботить, это теперь не имеет ко мне никакого, собственно, отношения, и в данный момент этот вопрос мне не интересен. Куда более меня знобил интерес иного содержания (о чем, впрочем, я уже упомянула выше): где, черт возьми, охранники?!
В эту самую секунду я услышала слабый, жалобный стон. Стонала на ладонь приоткрытая дверь, вернее, не сама дверь, а то, что скрывалось за ней. «А взглянуть-то стоит; одним глазком», - комариным писком, но, однако, весьма заманчиво предложил интерес.
Я решила так: рекомендацию сочту уместной, приму к действию, но только лишь доподлинно.
«Всего лишь одним глазком», - дала я свое согласие.
По дуге обошла стойку. Взяла вправо, и бочком, вдоль правой же стены и почти прильнув к ней спиной, украдкой подступила к двери с надписью:
                                            «Охрана».
Рискуя вывернуть себе шею, я заглянула в щель между дверью и косяком. Углядеть смогла только две пары обуви: высокие кирзовые ботинки и почти такие же приикренные берцы из свиной кожи; и те и другие были черного цвета, и те и другие – расточительно, но зато намертво были увязаны между собой клейкой, красного цвета, лентой.
«Господи, не проси меня помочь им. Помоги сам, - предвосхищая Божий гнев, обратилась я к Всевышнему. – А мне пора. А мне надо. Не сердись».  
На волю! На волю! На волю! Закинула на плечо сумку и – на волю. Сперва на цыпочках, мелкими дрожащими шажками, потом галопом, ну а затем уж и рысью вылетела из превратки обворованного заведения. «Вон! Прочь отсюда! На волю! И подальше, подальше!» - как нагайкой подгоняла себя я. «Но! Но! Пышшшла-а-а!» - нетерпеливо орали мозги. «Чмок!» - послышалось в спину, - это уже меня с поцелуем проводила гостеприимная наивная дверь. «Э, лапатуля, не соответствуешь ты своему предназначению!» «Чмок!» - ответила другая, чем, сама того не осознавая, подтвердила свою и подружкину профнепригодность.
Свобода! Свобода! Ура-а! В легкие, через ноздри, через рот ворвалась свобода и заполнила их без остатка, до предела. Свобода была ободряюще прохладна, пахла недавним дождем, озоном, тополем, липой, к языку прилип сладкий вкус пионов и еще чего-то терпкого. Горечь смертельной усталости смешивалась и, в конце концов, отступала перед ядовитой солью неудовлетворенности, перед разочарованием, перед бессмыслием свершившегося преступления.
Но дышать было некогда, тем паче философствовать, а вот размять засидевшийся в разных фокусах организм – самое время. На желтой от фонарей улице было фантастически хорошо, к тому же, пустынно и очень тихо. Улица спала. Я пошла по мирно спящей и ничего не подозревающей улице, и от фонаря к фонарю, и вперед и назад отбрасывала свою причудливую тень.
У тени на плече, на плечевом ремне, висела черная сумка. Вне всякого сомнения, она спешила, и со стороны эта одинокая гражданка походила на студентку, спешащую на электричку отправлением 0 часов 32 минуты.
Студентка перешла мокрую и золотистую мостовую и, совершенно не обходя мелкие лужи, прошла тротуаром некоторое расстояние. Так она дошла до арки и, не раздумывая, прошмыгнула в разлом дома; туда же свернула ее тень, след в след.

Я открыла заднюю дверцу и равнодушно закинула на сиденье сумку, а когда села рядом с Кристиной, та спросила, косясь на поклажу:
- Это и есть тот самый кабанчик?
- Да, - виновато ответила я. – Он самый.
- Ну, и как? – опять спросила она, и уточнила: - Прошло-то?
-