которые как раз и получают миллионы. У меня вот и «Альтист» вышел в Америке, после него появилось там я видел пять больших рецензий, в том числе в «Нью-Йорк таймс», - в воскресном выпуске назвали бестселлером. И три сразу предложения с Голливуда. Я с одним контракт подписал. Они люди деловые, всё копейкой оценивают. И оценивают копейкой нашу литературу очень высоко. А если есть слой у литературы, то и молодые ребята, я думаю, будут ещё интересней. Другое дело, что они вот сейчас судя по поэзии, чего-то заинтеллигентились, то есть слишком в технику ударились. Иногда душа пропадает из-за этого. Но это всё наживное: техникой овладел и вдруг тебя прорвёт, - судьба по башке ударит или чего-то ещё, - и ты напишешь вдруг такую вещь, которая взволнует многих… Так что я лично смотрю сейчас на молодых с оптимизмом. Вот вчера сидели на дне рождения молодые поэты и писатели 35 лет, и он им произнёс текст, в котором, может быть, доля здравого смысла есть. Он их очень обидел, он сказал, что «все вы в ожидании, вы не люди поступка». Они обиделись все. А действительно, мы просто… такая была обстановка, когда мы 20-летними ворвались, кто-то уехал, о чём можно только пожалеть, как о Васе Аксёнове, например. Я-то немного помоложе, а вот все эти ребята – Вознесенский, Евтушенко все начали в 20 лет. Сейчас в 20 лет как-то мало начинают, а это всё здорово сказывается. Надо начинать, - чтобы осознать себя человеком, который для кого-то ценен и что-то может сказать, - в молодые годы…
- К молодым в редакциях, по-моему, не очень относятся…
- Да почему?! – вскрикнул он повышенным тоном. – Я вот, предположим, писал эти рецензии. За деньги. Это точно – ради денег. Но я всё-таки понимал, что я такой же, как они. Начинал так. Что кто-то меня, когда я пришёл, оценил и напечатал. Я знаю, что у них за каждым судьба, любовь, семья, голодное существование. Поэтому нельзя смотреть так, что в редакциях сидят какие-то монстры, которые считают любого конкурентом. В литературе конкурентом никто не должен, не может быть. Никто не должен расталкивать локтями. Потому как никто друг друга не заменит. Все люди самостоятельные. Если ты личность… А есть масса людей, - вот, к сожалению, это поколение 30-летних, - которые поняли так: надо локтями раздвигать. Сначала занять какую-то должность и как-то выгодно жениться или чего-нибудь ещё сделать – а уж потом мы чё-нибудь эдакое напишем. В нашем поколении этого не было. Мы – поколение бедных по материальному расчёту людей. У нас не было материальной корысти. Был энтузиазм. Сейчас это может показаться странным. Мы копейки зарабатывали. Средний заработок в «Комсомолке» у нас был 160 рублей, тогда. У меня был период, когда вот я писал «Альтиста» - мы втроём жили на 70 рублей три года. И жена, слава Богу, поощряла моё существование… А вот это молодое поколение ребят всё-таки копейку считают. Приличную. И это тоже мешает, конечно. Хотя, с другой стороны, когда приходится с этими издателями иметь дело, они смотрят на нас, как на идиотов, потому что мы не торгуемся с ними, и они нас поэтому оценивают, как дешёвую рабочую силу… Ну, это всё разговор вокруг да около… сути-то дела…
- Да, согласен. Хорошо, а вот у вас есть такой вот подход, как вы пишете? Ежедневно столько-то или всё от вдохновения зависит?
- Нет. Если я пишу роман – обязательно каждый день. Хотя бы строчку. Сам факт сидения за столом – это не важный факт. То есть он важный, потому что там чернила на бумагу, но для меня главное – это ходить – думать, стоять – думать, во сне чего-то там фразу 20 раз в голове переварить.
- Автор и рассказчик?
- Это близко. Хотя… не считается, что автор и рассказчик одно и то же. Там много несовпадений. Но есть и совпадения, сходные с моим личным опытом.
- Каждый день, и сколько вы пишете?
- Какой-то метод, сходный с методом Хемингуэя. Он писал страницу примерно в день. И обрывал себя на том месте, которое ему чрезвычайно не терпелось написать. Чтобы ещё день, чтобы это всё проварилось. Чтобы с утра он со страшной жаждой это вот начал писать. Это мне близко.
- Таким образом «Аптекаря» вы сколько писали?
- «Аптекарь» мне давался труднее. Если «Альтиста» я написал поначалу просто озорничая, и после стал неожиданно каким-то знаменитым, известным, которого все читали… Я раз 200 выступал, иногда по пять часов…
- Вы любите выступать?
- Не-ет. Это у меня общественная нагрузка получалась. Что вы брезгуете народом, на вас заявка – что делать? Я в попугая превратился. То есть «Альтиста», мне показалось, прочли. Критика была. Оказалось, что я слово своё… за что-то отвечать должен. Поэтому, когда я писал «Аптекаря» у меня, к сожалению, - эта вот оглядка была. Это очень мешало и поэтому вот такого удалого озорства, как было с «Альтистом», - уже не было. Когда писал «Аптекаря», я, помимо того, ещё какие-то дневниковые записи делаю, оценочные, для себя – мне надо выговориться.
- По поводу работы?
- Нет, по жизни вообще. Может, даже и пожалеть себя где-то… И вот если эти записи посмотреть, то у меня всё время было состояние раздрызга, недовольства собой. Азарт был, но иногда просто хотелось бросить, плюнуть.
Потом это всё-таки очень долговременный процесс, и не было ещё чёткого сюжетного понимания. Но я считаю, что роман не должен быть, как подстриженное дерево. Если «Альтиста» упрекали в чём-то, то не заметили, что это сходно с принципом симфонического построения. Там очень много от музыки. Неуправляемый момент был какой-то. Пишу, пишу, всё нормально – и вдруг эта дама из бутылки! Пытался себя сдержать, - он засмеялся, - ничего не вышло. И опять же, когда писал, не думал, во что она превратится. Завело, завело вдруг. Надолго, на пять лет.
- Пять лет работали? – спросил я ошеломлённо.
- Я вообще-то фаталист, - ответил Писатель. – Что есть в человеческой натуре, то оно есть.
- Вы считаете естественным человеческим свойством сопротивление добродетели?
- «Альтист» и «Аптекарь» - я эти две вещи хотел бы под одной обложкой иметь, потому как их питает одна кровеносная система. Есть даже второстепенные персонажи, которые и там и там существуют. Их надо как-то вместе прочитать, чтобы одно в другое перетекало… Американцы считают в своих статьях, что это исключительно сатира на наш образ жизни. Но я как раз так узко не писал. Мне важно было показать взаимоотношения человека с высшими силами, материей организованной. Как у Лема в «Солярисе». Вот это меня больше интересует. Потому что мы ведь тоже не последний век живём, человечество, и потом и на нас будут тоже смотреть, как на Средние века. Однако же и от Средневековья и от античности остаются произведения искусства.
По времени я уже понимал: пора переходить к неприятным вопросам. А – не хотелось. Хотелось слушать и слушать. Я сказал:
- Стало «хорошим тоном» обвинять вас в подражательстве Михаилу Булгакову…
Писатель ничуть не смутился.
- «Альтист» три года лежал в «Новом мире», продвижение было не скорое, и надежды не было. А печатала его как раз замечательная женщина, которая в своё время напечатала «Мастера и Маргариту». И она мне неожиданно так говорит: «Что-то есть в одном куске общее с мальтийскими танцами»... В этом жанре есть вещи необъяснимые. Масса людей, в том числе Юрий Васильевич Бондарев, жутко увлечены Толстым. Прямо иногда фраза толстовская идёт. Но никому в голову не придёт сказать о влиянии Толстого. Влияния Толстого нет. А влияние Булгакова… великому человеку, гению, такому как Булгаков – подражать невозможно. Потому что это надо подражать личности и судьбе этого человека. У автора, который, если предположим, будет его имитировать, ежели нет судьбы и личности, - то ничего не выйдет. А если есть судьба и личность, то он выскажется совершенно по-другому.
Откуда-то снова взялся Тимофей, стал играть шнурками ботинок, прислушиваясь.
Я посмотрел на ходики на стене и сказал:
- Хорошо. Время уже поджимает, пойдём быстрее… Ваша Любовь Николаевна в романе не столько рабыня, а и берегиня. Для вас женщина – всегда берегиня?
- Да, конечно. Она не только жена, но и мать всегда. А если мать, она же всегда жалеет. Она тоже, от жалости, в частности, убывает, потому что она поняла, что если дальше даст ход стихии и подлости, то это человечество к гибели может привести.
- Что касается вот о семье… - начал я, мямля, подбираясь к самому важному, – лично для меня, – вопросу. Собственно, я пришёл к нему не ради интервью. Ради этих вопросов я пришёл. Мне всегда было интересно узнать, может ли писатель в семье быть счастлив. Или не может? Я спросил:
- Вот о вашей жене. Если вы, как говорили, «Альтиста» писать начали как бы в подарок жене, значит, в этом смысле… грех жаловаться?
- Нормальная жена, - ответил Писатель таким тоном, что я понял: вопросы интимные лучше не задавать. – Отношения как бы более-менее. Мы – однокурсники.
- По МГУ?
- Мгм.
Но я, скотина, шёл дальше, меня понесло: ну, не мог я поверить, что человек пишет, а жена молча радуется!
- А как она относится к вашему творчеству? – спросил я, изо всех сил стараясь голосом быть небрежным.
Писатель подумал и ответил, не сразу:
- Хорошо.
- Я имею в виду даже с точки зрения того, что вы отвлекаетесь. И от бытовых проблем семьи в том числе…
- Наоборот, - оживился Писатель. – Как раз бытовыми проблемами в семье мне приходится заниматься. Жена у меня государственный человек сейчас. Она главный редактор «Журнала мод», причём, ежели говорить о перестройке, то я ощущаю перестройку на своих быту и жизни. Потому что жена вместо обыкновенного сотрудника, человека, пишущего о моде, стала главным редактором несуществующего, по сути, журнала. И за год сделала журнал, который приносит государству чуть ли не семь миллионов в валюте. К моему творчеству относится положительно, сын, как раз, меньше… Хорошие отношения.
- Я почему спросил о семье. Потому что многие писатели всё же жили холостяками…
Писатель редко перебивал, но тут прервал – вежливо.
- Не, ну, писатели такие же люди. Как и все. Нет таких каких-то… это не писатели, это гении какие-то, что они могут…
Я перебивал проще, сказывалось отсутствие опыта.
- … уйти просто, для одиночества?
- На эту тему у меня есть соображения в «Альтисте», - сказал Писатель и кашлянул. – Об одиночестве человека, привязанного к дому, к семье, трудного на подъём – свойство москвича, между прочим. Чехов ещё это подметил: трудный на раскачку москвич… поездки… меня уговорить это большой труд. Я работать только дома могу…
- Домосед, получается?
- Да, ну это московское свойство.
- Ну, и напоследок ещё о семье… не знаю, стоит ли задавать, тут ещё один вопрос у меня приготовлен… Семья, как, по-вашему – для продолжения рода или для нравственного совершенствования вместе?
Уже задавая вопрос, по суетности его коленок под столом я понял: дал маху, пора и заткнуться. И вопрос – ахинея, и ответить можно только чушь. Поэтому не удивился, когда Писатель, вежливо дослушав, произнёс, тщательно подбирая слова:
- Я тут теоретиком быть не желаю. И не могу, - особенно в семье. Есть твоя человеческая природа, как ты в ней поступаешь, так оно и идёт. Я по этому поводу теоретизировать, значит, не могу. Ну, в принципе у нас… не врём друг другу, слава богу. И нет необходимости. А если с общечеловеческой позиции брать, то это, конечно,
