отдыхать некогда. Меня выбрали зампредседателя горисполкома, ваш отец пошёл по другой линии, но тоже был власть. И ему, сыну ревкомовца, предложили работу... Только не так, как у всех нас, жизнь у него продолжилась.
Жили мы с ним в одном доме. Помню, однажды ходил он по комнате, вышагивал из угла в угол, да вдруг и брякнул:
– Всё, уезжаю... уезжаю учиться... на попа.
– Ты что, – спрашиваю, – с ума сошёл?
– В монастырь не пойду, это из мира вон, я к людям хочу вернуться... В семинарию, как дед...
Так вот и заговорил в нём покойный батюшка, дед его. Победил-таки ревкомовца, сына своего утопшего.
И вернулся однополчанин мой через несколько лет: попросился на родину, в дедов приход.
А надо вам сказать, помнили у нас и деда, и отца его, причём деда большим добром поминали, хотя хоронили-то их совсем по-разному.
А как внук вернулся, в рясе, с русой бородкой, все так и ахнули: тот же дед, лишь помоложе. И звали его, как деда – отец Савелий.
Когда приехал, ко мне зашёл. И трудно мне было признать в нём бывшего гвардии майора, хотя глаза у него те же остались, и сам он как-то раздался, добрее что ли стал. И знаете, что он перво-наперво сделал? Забрал отец Савелий оставленное у меня своё военное обмундирование, награды, нашивки за ранения, и эти самые нашивки к рясе пришил, тут же, у меня дома, жена ему помогла.
– Я, – говорит, – считаю, что ранения эти за веру мне достались, за веру в Русь нашу православную, да в народ русский, да в Бога его...
Вот так-то! Не думаю, что мысли такие у них в семинарии поощрялись, да наш приход – далеко от церковного начальства, хотя после войны, мне кажется, таким людям, как отец Савелий, многое прощалось.
Так началась жизнь отца Савелия в родном городке. Многому он в семинарии научился. Помог ему и военный опыт боевого сапёра. Практически один, своими руками, привёл он запущенную, было, церковь в достойный вид, сам отреставрировал иконостас, расчистил от позднейших наслоений часть сохранившихся фресок – церковь-то была четырнадцатого века, и побелил её. Но последнее – уже с помощью горисполкома. Тогда ещё не было нынешнего движения за охрану памятников старины, всё делалось руками энтузиастов. Так он этими энтузиастами сделал всё городское начальство, и меня в первую очередь. Ему это было просто: чужаков среди нас не было, а земляки помнили и деда его, и отца, да и все мы были с одного поля битвы за Родину нашу, а уж как отец Савелий воевал – мало у кого из нас, уцелевших, было столько наград и ранений. А он немного погодя и орденские планки сделал и к рясе их прикалывал, когда в исполком и в горком партии ходил – а тогда это действовало лучше всяких рекомендательных звонков и писем.
Честно вам скажу: скорее не нашими усилиями, а делами отца Савелия городок наш как-то изменился. Весь его вид стал – не смейтесь, это точное слово – одухотворённее, возвышеннее.
А когда отец Савелий совершил настоящий подвиг – разыскал колокола, вросшие в землю верстах в двадцати от города, – и над нашей рекой в одно прекрасное утро вдруг разнёсся весёлый трезвон наших странников и мучеников, колоколов наших, небольших, но полнозвучных, – верите ли, не только старухи богомольные плакали.
И отец Савелий вел службу со слезами в глазах... И весь город наш такой притихший стал в тот день, 9 мая, День Победы.
С того дня перестали мы стесняться друг перед другом, когда встречались в церкви, слушая отца Савелия. Не часто, но заходили, не крестились, но стояли, склонив головы не перед Богом, просто перед ним, однополчанином нашим. И детей своих брали с собой...
Влияние на людей он имел огромное. Мы даже завидовали ему: люди часто не к нам шли со своими заботами, а к нему... Он вроде негласного депутата в нашем городке был. Потому что выслушает внимательно, не отмахнётся: мол, молись, и всё будет, – нет, примет решение и пойдёт по властям добиваться исполнения этого решения – благо, везде были его соратники по войне. У нас чтобы на людей хотя бы копейку истратить, кучу бумаг испишешь, а он почти всю церковную казну людям возвращал. Ему и несли: знали, что на добрые дела.
А сам он жил чрезвычайно скромно.
Нет, конечно, были среди нас и недостойные люди, обычно присылаемые в наказание из района и области. Но странно: не уживались они в нашем городке. То ли совесть брала своё: не смей, мол, поганить святое место, – то ли поживиться среди большинства людей из другого, чем они, теста было нечем... Либо уезжали, либо лучше становились сами. Поэтому и все эти компании по линии МГБ если и докатывались до нас, то уже на исходе и обессиленные слухами о какой-то новой напасти. Хотя и этого хватало, чтобы отец Савелий в очередной раз вступался за кого-нибудь, правда, здесь он часто был бессилен.
Приезжало к нам и церковное начальство, вроде как отца Савелия инспектировать. Приезжало и диву давалось. Предлагали ему и приход побольше, побогаче, и сан повысить свой. Только на все уговоры он одно отвечал: родина моя здесь, могилы предков в этой земле, тут и сам я помру, судит Бог...
4
Такова была гражданская жизнь отца Савелия.
А была ещё одна жизнь, о которой никто, кроме меня, не знал.
Отец Савелий писал стихи. Он начал писать их ещё в семинарии, видно, дар его долго дремал, а там, среди однообразных будней, вдруг проснулся, высвободился... Вспомните, было-то ему тогда от роду двадцать пять лет. Семинарские стихи он мне никогда не читал, говорил, что всё это слабо, ученически, недостойно Бога.
В семинарии и выработалась привычка писать очень мелко, на небольших листках бумаги, с одной стороны – он как будто стыдился своего дара...
И хотя никто уже не мешал ему в избе – а он жил в дедовском доме, ничего не изменив в нём, но писать он продолжал всё так же, на листках. Черновики сжигал в печке, беловые рукописи складывал в папку.
Он был ПОЭТ, и потребность поделиться с кем-нибудь своим даром наконец-то пересилила в нём поповскую сдержанность и скрытность, и однажды, придя ко мне в гости, отец Савелий неожиданно начал читать стихи.
Они меня сразу потрясли, и мне всегда казалось, они потрясли бы всякого, кто услышал их или прочитал, то есть дело было не в том, что стихи были мне близки как человеку одного с ним поколения.
В его стихах было что-то от вечности... А впрочем, что я вам говорю... Я же вижу, что не ошибся.
– Они у вас записаны? Это и есть те рукописи? – Я кивнул в сторону книжного шкафа, где лежало несколько папок.
– Нет, там совсем другое... Никакого отношения к отцу Савелию. Он ни разу не дал мне записать ни одного своего стихотворения, ни разу не дал ни одной рукописи своей. А я, чувствуя, что слышать их стало моей потребностью – как вода, как сон, как стихи Пушкина у каждого русского, – часто просил повторить какие-нибудь стихи и так, со слуха, выучивал их наизусть. Потом, правда, записывал, но, сами понимаете, я ведь мог наврать и в знаках препинания, и в строфике, и даже в некоторых словах, – так как он сам иногда повторял знакомое стихотворение с какими-то изменениями... Отец Савелий как-то сказал мне, что у него скопилось уже шесть толстых папок – представляете себе, что это было за сокровище! – но печатать их – нельзя: великий грех тщеславия! Вот и поймите его: писать можно, это от Бога, а печатать – нельзя, это от лукавого...
Так вот всё и пропало с его смертью...
– Как пропало?! – вскричал я. – Как? Не может быть...
Я почти заплакал.
– А вот так! Когда отец Савелий умер, а умер он в одночасье, от сердечного приступа, и никого не было рядом, чтобы помочь ему, вызвать врача, – этих папок с ним уже не было. Я, во всяком случае, их не нашёл.
– А вы искали? – мой голос дрожал.
– А как вы думаете? Я же понимал, что это уже принадлежит не отцу Савелию, а всем нам, России, миру... Хоронил его весь город – нет, вы поверьте мне, весь! – в нашем городе около десяти тысяч народу, так вот, все они, за исключением тяжелобольных, были у гроба.
Хотя и отпевали в церкви, но всё-таки похороны были гражданские.
Рукавишников замолчал. Видно было, что он вновь переживал свою неудачу с поиском стихов отца Савелия, и говорить ему было трудно. Глядя на него, я тоже почувствовал, как к горлу подкатил комок невыплаканных слёз по ушедшему Гению.
– Я же не мог... разломать избу... простучать стены... Может быть, он спрятал их куда... Нет, скорее прятал в какое-нибудь обычное для себя место: ведь смерть была неожиданной...
Уже светало. В летнее время в нашем городке светает очень рано.
На поезд я уже не успевал.
– Он похоронен на кладбище?
– Да, вам каждый покажет... А я, уж простите, не могу, не ходок нынче... Ноги очень болят... Возьмите с собой, – и он протянул тоненькую тетрадку. – Это всё, что я в своё время записал. Пусть они будут у вас. Может, когда-нибудь напишете что-нибудь художественное про своего земляка... Так это можно использовать... как приложение.
И старик виновато понурил голову. Я обнял его; хотелось заплакать как в детстве.
5
Дед Иван не спал. По-стариковски он ворочался с боку на бок, потом не выдержал, спустил босые ноги на пол.
– Погулял, милай? Это хорошо, хорошо... Я тоже гулял в такую-то пору... Э-эх! Отца Савелия, говоришь? А что же, покажу, покажу... Хороший был, честный... царствие ему небесное... Я ведь его видал за день до смерти... да... Как чувствовал, должно быть... дай-ка, мол, ещё доброе сделаю... Спешил, значит... Ты, говорит, сторожку свою оклей бумагой-то чистой... Только ты уж прости, что листочками она и с одной стороны грязная, исписанная... Так ты её клейстером, клейстером...
Я остолбенел. Потом бросился к стене. Она была оклеена обычными дешёвыми обоями.
– Это я потом уж, внучок приезжал за медком, подарил рулончики-то...
– Дед, а ты не заметил, что на листочках было написано, а, дед, милый?
– Как не заметить... Так глаза у меня старые уж, такую мелкоту и не различат. А потом, как обои клеил, так я их на газеты заменил: внук сказал, эти-то сдери, а то обои-то отстанут... Было там что?
Сердце моё стучало где-то в горле. Я кивнул.
– Ну что ж, теперь не воротишь... А может, оно что и не так? Отец Савелий сказал бы... Нет, помню: так ты её клейстером, клейстером... Ну, пойдём, провожу до могилки-то его...
Могила была проста. В изголовье стоял серый гранитный православный крест. На плите было высечено: Отец Савелий, – и ниже: 1920–1975. Я не мог вспомнить, как звали отца Савелия в миру. Впрочем, зачем?
Я поклонился, положил тетрадку на плиту и прижал её камнем.
....................................................................
Да будет благословенна жизнь!
Москва, 1984 г.
