Падение

На дворе стоял март, и с крыш текло, и по подоконнику стучало. Но Подвойный в окно не смотрел. Он сидел в кресле перед монитором и в который раз перечитывал то, что набрал сегодня за утро. Набрано было, прямо скажем, немного. Роман, над которым он работал последние два месяца, застопорился окончательно. А ведь поначалу всё было иначе — динамичное многообещающее начало, интрига, живые, наполненные ритмизованностью метафизической сферы герои. Примерно, к 150-й странице, впрочем, все это полностью выродилось… И нет никакой надежды вдохнуть новую жизнь в полутруп… Старость, что ли, подходит?..
           Нет, остановочка, наверное, необходима. Перерыв какой-нибудь, или сменить обстановку? Тем более что он ещё и не завтракал, а ведь уже время обеда. Пожалуй, опять можно поджарить картошки. Картошка… Как же она ему остохренела. Просто сил уже никаких не осталось… А в кармане опять ни копья… На буханку хлеба разве что хватит… Он побренчал вытащенными из кармана медяками и отправился в коридор.
           Так уж бывает, что даже в самом черном существовании случаются светлые пятна. Небо вдруг развиднелось, и выглянуло солнце, прянуло светом, словно одевая землю в праздничный подвенечный наряд. Набросив на плечи куртку, Подвойный вышел за дверь.
           Двумя этажами ниже перед распахнутой дверью стояла соседка. Заходить она не спешила — дожидалась, должно быть, кто это там спускается по лестнице. Стояла она к лестнице спиной, но глаз на этой спине, казалось, было даже больше, чем на лице. Стиснув зубы, Подвойный молча прошел мимо неё. Однако соседка была тётка не промах.
           — Виталенька, — произнесла она сладким голосом, — а что это ты так здороваешься?
           Подвойный чуть не споткнулся.
           — Что?! — пробормотал он, повернувшись.
           — То здороваешься, а то, как сейчас, не здороваешься, — сказала соседка со вздохом.
           — Во-первых, я не Виталенька, а мужик с бородой и на пятом десятке. Во-вторых, я никогда не здороваюсь в спину. Ну, и в третьих… Здравствуйте.
           — Здравствуй, здравствуй, Виталенька. Для меня ты всегда будешь мальчик. Я ведь старше тебя. У меня сын почти такой же, как ты… В армию вот недавно пошел.
           — Всё? — спросил Подвойный, с трудом удерживая рвущееся наружу раздражение. Тётка, хлопая веками, молча на него смотрела. — Тогда, девочка, до свидания!
           И, ни слова больше не говоря, Подвойный повернулся и двинулся прочь.
           — Дикий ты какой-то, Виталенька!
           На улице было мерзко и слякотно. Солнце, то появляясь, то исчезая, словно бы не решалось реанимировать этот убогий клочок бытия. Воробьи сидели на ветках нахохлившись. Через дорогу, выбирая места посуше, переправлялся чистый до неприличия кот. Какой-то мужчина в рваной фуфайке кричал кому-то, невидимому, за углом: «Тебя, Кузьма, только за яйцами посылать!..» В ответ приглушенно доносилось: «Сам ты хрен с помидорами!..»
           Выяснилось, что ближний магазин закрылся на перерыв, а идти в дальний не очень хотелось. Подвойный направился на перекрёсток, где в ларьке под названием «Хлебобулочные изделия» тоже было, что выбрать. Людей у ларька почти не было. Только какая-то тетка, необъятная, как дирижабль, стояла у окошка, перекладывая покупки в огромный пакет. Еще две тетки (должно быть, подружки) стояли, дожидаясь, чуть поодаль. Подвойный пристроился в конец этой крохотной очереди, равнодушно слушая, как тетка жалуется на повышение цен.
           — Опять цены на продукты повысили. Да сколько же можно-то!? Повышают, повышают. Совсем взбеленились уже. Ни стыда, ни совести. А пенсия всё та же — и за квартиру плати, и за свет, и за воду. Когда ж это кончится?.. Нет, серый дайте... Говорят, нынче в хлеб всякую дрянь подмешивают, чтобы, значит, расходов поменьше было. Не слыхали?... Да?.. А я вот слыхала... Сколько с меня? Семьдесят пять?
           Она расплатилась. Потом кинула в лицо Вита раздражённый взгляд и повернулась, чтобы уйти, — причём сделала это так, чтобы специально задеть его плечом.
           — Можно было бы и посторониться! — сказала она, глядя в сторону.
           — Места вполне достаточно, — ответил тот сдержанно.
           — А ты не хами.
           Видя, что затевается свара, две другие женщины подошли ближе.
           — Гляньте, какой шустрый! — сказала одна.
           — А молодёжь нынче вся такая, — сказала другая. — Никакого уважения к старшим.
           — Да пошли вы! — пробормотал Вит.
           — Хам! — заключила первая тётка, та, что была с сумкой.
           — Из молодых да ранний.
           — А ещё очки надел. Жид, наверное.
           — Точно — жид!
           Все три рассмеялись мелким злым смехом. В глазах у Вита потемнело. Он сжал кулаки и  шагнул к ним с таким бешеным, побелевшим лицом, что они тут же и замолчали. Впрочем, не надолго. На улице было людно. Многие прохожие, привлечённые громкими выкриками,  уже поворачивали в их сторону любопытные лица. Чувствуя полнейшую безнаказанность, а также то, что в любой ситуации общественное мнение всегда будет на стороне женщины, три престарелые дуры снова принялись осыпать Вита оскорблениями.
           — Говно, а туда же!
           — Жидёнок!
           — Сталина на них нет!
           Подвойный молча повернулся и пошёл прочь. Всё внутри него так и кипело, исполняясь мрачной обжигающей темнотой, отчего он почти ничего не видел вокруг. К счастью, соседки на лестничной клетке уже не было. Он поднялся к себе на пятый этаж и уже там, в одиночестве, дал волю своей ненависти. Разбил несколько тарелок, замахнулся и на телевизор, но что-то его в последний момент удержало — он только сжал кулаки и исторг из себя дикий продолжительный вопль, как загнанный раненный зверь. Потом он вышел на балкон и рухнул там в кресло, чувствуя, как хищное тёмное нечто заволакивает его рассудок. Руки у него дрожали, сердце бешено колотилось.
           Прошло не меньше получаса, прежде чем он начал успокаиваться.
           Откинувшись на спинку кресла, он глядел на бегущие по небу облака и думал о том, что нет в мире ничего нового, что такие же облака бежали по этому небу и двадцать, и тридцать, и сорок лет назад. Наверняка полторы тысячи лет назад на такие же облака глядел и Бус Белояр, предводитель антов, когда вёл своих воев на хищного Германариха, короля готов. И до Белояра были такие же облака, и глядели они ранодушно на эллинов, киммерийцев, скифов, на то, как славяно-арии, ведомые божественным Рамой, вторгались на Ближний восток и Индостан, покоряли Хараппу и дравидийцев, внося в размеренную жизнь аборигенов новые смыслы и перспективы. Всё это прошло — и мелкое, и великое. Пройдёт и сам Виталий Подвойный. И даже памяти о нём не останется...
           Откуда-то прилетела фраза: «Тот, кто осуждает, ходит в коричневом облаке, и в него бьют коричневые молнии».
           Надо бы записать, подумал он. Но вставать не хотелось. Рама глядел на него с неба причудливым сочетанием облаков. Рама — инкарнация Христа. Или наоборот. Христос — инкарнация Рамы. А ещё Аполлония Тианского, парфянского Мани, Кришны... Чьи раны на ладонях и стопах распятого Христа — мои или его? Коричневое облако — чья-то недобрая вселенская мысль.
           Незаметно Подвойный уснул.
           Снилась ему гигантская, ослепительно белая птица, которая сидела на перилах его балкона, глядела на Подвойного и тёмным оливковым глазом рассказывала о былых временах, свидетелем которых она была. О том, что прежде на Земле было 84 цивилизации, многие из которых технически превосходили нынешнюю в неизмеримое количество раз. Жители их водили гигантские суда в воздушных океанах многих планет, ноосферным плечом толкали гравитацию мира, запрягали время в бескрайнюю мысль, были даймонами, богами, любили, ненавидели, презирали, творили воистину великие дела — и вот где они все теперь? Даже следа от них не осталось — только пирамиды, построенные непонятно кем, да гигантские террасы в Перу, Баальбеке, на Урале, иной камень в которых весомее железнодорожного состава...
           Его чувственная основа мигала, как изначальный прожектор, — пустота, полнота, и было не понять, что первичнее, и в чём, собственно, радость существования... Из пустоты ты или из вселенского сердца... И кто бог твой — добро или тень...