Первая часть.Воображение...
Музыка волнообразными лёгкими движениями плавно прокрадывалась внутрь, заполоняя невесомое полотно атмосферы зала — темперой. Именно стародавней темперой, обволакивая звуки, как бы связующим янтарным желтком с многообразными добавками светотеней, исходящих от большой хрустальной люстры и маленьких настенных бра, что исполнены из подобных переливающихся лепестков, как и в люстре.
Темпера подчиняла талантливого музыканта, требуя драматического мастерства, возвышенной дисциплины и углублённой продуманности всего красочно – мелодического процесса. Она со стремительностью молнии сохла, меняла цвет при покрытии лакированных полнозвучных аккордов, и ему неизбежно приходилось поспевать в эти интервалы, извлекать из-под клавиш белого рояля звучание, способное завершать маленькие эпизоды картины – особой атмосферы чувств, наполняя смыслом.
Оттого, как преображалось настроение особенного духа зала под управлением мастерских свободных импровизаций, казалось бесспорным, что все было рассчитано заранее… На законченное матовое полотно наносились мелкие, сухие стоккатированные штрихи, создавая объёмность звучания. Из воздуха, встревоженного звучанием, словно бы являлись на свет приёмы масляной краски, как в станковой живописи, делая музыкальные форманты более раскрепощённым и свободным, как в отношении манеры выражения, так и времени исполнения.
Музыка дышала широко, привольно, как при сочетании корпусных мазков с бесцветными лессировками в живописи. Взаимопроникновение звуков, как сплавленность слоёв краски, окутывало все вокруг эмалевой поверхностью. Беглость пальцев пианиста, словно движения кисти художника — обретали возможность многообразия — все это неизменно вело к более свободной трактовке образов, полнозвучных аккордов… Обогащению цветовой и светотеневой гармоничной интерпретации чувств музыки, как постижению линейной и воздушной перспективы в живописи. И как многослойная живопись, нанесённых один на другой, так и музыка; в какие-то моменты не смешивала разнообразные пигменты звуков. Цвета и оттенки, постоянно повторялись в аккордах, глиссандо, виртуозных мелизмах — воспринимались путём оптического смешивания, и слухового анализа…
Колоритные сквозные лессировки, регулировавшие не только цветовые характеристики, но и были доступны мелодичным, фактурным нижележащим слоям. И когда вторгалась живописная техника а-ля прима, то музыкальный полётный штрих – форманта, строился в один приём, не разделяясь на подмалёвок, прописывание и лессировку. Музыкальные размашистые мазки накладывались не технологической последовательностью, а стремительным полётом подлинно творческих фантазий, какие ставил перед собой музыкант — живописец.
Художественное воплощение такого приёма использовали импрессионисты: Клод Моне, Камилл Писсарро, Огюст Ренуар и многие русские художники, но сейчас их выражала музыка Чюрлёниса. Возникало ощущение пленэра путём оптического смещения положенных рядом мазков чистейшего цвета… Эффект светящейся световоздушной среды, неподвластный методу лессировок. Казалось, удивительный пианист наносит подготовительные узоры, применяя колонковые кисти, тростниковые и гусиные перья, чёрный и белый мел, стержни, дающие широкую и узкую линии, уголь, свинцовый и серебряный карандаши. Окутывала такая невесомость, изящность и особенная тщательность исполнения, что не было ничего расплывчатого. Ощущались чистые очертания звуков, фраз при помощи световых теней.
И вот полнозвучные аккорды кульминации, завершающие живописно – музыкальное полотно: подмалёвкой, прописыванием, а для безукоризненной законченности — последними ударами – аккордами кисти и лессировкой. В гипнотическом опьянении музыкой и духовным анализом осмысления, Максим воображал композиторский процесс создания произведения самим Чюрлёнисом, которого он очень хорошо чувствовал и понимал.
Придя в себя от внутреннего аналитического процесса, увлекаемого игрой музыканта, спасающего от тоскливого протокольного праздничного мероприятия, Максим только сейчас сконцентрировал внимание на самом пианисте… Тот сидел с плотно закрытыми глазами, погружённый без остатка в музыкальное действо, понятное и подвластное только ему одному. Оно не позволяло видеть неодухотворенные лица, так называемой себя — «элиты», заполнившей зал. Невольно перенёс взгляд на море присутствующих, в какое, собственно, ему предстояло влиться, и что-то там говорить, общаться, но то, что он видел, не окрыляло на общение…
Блуждающие лица, не умеющие держать в руках фужеры с шампанским, но при этом преисполненные амбициозной бессодержательности... Дамочки все время норовили поднимать платье в пол, задирая его вверх… Смокинги — это, вообще, казалось — теорема со всеми неизвестными… Аляповатые в своей пустоте, и вычурности лица, просветлялись лишь в моменты, когда с ненасытной алчностью ловили хвалу в свой адрес, не задумываясь, а достойны ли её. А то, что это духовная смерть на них отбрасывает свою тень, им было неведомо. Как же они были счастливо блаженными в этом неведении! Оно выражалось во взглядах, жестах, поведении.
В сущности, по залу бродили умершие тела… Ещё сравнительно молодые, как отражения, пытающиеся подражать самим себе... Как прыгающие попугаи воспроизводили уже все сказанное, творили, любили. Если вдуматься… Мы едим, нас едят, и в этой жуткой праздничной трапезе протекает важнейшая часть жизни. И все это благодаря тому, что мы безрезультатно пытаемся подчинять себе наш мозг, дыхание. Публика, читая, не понимает, слушая, не слышит, глядя, не видит. И большей частью прельщают её эффектные страницы книг, будившие грязную фантазию. Смотрят фильмы, будоражащие преимущественно низменные пробуждения страстей.
Подобные размышления в буквальном смысле слова изгоняли его на воздух. Максим, всеми фибрами почувствовал желание сердечно поблагодарить пианиста за доставленное неподдельное удовольствие, но вдруг увидел, что он до сих пор, сидит с закрытыми глазами... приглядевшись, понял — музыкант слепой… Немного растерялся, не решаясь нарушить его покой, хотя он, возможно, жаждал разгрома такого покоя… Чтобы он, этот проклятый покой, всегда взрывался, даря чувство необходимости в тебе…
Вознамерившись уже уходить, услышал, как ведущий провозгласил, что сейчас слово будет предоставлено президенту консалтинга, празднующего сегодня очередной юбилей. Гости дружно потянулись к помпезно украшенному подиуму. Максим резко повернулся и, решительно направился к пианисту. Пожав ему руку, горячо произнёс:
– Это лучшее из того что в последнее время испытывал, слышал, и переживал.
Пианист тепло поблагодарил взволнованным ответным рукопожатием.
– Вы можете дать свой телефон или визитку?
– Да, да, конечно. Буду рад, — и протянул Максиму тёмную визитку.
– Мне необходимо сейчас уйти, но я вам позвоню непременно.
Ему хотелось сию минуту выйти на свежий воздух и продолжить вместе с ветром изображать в воображении воздушное полотно фантазии того мира, где обитает духовность, не обременяемая пустопорожним понятием чувства долга. Туманного долга, а главное — перед кем, или чем. И кому его необходимо возвращать, и за что?!
Философские размышления внезапно нарушил свет, исходящий из левого, затемнённого угла зала… Там, около исполинской пальмы, стояла девушка... нет… не девица, а лесная нимфа… С буйно развевающимися от дуновения кондиционера волосами – золотыми листьями, и шелковыми волнами платья, колыхание которых, создавали движение свежести, подчёркнутое встревоженными глазами лани, нечаянно, попавшей в западню, расставленную коварным человеком.
– Здравствуйте! Кто же вас до такой степени взволновал, что ваше лицо покинуло такую прелестную головку! – воскликнул он, подойдя к ней.
– Да?! Это я так выгляжу нелепо?! — девушка заволновалась ещё больше…
– Нет, нет! Вы прекрасны в своём естественном состоянии, идущем из глубины души. Это они все комичные, а вы соответствуете убранству зала, а главное – этой фантастической музыке, которая едва ли была понятна кому-нибудь из них. Вероятно, только вам, ну и, чуть-чуть мне, смею тешить себя надеждой. Меня зовут Максим.
– Я-а-а… Анастасия… Вы знаете, я, наверное, должна удалиться отсюда… Извините... – засмущавшись окончательно, девушка ещё больше была похожа на испуганную нимфу леса. Смятение делало её сотворением самой природы без малейшего налёта повседневности.
– Знаете, Настя, можно буду вас так назвать? Я тоже собираюсь отсюда уйти тотчас же… — договаривал он уже, вслед уходящей девушке, идя торопливо за ней к выходу. На них, с особенным пристрастием и изумлением, смотрела охрана, в лице крупных джентльменов выпуклой спортивной внешности.
Максим догнал девушку на противоположной стороне улицы — перед набережной. Она безуспешно пыталась изловить такси.
– Настя, постойте! На кой вам такси? Я доставлю куда надо.
– Нет, нет спасибо. Не отвлекайтесь на меня. Я здесь совершенно случайный человек, и оказалась, можно сказать, по большущей глупости... не подумала.
– Над чем же вы должны были подумать?! – удивился он. Хотя, ничего не рассказывайте. Вижу, как вы взволнованы не на шутку. Давайте отвезу, куда вы спешите, а после, если пожелаете, расскажите.
– Максим, я, наверное, приму ваше предложение. Отвезите, пожалуйста, в больницу... там мой муж и сын.
– Подождите немного здесь. Сейчас подъеду, — и побежал в сторону особняка, сверкающего вызывающими огнями на фоне черномазого, мокрого снега… Настя увидела, как к нему подбежали два охранника, и что-то, жестикулируя, возбуждённо сообщали. Казалось — отчитывали, но по его независимой осанке, и тому, как вёл себя, не было похоже, что он их опасается. Напротив, отмахнувшись рукой, побежал в подземный гараж. Но она была в тревоге за любимого мужа, и не придала этому особенного значения: « Только бы подвёз!» — подумалось.
– Настя, я жду вас!
Поначалу она не поняла, откуда раздался голос, не обратив внимания на громадный мотоцикл и рядом стоящего мужчину в очках и шлеме. Максим махал рукой. – Вы, вероятно, ожидаете авто, но я отдаю предпочтение такому средству передвижения,
Хочется надеяться.
