- Черт! Черт! Чертовый глобус! – проговорил пресыщенный злобой и ненавистью человек. Он был рядом, совсем рядом. Он был очень близко, на расстоянии его костлявой вытянутой руки до моего нежного, хрупкого горла.
В следующую секунду он зажал зажигалку в кулак, на него же уперся и поднялся на ноги. Затем обошел стол, остановился, и еще раз, почти в упор, я смогла рассмотреть его мышиного цвета штаны и высокие кирзовые ботинки.
Его ноги уже сгибались в коленях, когда снизу, откуда-то с лестницы, донесся едва слышимый голос. Этот голос принадлежал Яну, более симпатичному мне, нежели этот продолговатый тип, который, услышав спасительный для меня голос, замер и, вдруг встрепенувшись, сломя голову помчался на зов, по ходу раздраженно и яростно приговаривая: «черт! черт! черт!» - «Сдался ему этот «черт». Других слов, что ли, не знает!» - ему ответно радовалась я. А Ян – хороший, обожаемый мною Ян – тем временем зазывал все более и более настойчиво и все более и более громче:
- Ванька! Ванька, ты где? Ты где, сорванец ты эдакий?! Где тебя черти носят?
- Да здесь я. Здесь!.. Обход делаю, - уже откуда-то из коридора недовольно ответил тот.
Но я их уже не слушала; да и не прислушивалась больно-то: я неудержимо хотела услышать себя, свой голос, свои мысли, а потом – и слово, - одно, единственное, правильное слово, и слово это скоро, очень скоро, еще сегодня откроет сейф. Откроет и принудит его раскошелиться, тут же, на моих глазах. О, я почти знаю это слово, о, я почти слышу его!
«Ну, не маршировал же он! – ать! два-а-а! ать! два-а-а! – в самом деле, смешно! Да естественно – нет! Нет! Он читал… он бубнил шифр, шифр от сейфа! Ну не дурак же он маршировать-то. Ну, нет, конечно! О, он далеко не дурак! Иван, но не дурак! Иван умен, хитер и продажен! Ну же, абракадабра, предстань во всей своей красе! Ну же, душа, вспоминай!»
Душа тотчас откликнулась, вспомнила скороговоркой:
- Пять, два, ать, два, шесть, ать.
- Умница. Итак, что мы имеем?
«Пять» - это пять, «два» - это два, «ать» - это, это, должно быть, один, а «шесть» - это шесть. Все положенные шесть цифр! Не слышу барабанную дробь! Всего-навсего остается подставить. А где гармонь, балалайка - где?! И-и, пробуем!
Абракадабра не заставила себя долго ждать: сперва всплыла в образе «дбабеа», затем прикинулась «дбаша», потом возомнила себя «дбкеа», пожеманилась, поупрямилась и, скаля зубы, засветилась под личиной «дубеа»… и наконец-то, наконец-то показала свое истинное лицо…
- Душа, – прошептала я. – Душа! – уже почти крикнула я – удивленно, восторженно, дико.
- Что? – испугалась душа. Дура! – как же до нее не дойдет?!
- Это ты, душа, ты! Ты – то слово! Ты и есть тот шифр! Ты! Понимаешь теперь, понимаешь?! Боже мой, как же все просто. Ларчик-то элементарно открывается. Вот так ведь делаются все открытия: можно понять, что что-то очень просто и очевидно только тогда, когда узнаешь это «что-то»; узнаешь о простоте, когда узнаешь саму простоту; узнаешь, когда узнаешь. Ведь ключик был у меня, всегда, рядом, вот тут (я ударила себя в грудь), во мне, во мне он был. Люблю тебя, душа, обожаю, жить без тебя не могу! и не буду! никогда! знай это!
Я торопливо отыскала фонарик, включила его, направила луч на ларчик, и очень аккуратно вывела:
«пять… два… ать… два… шесть… ать…»,
после чего, совершенно не раздумывая, отвинтила блестящую баранку, зажмурилась, рванула на себя и – от неожиданного несопротивления по инерции едва не завалилась на бок.
Кисловатый (отчасти с оттенками барбариса, утренней мяты и восторга) аромат высококачественной краски приятненько щекотал мой нос, принуждая организм по капельке, небольшими порциями впрыскивать в кровь адреналин и…
Свежеиспеченная бумага благоухала бог весть чем прекрасным. Пахла восхитительно, умопомрачительно, неразумно, и дерзко, с вызовом. Словом, истощала аромат, истощала запах, истощала вонь. А еще говорят, «деньги не пахнут». Еще как пахнут! Уж поверьте мне теперь на слово, если у кого-то отсутствует нюх, уж и врать мне нет резона: однозначно – пахнут.
Рубленые, идеальной геометрии пачки были уложены ровными штабелями. Уложены, несомненно, чей-то любящей, подробной и неторопливой рукой так, что у меня не возникло сомнений в том, что хозяин этой руки знал, что делает, умел это делать и, само собой, любил это делать.
О, деньги! – грех вам цена! И я триумфально и отнюдь не скромно взялась за греховное дело. Одной рукой подтянула к себе сумку, другой – осуществила решительный и беспроцентный перевод наличной денежной массы, и ей же освоила пересчет.
«Все, все стодолларового, оптимального номинала. Пока все; все те, которые прошли через мои руки. Уже двадцать! Уже двести, двести тысяч! А какие твердые, упругие, слегка шершавые! Как небритые щеки любимого мужчины. М-м-ма! Прелесть! Эх, ма! Эх, душа! Эх, Степаныч! Намекал же, намекал! Да что намекал! – Говорил! В открытую говорил! Прямым текстом! «Важно, что он есть» - (голос-то, душа!) – «Так слушайтесь его». Эка дура!.. Уже сорок! Уже четыреста! Все по сто!.. А потом-то, напоследок, перед тем как раскланяться, сказал же, ведь недвусмысленно же Высоцким оперировал:
«И режут в кровь свои босые ДУШИ», -
красным цветом же выделил, нарочно, чтоб знала дура (я то бишь), подчеркивал же, на том и точку поставил, жирную точку – и аривидерчи, привет семье, сгинул, как, впрочем, и появился, - без «здрасьте» и «прощай». О, Господи, уже шестьдесят. Шестьдесят тысяч уже. А они все не кончаются. Скорей бы уж, скорей…»
Пересчет закончился на отметке восемьдесят шесть пачек. «О, Господи Иисусе, какая огромная сумма! Восемьсот шестьдесят тысяч долларов! О, ужас!» Я с облегчением выдохнула – у-ф-ф-ф! – и с вопросом: ничего ли я не забыла? – запустила руку в сейф и пошарила в нем и поскребла ногтями о железное дно совершенно опустошенного сейфа. Убедившись, что тот действительно пуст, я аккуратно прикрыла дверцу, сбила код, вслед вернула на место пласт стали, который тут же бережно и даже ласково накрыла ковриком, - словом, сделала все, как было прежде.
Подумала почему-то о Гоги, о нечестно доставшихся мне духах и о коте пенсионного возраста, в который раз рукавом жакета стерла со лба пот и задернула на сумке молнию. Затем вылезла из-под стола, посмотрела на валяющийся на боку глобус, подумала: поднимать ли его или оставить как есть? Решила, что не стоит – пускай валяется, и опять-таки почему-то вспомнила четверостишие Окне Рацок:
Кто-то тихонько воет,
Кто-то ревет навзрыд:
Плохо, когда не стОит,
Хуже, когда не стоИт.
Улыбнулась, бочком обошла глобус и, утопая в узбекском кюляме, не оглядываясь, вышла из кабинета, – гордая и довольная.
Открывашки-закрывашки Степаныча в очередной раз сработали безотказно. Я с легкостью и почти виртуозно на оба замка заперла обе двери. Ни чуть не медля, вышла в коридор и аналогично поступила уже с коридорной дверью: беспечно повернула отмычку, вынула, сложила и убрала в карман. И тут от ахового, срывающегося на визг крика я буквально вздрогнула и оцепенела. Случился неприятнейший эпизод, который застал меня врасплох, ужасающе шокировал и это состояние не прекращалось до тех пор, пока… Впрочем, все по порядку.
- Лежать! Всем лежать! Быстро! Ну, ты! Лежа-а-ать!
Я едва не повиновалась и почти уже собралась лечь, но вовремя осознала, что кричат снизу, что покамест не мне, вследствие чего вовремя очухалась и стремглав бросилась вперед по коридору. Тут я вспомнила, что у двери оставила сумку, всласть набитую деньгами, немедленно вернулась за ней, прицепила ее как эстафетную палочку и еще шибче побежала в предыдущем направлении, а именно в направлении своего убежища – дамской комнаты, и далее – кабинки с расколотым биде.
Уже в охапку с драгоценной сумкой, я услышала:
- Ключи! Живо!..
И еще что-то, но это я уже не расслышала.
В нервном, нехорошем ознобе влетела в кабинку, второпях, с совершенно излишней и неуместной здесь силой вдавила шпингалет, и вспомнила Богородицу.
«Э-ге-ге! Ну и дела!» - только лишь подумала я; на большее меня не хватило.
Сдержано опустилась на биде, устроила на колени сумку, обняла ее руками и, вместо молитвы, сдуру, вспомнила очередное стихотворение Окне Рацок и мысленно его пробежала. Вот оно:
Туда-сюда, вперед-назад,
Дорогой в замкнутом кольце.
Из ада в рай, из рая в ад
С улыбкой на лице.
Как будто нитка за иглой –
За шагом шаг, из следа в след –
Всегда с тобой и не с тобой,
Всегда и да, и нет.
Не отпускает, не зовет,
Не холоден и не горяч
Мой сладкий яд и горький мед,
Спаситель и палач.
И нескончаем этот путь.
Вперед-назад, туда-сюда,
Где в двух словах всей жизни суть:
«Всегда» и «Никогда».
Стихотворение меня, наверное, чуточку успокоило, хотя, быть может, и нет: сказать абсолютно утвердительно я затрудняюсь. Но сидела теперь более-менее расковано, ждала того, что скоро непременно произойдет, о плохом старалась не думать, и прислушивалась к происходящему.
- Который час, душа?
- Пять минут. Начало следующего дня.
& & . & . . . . . . . . . . . . . . . . . & . День седьмой. 22 августа . & . . . . . . . . . . . . . . . . . & . & &
Снизу послышался топот; но уже на этаже, справа, - фальцетом:
- Ну, гениально. Молодчик. Ну, Артем…
- Идиот! я же сказал!..
- Все, все! вырвалось. Извини. Пардон.
- Если еще раз вырвется, - злобно рявкнул журналист, - я тебе язык вырву.
Идиот виновато промолчал.
- Открывай двери и жди. Тут жди. Живо! – почти без точек бегло произнес журналист.
Идиот загремел ключами.
Вот оно что! Вот оно что! Так, так, так. Очень хорошо. Ввиду этой, решающей, случайной (ха!), надеюсь, что последней встречи я многое поняла, достаточно для того, чтобы сделать кое-какие выводы. А поняла я следующее:
Первое. Журналист А.Злобный встретился мне случайно. Увидел знакомую ему машину и подошел. О моих планах и намерениях он, наверное, не подозревал, по крайней мере, тогда. Хотя…
Второе. При себе у него был фотоаппарат с огромным, дальнозорким объективом. И теперь я понимаю, что тогда он делал то же самое что и я. Он следил, и следил он за тем же, за кем и я. За зданием, за Семеном Карпычем и за предстоящей инкассацией, то есть, я хочу сказать, за привозом вот этих денег. (При этих словах я лучезарно улыбнулась и, счастливая, похлопала по греющей колени и еще более самое самолюбие сумке.) Но вот откуда он вел свое наблюдение? Он подошел ко мне… но прежде перешел дорогу. Это точно, я помню. На противоположной стороне улицы рядком стоят высокие, шестиэтажные дома. Очевидно, что оттуда, с одного из них, с крыши. Дивный обзор. Как же, как же: у меня еще тоже была мыслишка такая, ну, оттуда попасти, но вовремя обленилась, иначе бы произошло