Прощай, kisdobos

 Во  второй раз я женился на венгерке – поздно, сорока уже лет и там же и жил – в Венгрии.
   Язык подвигался туго, и хотя к тому времени я, было, болтал с поляками и французами, немцами и чехами, тут особый случай выдался – пришлось на собственной шкуре прочувствовать, что да, их язык не понарошку считают в Европе самым путаным. (Виданное ли дело: глаголы в словаре не в инфинитиве подаются, а только – корень!).
   Натаскивала меня, - долго и уныло, как беспородного пса, - близкая подруга жены, меня лет на десять старше, дородная, тихая, участливая женщина; удивительно только, как ей удавалось всегда сочетать в себе безудержный смех, лукавство и нередкие, порою длительные приступы меланхолии.
   Она, как и моя жена, тоже учительствовала, - но не в гимназии, а в обычной школе, - и по всему, дети ее просто боготворили: терпелива, толкова, в меру строга, - чего там еще желать.
   Вела она венгерский язык.
   Приходил я к ним дважды в неделю, обычно в среду и пятницу, и неизменно у самой двери она встречала меня одна. Муж, Лаци, не по летам застенчивый, добродушный и тоже полноватый, с узким разрезом глаз и неуверенным приятным голосом, допоздна работал в собственной проектной фирме, буквально рядом, в первом этаже соседнего дома. Трудился неистово, самозабвенно, с клиентов брал чертовски дешево, а кто понаглее, так те вообще не платили, - хоть суммы иногда  выскакивали приличные. Анна об этом знала, но не пилила.  Короче, типичный бессребреник, «подпольный» альтруист, он из кожи вон лез, чтобы к старости деньжат скопить на собственный дом в пригороде. Ну, хотя бы лет за пятнадцать.
   Дочь, 26, в K;zepiskola  преподавала в начальных классах. Существо милое, хрупкое, стыдливое,  не из этой земли. И вся в каком-то легком сиянии. Волосы не вьющиеся, коротко стриженные, каштановые, фигурка миниатюрная, гибкая в талии, обычно туго охваченной кожаным поясом, ну ни дать ни взять – прилежная гимназистка, и все тут! А еще это личико свежее, задумчивое зачастую, не накрашенные розовые губы, задорные лучистые глаза, без малейшего намека на морщинки. 
   Как говорят англичане, намного короче говоря, в ту удивительную пору моего «самообразования» я был в Эдину немного влюблен, - с той лишь оговоркою, что определение «немного» все-таки спорное.
   Работу в школе Эдина заканчивала в три, но затем непрестанные какие-то кружки, семинары, а под вечер, через день, курсы.
   «Мальчика» у нее не было. Со слов жены – никогда.
   Моя жена, дама, в общем-то, не язвительная, ни разу не упускала случая мужу напомнить, что у нее-то самой «мальчики» были без конца, а Эдина «странная», и они обе – жена и Анна – болезненно озадачены этим, надо что-то предпринимать. Они и предпринимали, время от времени, но пока, правда, тщетно. (Ну, и слава Богу, думал я, девчонка не глупее вас).
   Ее курсы – тема особая. Целых два года, с кипой зачетов и проверок на профпригодность, утомленная, не отдохнувшая еще от уроков собственных, она в любую непогодь тащилась автобусом в другой конец города, и для чего же? – чтобы в итоге получить разрешение работать с детьми умственно отсталыми.
   Всего-навсего…
   «Чем это тебе так приглянулось? – не раз спрашивал я. – Нормальные дети чем хуже?»
   «Нет, почему… - она качала задумчиво головой и говорила тихо. – Нас этому и учат. Ведь и этих детей нельзя бросать без помощи... Они такие, как все». 
   На моих уроках у Анны Эдина поначалу без конца краснела. Ясно было, что ей невыносимо больно вот так оставаться безучастной к нашему с Анной не бойкому разговору, подмывало ее что-нибудь подсказать, поправить, самой спросить, но уже раскрыв рот для того, чтобы сделать какое-либо замечание, зачастую дельное и своевременное, она вдруг пронзительно взглядывала на меня, хлопала ресницами, как будто пугалась, и снова уходила в себя.
   Поначалу это меня даже забавляло, но вскоре я стал примечать, что за этим будто нарочито отстраненным и печальным ее взором, за беспричинной задумчивостью, кроется нечто большее. Что-то невысказанное и насильно хранимое втуне, и даже то, что дальше хранить эту какую-то свою тайну она уже не в силах: когда-нибудь да прорвет.
   А уроки шли безостановочно. Обязательные по учебнику темы мы таки добили и в основном трепались с Анной о пустяках: каким выдалось утро, как дача, что удалось слямзить из кирпича б/ушного, в домах под снос.
   Эдина отчего-то заметно осмелела, пообвыкла к нашему легкому трепу, и теперь, нередко подолгу, не сводила с меня заинтересованного взгляда. Ну, вот, думал я: она перестала меня стесняться, громко и к месту смеялась, и это ей шло.
   Только чуть непривычно сидела: хоть в кресле, хоть на диване – непременно с ногами, по-турецки.
   Но и это ей шло.
   Сегодня я шел к ним в последний раз; настроение было скверным, мрачным, я даже до конца не решил, открыться им или нет.
   Неожиданно припомнился, будто только вчера, день Св. Микулаша, 19 декабря, у нас – Николая Угодника.
   Эдине тогда принес я в подарок, так принято, - высокий вязаный сапожок, доверху наполненный конфетами, апельсинами и молочным шоколадом.
   «Зачем это?» - испуганно спросила она.
   «Тебе. От Микулаша, - тоже немного смутившись, ответил я и прибавил, краснея все больше: - Так надо. Просто».
   Изящными тонкими пальчиками, все еще как будто в нерешительности Эдина подхватила вязаный сапожок, поднесла его близко к вдруг залучившимся своим глазам и поневоле улыбнулась себе самой; как-то смутно. Снова посмотрела на меня, пристально, сквозь линзы очков, и вымолвила еле слышно: «Спасибо».
   Затем она долго и тщетно пыталась водрузить незатейливый подарок на верхней крышке серванта, а сапожок все кренился и падал, ведь конфеты в него загружались наспех и как попало. Наконец девушке удалось его утвердить под фарфоровой китайской вазой, она резко повернулась ко мне и пронзительно, задумчиво заглянула мне прямо в глаза. «Теперь не упадет», - сказала только, и безуспешно пытаясь скрыть волнение, убежала на кухню.
   «Догадалась, - мрачно подытожил я, - ну, к чему все это, что за дурь? Жил себе ребенок и жил безмятежно, а тут, будто черт из табакерки – ты… и ведь полная безнадега… Эти цветы никогда не распустятся, так зачем же тебе, пожившему и вдобавок женатому такие дорогие уроки?..»
   Ответа не было; была только боль.
   «Она знает», - в этой мысли я окончательно утвердился, ведь читал когда-то, что любой женщине достаточно мига одного, мгновения, чтобы понять безошибочно, чт; мужчина к ней чувствует. «Ну, да, а ты, Слава Богу, сюда уже второй год ходишь, чего уж там…».
   Между тем, Лаци, сидя рядом с женой на диване, как ни в чем не бывало, рассказывал, как праздновался «Микулаш» в советские времена.
   «Раньше я в профкоме председателем был. Путевки там, остальное. И подарки Эдине всегда в этот день приносил. И с мамой тоже мы ей на ночь в сапог клали, свое».
   Услышав, что говорят о ней, девушка вернулась из кухни с подносом, на котором дымились четыре чашки крепкого черного чая, и, уже без смущения прыгнула в глубокое кресло в углу, не без кокетства подобрав тонкие ноги.
   Я невольно залюбовался.
   «Эдина, так ты не плохо, сладко тогда жила?»
   Она миндально улыбнулась и сказала восторженно, задыхаясь:
   «Конечно. С работы папа, мама, дедушка с бабушкой. В школе и детсад». – Детсад, думаю, она прибавила из «тщеславия» - чтоб больше выходило, потому что ведь нельзя одновременно посещать и школу, и детсад. Но у нее это милое вранье получилось естественно.
   «Udy hody… Так что…» - засмеялась она простой улыбкой, и, гордая, еще глубже подобрала под себя худенькие ноги. 
   Лаци отпил чаю и аккуратно поставил чашку на журнальный столик.
   «Праздник давний. И всегда так назывался – по имени святого. А при социализме переименовали: коммунисты ведь не любили попов. И вышло, как у вас, вроде тоже «Дед Мороз», «Дед Зимы»… Но все всё равно называли по-старому…»
   Анна сочувственно взглянула на меня, затем, отвернувшись, сделала вид, что поправляет накидку, обмахнула складку на брюках. Она знала, как мне противны любые разговоры о наших – здесь.
   А оно мне и было так – просто стыдно.
   «Да, идиотизм редкий», - сказал я и тоже поставил чашку на стол.
   «Конечно, идиотизм, - все больше распалялся Лаци, сам по себе человек на редкость спокойный. – С 1945-го по 90-ый тут немало было всякого идиотизма, не зря ведь 6 млн венгров живут за границей, а тут только 10».
   Он неожиданно смолк.
   Самую малость растерялась и Эдина. Она оглядывалась на меня сквозь тонкие линзы своих круглых очков – с болью, с плохо скрываемым желанием немедленно переменить тему.
   Но Лаци историю эту рассказывал без всякой задней мысли, даже игриво: ему и на ум ничто язвительное прийти не могло, ведь речь шла о святая святых в Венгрии – дне св. Микулаша.
   Немного погодя Эдина принялась старательно подливать всем чай, который, как ни странно, еще не остыл, а я украдкой подглядывал за ней, скорее почувствовал, чем увидел, как легонько подрагивает ее рука.
   Вечер, без сомнения, удался, а уходя и уже выйдя на лестничную площадку и по-венгерски прощаясь, неожиданно отворилась соседняя дверь, и на пороге в домашних тапках на босу ногу «нарисовался» еще не старый усатый дядька.
   «Извините, Лаци, но я все слышал. Сколько лет уже живет этот парень в Венгрии?» – кивком подбородка он указал на меня.
   «1,5 года», - ответил я за Лаци.
   «Невероятно! – вскричал он. – Этажом ниже живет китаец, от тут уже лет 10, но и вполовину не говорит так хорошо, как вы».
   Венгры не французы, комплиментами без надобности не бросаются. 
   «Тем более жаль, - грустно усмехнулся я тогда, - ведь больше не пригодится».
   Да, здорово тогда мы посидели, и легко мне всегда чувствовалось в их семье. Правда, язык хотя и продвигался, а зайди в какой-никакой дрянной bolt , пока пальцем не ткнешь, все одно моих слов не понимали.
   Однажды вот Анна рассказывала:
   «Ездили мы в Финляндию по путевке, шельфы там, фиорды. Наш экскурсовод говорит: «Не бойтесь, язык там, как наш почти».  И что ты думаешь, - ни хрена не понимали без переводчика, хотя языки, действительно, похожие. Но презабавное не здесь. Одна моя знакомая, учительница, на празднование 1100-летнего исхода венгров из России забралась аж в вашу Йошкар-Олу, столицу Мари Эл, и, представь себе, на базаре там все ее прекрасно понимали, хотя говорила она исключительно по-венгерски. Вот где отыскались «родичи», - чудеса да и только…»
   Сегодня я шел к ним в последний раз. 
   На душе кошки скребли: они не должны были знать, что завтра из Венгрии я уезжаю.
   Навсегда.
   Снег, мелкий, но густой, переливаясь в мерцанье высоких фонарей голубым и желтым, кружился, сеялся косо за шиворот, ветерок хлестал незлобиво ворот куртки. Я замедлил шаг и повыше подтянул «молнию».
   Пробираясь по узкой аллее вдоль заснеженных мелких берез в сквере, вышел к трассе Кечкемет – Будапешт. Позади осталось замкнутое крашенной железо-бетонной оградой кладбище советских воинов. 
   А вот и то место, что особенно мне по душе, - ну, хоть пару минут, да и побуду здесь, если и опаздываю.
   Снег, между тем, усилился, мокрый, - явление редкое для начала апреля.
   Фигура Сеченьи высилась прямо на гранитной плите,