Роман "А берег дуновенный и пустой"

годами собирали, а в макулатуру – на вес и за копейки, да ещё обложки заставят срывать… Конечно, принесут. Стой и жди.
Через неделю торговля наладилась: Саша сбегал и на радостях купил тёзке панфурик палёной водки с чебуреком. За «науку выживать». 
А ещё через неделю поднесло роковую женщину Таю.
Она возникла ниоткуда, выломилась, проявилась как-то из толпы.
Сорокалетняя женщина в лакированном бежевом плаще, в солнцезащитных очках в тонкой золочёной оправе. Рассеянно разглядывала книги, прямо под ногами, и намётанным уже глазом Саша определил: книги ей на фиг не нужны. И не ошибся.
Помявшись, укрепляя себя голосом, женщина спросила:
- А вы меня не узнаёте?
Он посмотрел на неё внимательно и подумал: «Вот так однажды какая-нибудь дура подойдёт и скажет:
- Я ваша жена. Вы меня не узнаёте?
Пауза подзатянулась. Сцена принимала ильфовский характер, дальше молчать становилось невежливо, и он ответил, понуро опуская голову:
- Нет, не узнаю.
- А я вас уже столько лет ищу, - просто сказала она и улыбнулась.
- Неужели? – ещё раз взглянул он женщину и подумал: «Очки хотя бы сняла, в таких очках родную маму не узнаешь».
- Ладно, я пошла, - сказала она игривым тоном, который до конца ей так и не дался. – Я ещё вернусь, – помахала она рукой с длинными, унизанными серебряными колечками, пальцами. – А вы постойте пока, подумайте, где мы виделись.
И – ушла.
У Саши втуне покоился редкий дар: человек, которого он не видел две недели кряду, для него умирал навсегда. Ни имени уже не помнил, ни внешности. И он не стал напрягаться: тут явно не две недели прошли. И, скорее всего, даже не два года. Работал он в основном по области, до этого вообще в другой стране жил, так что эта женщина однозначно из прошлой какой-то жизни. «Ну, не помню я такие очки!» - выругался он и без причины  наклонился поправить книги на картонке.
Часа через полтора, к полудню ближе, она вернулась, издали он ещё  приметил лоснящийся на солнце плащ – она бодро пересекала Соборную площадь.
Она шла к нему быстро, в сиреневых туфлях и белых колготках, остановилась напротив и поманила пальчиком.
- Так и не узнали?
Он ненавидел, когда глаза прячут за очень тёмными линзами очков. Особенно женщины. Глаза, говорят, свет души, такой свет надо выпускать наружу. Делиться. 
- Давайте встретимся сегодня, - попросила она его и завела за ухо прядь волос. – Вместе и вспомним.
«Смело, - подумал он. – Очень смело».
Саша долго облизывал пухлые губы, а затем произнёс,  упавшим голосом:
- Давайте. Надеюсь, вы не на выселках живёте?
- Нет, не на выселках, - улыбнулась не сразу она и добавила: - Я в центре живу, возле Дворца Машиностроителей… когда-то вы меня провожали…
- Во сколько? – спросил он, а про себя подумал: «На фига мне этот геморрой. Таскай её потом весь вечер вдоль реки. Байки бреши».
- Давайте в шесть, - сказала она задумчиво, будто что-то просчитывая. – Только стойте, знаете где?
- Где?
- Асфальтированный спуск к реке, там где-то… между Дворцом и стадионом.
- Это так важно? – удивился Саша и поправил бейсболку.
- Нет, - сказала она, и он почувствовал по тембру её голоса, что напряжение в ней спало. – Так надёжнее.
- Ладно, - улыбнулся и он, - хотите, чтоб меня машиной сбило?
- Глупости вы говорите, - обиделась она, и Саша с отчаянной безнадёгой понял, что у женщины нет и на грош чувства юмора. «Пропал вечер псу под хвост». Он ещё раз наивно попробовал угадать за очками что там, в глазах, но стёкла скрывали зрачки надёжно. «Чёрные они у неё, что ли? – подумал он, осознав наконец всю глубину и безвыходность своего дурацкого положения. Женщина поправила на плече косметичку, расшитую пайетками, ещё раз взглянула на него. Пристально. Словно пытаясь получше запомнить. Потом попрощалась и ушла.
«С такой торговлей… - помрачнел Саша, - я сюда что, сниматься хожу?» Тут же и одёрнул себя: - Э, одичал ты в своей келье, иначе б не согласился так легко… «Давайте»… А теперь что… придётся идти, никто за язык не тянул…
        Без десяти шесть он уже ждал её на тротуарных плитах у спуска. На нём были строгие чёрные джинсы с подкладкой, меховая куртка на молнии, кепка. Туфли обул осенние, на литой подошве. Рассчитывал побродить с ней у реки, - а если не будет нести полную чушь, сходить на ту сторону, где даже с этого спуска, в просветах клёнов и голых лип, сверкала зазывно вода и виднелся полосою глины другой берег.
Но то, что женщина опоздает и так  капитально, на первое своё свидание - ему даже в голову не приходило. 
А зря.
Часы показывали уже полседьмого, он дважды спускался к реке, ходил угрюмо вдоль берега. Половодьем нанесло на песчаный пляж чёрных сучьев, тяжёлыми ворохами бурели на отмелях прошлогодние водоросли. Саша снова поднялся по склону. Её всё не было. Он прошёл в калитку стадиона и минут десять поиграл с детьми в мяч; те здорово смеялись и всё норовили пробить неточно, чтобы «дядя» побегал.
Он в который уже раз посмотрел на часы, похохмил на прощанье и вышел через ту же калитку.
Снова устроился на плитах, возле покатого подсохшего спуска.
Вдруг с высоты птичьего полёта раздался человеческий крик. Он задрал голову: там мелькнула какая-то чёрная птица. «Не она». Крик повторился, женский. Его звали по имени. Откуда-то с неба.
«Ни фига себе мистика», - подумал он и отчаянно замотал головой во все стороны. За рукавом шоссе наткнулся глазами на дом, силикатного кирпича, в потёках по всему фасаду.
«Саша!» - кто-то бесновался на балконе пятого, последнего этажа в торце дома. Он присмотрелся внимательно. Точно, она. Женщина, на этот раз без очков, из-за бельевой верёвки отчаянно жестикулировала, а затем, поняв, что её уже видят, прокричала снова, развязно и бойко:
- Я борщ довариваю, вот только бурячок опущу! – и скрылась за тряпками.
«Ни х.. себе», - подумал он и ничего не крикнул в ответ. - Без двадцати семь, интересно, сколько бурячок варится… Мама говорила, его вроде в конце бросают».
Он направился было к реке, но раздумал, вернулся. Промёрз уже отчаянно, туфли, пусть и английские, хорошей кожи, носить было ещё рановато. Одно дело в них куда-то идти, другое – торчать болваном на одном месте.
«Это ж когда меня в последний раз так кидали?» - фыркнул он и не вспомнил. У меня же студенческих лет ещё правило: дольше пятнадцати минут не ждать. А тут… И кого? Один только раз – за всю жизнь – он прождал Таню в подземке метро, на пересадке, целых сорок пять минут. Ох, и злился! Как нервов хватило, и сейчас невдомёк. Но выстоял таки, выдюжил. И она всё-таки пришла, подбежала даже, ловко ныряя сквозь толпу, раскрасневшаяся, юная, душистая. Обняла, с разгону встав на цыпочки и поцеловала прямо в губы, обдав чувственным восточно-древесным ароматом… Оказалось, комсомольское собрание пустили не в график, кто-то там в вытрезвитель попал… Так это – Таня! А тут… И – кого?
Он шмыгнул носом, достал из кармана чистый платок. «Ох и колотит… какие там походы, какая речка. Но и уйти теперь уже как-то неловко… видела».
Снова сверху раздался человеческий крик:
- Ещё пять минут! Довариваю!
Саша почесал переносицу озябшим пальцем и сошёл с плиты на газон.
«Нет, я, конечно, понимаю: особи мы с ней уже старые, подтоптанные. Очень б/у. Она там  в кухонном чаду, поварёшкой гоняя всплывший бурячок, где-то вправе напевать: «И радость первого свидания мне не волнует больше кровь…». Но чтоб до такой степени? На хера тогда и звать?»
Он почесал себя за ухом и выругался вслух: «Коза ты мичуринская. Я вас три года уже ищу… - вспомнились её слова на базаре. - Ну, и ещё бы десять искала, ничего страшного не произошло бы… Ну и память у суки! Как вспомнила?»
Наконец из-за угла дома показалась её худющая фигура. «Хорошенькое дело, - обомлел Саша, - в сапогах! Выгуливай её теперь до полуночи». Он поднял глаза. Снова в очках! Ну уже ж темнеет, ****ь, без очков ни хера не видно, только под фонарями… Зачем? Или мода сейчас такая? И спать в очках… представляю, что там, за очками...
Он потянулся, хрустнул косточками и, улыбаясь натужно, сделал два шага в её сторону. Тоже меховая, до колен, коричневая куртка, чёрные расклёшенные брюки, красный шарф. Замшевое кепи с брошью на тулье.
Они молча спустились к реке.
- Извини, - начала она торопливо оправдываться, сразу же перейдя на «ты». «Плохой признак, - подумал он, - ты следовало говорить уже на том берегу. Не раньше».
Они стояли на железобетонной арке с гнутым, облупившимся уголком вместо парапета; внизу из-под арки угадывалась, уже смутно, ржавая труба большого диаметра, из неё едва слышно выливалась в речку вода.
- Давай всё-таки знакомиться, - попросил он и улыбнулся с натугой. – А то я с тобой тут стою, как резидент парагвайской разведки. Меня знают, а я – нет.
Женщина нагнулась, подняла камешек с земли и бросила в воду.
- Ты так и не вспомнил? – печально спросила она. – 9 Мая, День Победы… Мы отмечали на том берегу, - она кивнула подбородком в сторону леса.
- Все отмечают на том берегу, - сказал тогда Саша. – Но в 2000-м году я уже жил в Венгрии, ты ничего не путаешь?
- Это был ты, - с придыханием сказала она и снова потянулась за камешком. – Я и имя запомнила… Саша… В городе все эти три года высматривала. Но так и не нашла.
- Может, это было раньше?
- Не знаю. Мне кажется, недавно… Но может быть…
- Хорошо здесь, - сказал Саша, - но холодно. Пойдём на мост, посмотрим оттуда на речку и в лесу немного походим.
- Ладно, - сказала она, - заодно там и вспомнишь. Может быть.
Она размахнулась и со всей силы зашвырнула камешек далеко в воду, в сумраке никаких кругов, только булькнуло.
На другом берегу, за мостом, широкая сквозная аллея с длинной узкою клумбой да берёзами по периметру упиралась прямо в скамейку над одной из проток. За ней широкая поляна, крутой обрыв со спуском и снова – река.
Скамейку Тая отвергла; мы спустились с моста, свернули налево и пошли вдоль берега.
Мрачновато уже было в лесу. По кронам тополей и дубков расползался сумрак, даже птицы примолкли. Из лощин на опушке тянуло сыростью и прелым прошлогодним листьем.
Женщина остановилась над обрывом, у края черневшей поляны и сказала Саше:
- Ну, вот… Тут мы тогда и сидели все. А ты с другом был, пузатый такой, смешной…
- Андрей, что ли?
- Его я плохо запомнила, - сказала она, пнув носком сапога какую-то хворостину.
- А вас много было? – с тоской спросил Саша.
- Я, сестра моя Света, папа, Катька и Дашка. – Упреждая его следующий вопрос, выказывая покладистость, она тотчас добавила: - Это девочки мои, одной сейчас 20, а Даше – 11.
- Дочек не помню, - признался он, - а сестру помню.
- А с папой вы весь день про передвижников говорили. Про художников.
- Папы тоже не помню.
- Ну, купались ещё… - не выдержала наконец женщина. – Потом свой плед перенесли к нам, с водкой и пивом, и так уже и сидели до самого вечера.
Он почесал переносицу, улыбнулся, зная, что в темноте улыбки она не заметит.
- Ну, если купались… какой там папа… какие передвижники… А потом что было?
- Потом проводили, уже почти ночью, папу, и ты предложил продолжить… у тебя дома. Я была за, сестра ни в какую. Вы долго нас уговаривали, - сказала она и он даже сейчас по тембру её голоса определил, как тогда ей это было приятно.
- И что?
- Ничего. Попрыгали вокруг нас и ушли. С тех пор я тебя и не видела.
- Ну, всё, - сказал он и тронул её за рукав. – Совсем уже темно, давай я тебя