- В конце сорок третьего случилось событие, которое полностью изменило судьбу моей семьи. Тогда уже начинались громкие процессы над антигитлеровским сопротивлением на территории Германии. Война уже стала не такой молниеносной и победной. Жертв стало слишком много, уровень жизни покачнулся. И вот в кирху к отцу постучался сосед, - мне так и казалось, что сейчас последует описание дождливой ветреной темной ночи, но этого не было. – Он просил на сутки спрятать его сына и двух его друзей, которые бежали от преследования из самого Берлина. У отца не было сомнений, он принял их. Но они не ушли ни через сутки, ни через неделю, ни даже через месяц. Они организовали в кирхе свою подпольную точку. К ним кто-то приходил, что-то приносил, были какие-то встречи. По деревне поползли слухи, о которых Ангелика услышала краем уха в кофейне. Она сразу поняла, чем это грозит и бросилась к Уолтеру. Она все честно ему рассказала. В его дневнике этому посвящено несколько страниц. Он рассуждает и выбирает, как ему поступить. Он находит выход. Он оправдывает себя тем, что отец жены с одной стороны не имел отношения, не участвовал в деятельности тех, кого прятал, с другой, прежде всего, он член семьи. Я вас не утомил?
- Нет, нет, что вы! Я давно не слушал такого интересного рассказа.
- Уолтер в то время служил в каком-то отделе, который отвечал за транзит через Маленькую страну. Вы, конечно, помните… знаете, что наша страна официально находилась в состоянии военного нейтралитета. Но этот нейтралитет имел некий уклон, несбалансированность. По договору сорокового года, мы пропускали через свою территорию военные грузы из Германии в Италию и назад. Мы содержали на своей территории лагеря военнопленных, как с Восточного фронта, так и из стран Западной Европы. Наши деньги вкладывались в военную промышленность Германии и приносили неплохие дивиденды. В наших банках хранились и множились нацистские деньги. Наши медицинские миссии работали в немецких госпиталях на Восточном фронте, на территории России. Можно долго этот список продолжать. Не зря так долго в Европе косо смотрели на Маленькую страну. Сколько десятилетий нам потребовалось, чтобы издать «Hinschauen Und Nachfragen» («Оглянуться назад и задать вопросы»).
- Да, переосмысление началось только в самом конце двадцатого столетия.
- Но не об этом. Простите, отвлекся. Так вот Уолтер заведовал транзитом через Маленькую страну. Он тайно и почти насильно посадил в вагон моего отца, со мной на руках. Здесь, при первой же остановке у самой границы, так же тайно высадил. Мы так близко к Германии, что в сорок четвертом наш город бомбили американцы, ссылаясь на то, что это ошибка. Мы предпочитаем в это верить. Увозя меня и моего отца, Уолтер в тот же день доложил о прятавшихся в кирхе членах сопротивления. Они все были арестованы. Он очень сильно рисковал, но он не смог предать ни семью, ни свое государство, которому присягнул. Он нашел свой компромисс. Благодаря чему мой отец и, скорее всего, я остались живы. Мы не попали в лагерь беженцев, отец имел связи в местной церкви. Мы же с вами сейчас на земле где века назад зародилось и развилось лютеранство. Уже через год отец сменил умершего пастора в кирхе, - Ханк махнул рукой в сторону окна, за которым шелестел листвой парк. – Может, вы голодны?
- Нет, спасибо, я пообедал на въезде в ваш город.
- Тогда кофе, и у меня есть замечательное шоколадное печенье. Минуточку, - он поерзал, пододвинувшись к краю кресла, оперся о подлокотники, встал и засеменил на кухню.
Печенье действительно было потрясающее.
- Так вот, теперь вернемся к Марии. Но я думаю, вы и сами уже догадались?
- Не буду с этим спорить, но с удовольствием послушаю.
- Да, в какой-то момент Уолтер заметил девушку, которая уже постоянно присматривала за его сыном. В дневнике достаточно откровенно написано, что она вызывала в нем острое желание. Она была совершенно не похожа на женщин вокруг. Я думаю, это потому что она была русская, с другой совсем красотой. Скажу вам, что, когда мне впервые читали сказку про Дюймовочку, я представлял себе Марию. Она была так тонка, миниатюрна… Уолтер, не скрываясь перед бумагой, писал о своих противоборствующих мыслях и чувствах. Он знал, что это рабыня, и он может сделать с ней все, что пожелает. С другой стороны она вызвала в нем какие-то очень тонкие чувства, что удерживало его. С этих строк тон дневника совершенно изменился, за каждым словом начала сквозить нежность и совершенно не свойственное взрослому мужчине томление. Он совершенно четко отдавал себе отчет, имея уже богатый жизненный опыт, ему тогда было за тридцать, что с ним происходит. Он прямо писал, что влюбился так, как еще ни разу не посчастливилось до этого. Дальше весь дневник, до последних страниц посвящен Марии и его отношениям с ней, хотя она впрямую там не часто упоминается. Он начал лукавить даже перед листом бумаги. Он описывал, как стремился больше времени уделять сыну, как любил рассказывать ему сказки. Но мы же понимаем, что рядом с Вилли всегда была Мария. А посмотрев набор сказок, которые Уолтер рассказывал, можно понять, что они предназначались в большей степени не детским ушам. Он написал, что однажды зашел в детскую в форме и поразился ужасу, который отразился на лице Марии. После этого, по его словам, он дома форму не носил. Судя по записям, хотя там впрямую это не сказано, в конце сорок четвертого он ее все же соблазнил. Потом дневник теряет регулярность, начинаются трудные времена. В январе сорок пятого он отправляется в командировку в Берлин, берет с собой Ангелику и Вилли. Там они попадают под бомбардировку, Ангелина погибает. А уже в апреле он садится в машину и привозит сюда, к моему отцу, своего сына, Марию и свой архив. Архив – это несколько альбомов с фотографиями, дневники отца и его собственные. Он сумел оформить документы на Марию и Вилли. Он привез и спас все, что было ему по настоящему дорого, все, что он не хотел отдавать победителям. Мой отец, просмотрев записи и поняв, что это такое, спрятал дневники, я их совсем случайно нашел уже в шестидесятые. Через день Уолтер вернулся в Германию. Его больше никто из нас никогда не видел. О его судьбе ничего не известно. Отец рассказывал, что, когда закончилась война, Мария при каждом шорохе и звуке на улице вскакивала и бросалась к окну. Она ждала. Потом немного успокоилась. Все это возобновилось через несколько лет, когда писали, что в Германию начали возвращаться военнопленные. Потом это больше не повторялось. Уолтер был первым и единственным мужчиной в ее жизни.
Ханк замолчал, печально глядя перед собой, потом встрепенулся и продолжил:
- Начиналась мирная жизнь. Мария, как само собой разумевшееся, взвалила на себя заботы обо мне и Вилли, она помогала в кирхе, что позволяло не нанимать, экономить. Она начала шить детскую одежду, пока была карточная система, выменивала ее на продукты, подряжалась что-то шить на заказ, подгонять одежду. В октябре сорок пятого она родила сына. Назвала его Алексеем в честь своего отца. Когда Алекс стал подрастать ни у кого не вызывало сомнений, что это сын Уолтера. Он был, как и Вилли – высок, крепок, красив, чувствовалась порода Краузе. Так на руках у нее остались три ребенка. По нашим нынешним меркам, она сама еще была ребенком. Хотя в суровые времена дети раньше взрослеют, но не до такой же степени. В сорок восьмом отменили карточки, она начала продавать одежду, по ночам шила, убирала в административных зданиях города, днем дом и мы. Между нами она никогда не допускала разницы. Мы все трое были ее детьми с равными правами на ласку и внимание мамы.
- Вы ее называли мамой?
- Нет. Она и Алекса приучила называть себя по имени, чтобы между нами не было никакой разницы. Все же мы с Вилли знали, что она не мама. Так потом эта традиция и утвердилась в семье, наши дети и их дети никогда ее не называли иначе, чем Мария. Мы просто все потомки Марии. Мой отец болел, он был не в силах ей помогать, скорее сам стал еще одним ребенком, за которым она ухаживала. В начале пятидесятых она познакомилась с одной женщиной – хозяйкой ресторана, который существовал еще с довоенных времен, но постепенно начал разоряться. Вокруг начался подъем, развитие, стали расти новые заведения с новыми стандартами и порядками. Тогда Мария предложила этой хозяйке рискнуть и открыть первый русский ресторан. Мария часто рассказывала, что там, на родине, у нее была большая семья, и она была вынуждена с малолетства помогать матери и готовить, и обшивать, и обстирывать братьев. Та хозяйка рискнула, отдав Марии половину доли. Уже через год они имели большой успех. Мария сумела дать нам хорошее образование. Она была очень организована, она все успевала. И работа и дом, и мы. Она лучше нас помнила, когда у кого какое занятие, экзамен, событие. Она всегда напоминала, проверяла все ли сделано. Это не было строгим надзором, это было неусыпной заботой. В нашей семье никогда не повышался голос, у нас все строилось не на указании или приказе, а на совете и обсуждении. Поэтому, наверное, и в наших семьях потом все строилось на доверии и понимании. Когда мы начали обзаводиться семьями, она нас по очереди передоверяла нашим женам, считая, что ее функция закончена, она теперь не обязана все за нас помнить. Тем не менее, она всегда оставалась в курсе всех наших дел, но уже не позволяла себе даже советовать, хотя всегда готова была выслушать. По ее мнению, семейный человек обязан соизмеряться, прежде всего, со своей женой или мужем. Так потом продолжилось и с нашими детьми – ее внуками. Она каждого окутывала заботой, доводила до свадьбы и отпускала. Как ей только хватало на всех времени.
- Много было внуков?
- Почему было? Они и есть. У меня два сына, у Алекса – две дочери и сын, у Вилли – три сына. Так что Мария в те годы присматривала за восемью. Потом начались правнуки. Правнуков у нее…, - он задумался – Девятнадцать.
- Она дожила до правнуков.
- Так она и сейчас жива. У нее уже четыре праправнучки.
- Как?
- А почему вы сомневаетесь. Кто вам сказал?
- Никто. Я видимо не правильно понял своего товарища, который меня сюда направил. Он говорил о захоронениях…
[justify]- Она жива, ей в этом году исполнилось девяносто, она же двадцать седьмого года. Хотя она уже не с нами.