мятый тетрадный листок.
— «Прости меня, дорогой мой сыночек Ромочка», — тетка вытерла ладонями покатившиеся слезы и передала листок сыну.
Павел вздохнул:
— «…Теперь я с полным правом могу тебя так называть, больше надо мной не властвует земной суд, меня ждет более грозное судилище — перед тем Судией и стану ответ держать. Надеюсь, что осознание своих грехов — в какой-то мере и есть их искупление. Я очень виновата перед вами, моими детьми, и перед вашим отцом. Он всю жизнь переживал за свой поступок, но я приняла его решение с покоем в душе — я заслужила такую участь. Не хочу оправдываться и объяснять тебе причины, по которым так сложилась моя жизнь, тебе незачем знать о них. Сейчас, возле своего смертного одра, я полностью осознала, насколько тяжек мой грех — с недавних пор мне не дают покоя голоса невинных младенцев, возможно, один из них — твоя сестра Марина. Это еще одно испытание, которое посылает мне Господь при жизни — слышать ее плач.
Этим последним моим письмом я выражаю свое завещательное распоряжение, но надеюсь на твою добрую волю: найди ее! Отыщи живую или мертвую, и тогда, может быть, мне будет снисхождение на Небесах. Я оставила ее в Саварском роддоме, на левой ягодичке у нее два родимых пятнышка, по ним ты легко ее узнаешь.
Прошу также прощения у всех моих сродственников, кто пришел ко мне в мой последний час. Вам я завещаю смеяться на моих поминках, если, конечно, вы захотите меня помянуть. Не надо обо мне плакать — я недостойна ваших слез и свою жизнь прожила напрасно. А еще я хочу, чтобы на могилу мою никто из вас не ходил. Если чья-то сердобольная чужая рука оборвет на ней бурьян — значит, мне уготовано Прощение.
Такова моя последняя воля!»
Тетя Люба едва успевала вытирать соленые дорожки на щеках, Роман чувствовал, как и ему влага неумолимо застилает глаза.
— Наворотила делов! — заругалась-запричитала тетка. — И не плачьте, и не ходите, и не глядите! Да что же мы — басурмане какие?! Как же это, не убираться на могиле?! Где же это видано?! А с отцом-то что? — безо всякого перехода обрушилась она на Романа. — Он-то почему не приехал, злодей?!
— В больницу попал с сердечным приступом, — объяснил племянник.
— Выходит, любил ее всю жизнь, ирод!
— Все! — хлопнул ладонью по столу Павел. — Третий час ночи, ложимся спать! Завтра полно дел! У нас еще Дарья на руках!
— Да, — при упоминании о брошенной девочке Роман моментально собрал себя в комок. — Завтра первым делом в полицию.
* * *
На раздвижном кресле-кровати в Пашкиной комнате было ужасно тесно. Роман долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок, прислушивался к неровному дыханию брата, замирал на некоторое время, представляя себе, как тетя Нина сидела в безмолвной тишине заброшенной деревни, где единственными звуками было только тиканье часов и скрип половиц под собственными ногами. Наверное, она ждала лета, как освобождения из одиночки, когда приезжал он, ее сын, которого она вынуждена была звать племянником. Отец поступил жестоко. А как поступил бы он сам? Разве не хотел он свернуть куриную шею матери Дашки? Мысли возились в голове плотным пчелиным роем, и задремал Роман только под самое утро.
Разбудил рингтон телефона. Не будильник, а мелодия, от которой вдруг отказались работать все внутренние органы — звонила Лиза. Рука Романа замерла над трубкой, а когда все же смогла нажать на кнопку приема сигнала, сердце подпрыгнуло и забилось о прутья грудной клетки с таким грохотом, что он не услышал собственный голос.
— Привет, Лиза.
— Как только закончатся праздники, я иду подавать на развод, — бесцветным голосом сообщила жена. — Хочу, чтобы ты был в курсе.
— Какой развод, ты о чем?! — опешил Роман. Слова словами, но...
— Я так решила!
В голосе Лизы задрожали слезы, и Барховцев явственно ощутил, как кипят они у нее внутри, как рвутся наружу, и сколько сил она приложила, чтобы произнести эти слова, обрывающие их отношения и счастье прожитых почти шести лет. Он понял, что она не сомкнула глаз, пока он пропадал в этих Заревницах, ночь за ночью металась по холодной постели, день за днем бродила по пустой квартире и раз за разом переживала заново его последнее появление, когда он так незаметно для себя превратился в настоящего неандертальца и показал себя во всей необузданной дикости первобытного человека.
Роман вскочил со стула, опрокинув его, и вышел в прихожую, чтобы хоть как-то уединиться.
— Погоди, Лиза, послушай, признаю, я сильно наворотил в тот раз — ты и тот мужик в нашей спальне — прямо помутнение какое-то нашло! Прости меня, но давай не будем сейчас принимать никаких решений, я приеду, мы сядем и поговорим!..
— Нам не о чем разговаривать! — всхлипнула жена, однако, трубку не бросила и это Барховцева слегка воодушевило. Может, еще не все потеряно!
— Ну пожалуйста, прошу тебя, дай мне шанс все исправить. Клянусь, я и пальцем до тебя не дотронусь — мы просто поговорим, и если ты не передумаешь, я подчинюсь любому твоему решению!
— А когда ты приедешь?
От голоса Лизы, полного невыплаканных слез, отчаяния и надежды, полного обиды и готовности эту обиду забыть и простить его, лишь бы он кинулся ей навстречу; от голоса, полного желания верить в его любовь, у Барховцева все перевернулось внутри с ног на голову. Он готов был живьем себя закопать за тот поступок, за причиненную боль девушке, которую когда-то поклялся беречь и охранять. Что же ей ответить? Знать бы самому, когда он сможет приехать — когда удастся отыскать Дашкину мамашу, и, хотя бы попытаться раскопать какие-нибудь сведения о сестре. Безрадостные мысли все еще бурным потоком проносились в голове, язык тем временем промямлил невразумительное:
— Не знаю.
В трубке послышался горестный судорожный вздох, затем короткие гудки, а после Роману вежливо объяснили, что связь прервалась. Не такого ответа ждала от него Лиза.
«Я буду у тебя через пять минут», — вот что он должен был сказать ей, и тогда, возможно, у него появился бы шанс...
Ну а Лизу можно понять - жить с мужем, который едва не изнасиловал, после того, как где-то шлялся - нереально.