СЕМЁН

Сколько слез я пролил от горькой обиды, негодуя и ненавидя его настолько, что не однажды обещался накормить его крысиной отравой, но по счастью, это были лишь пустые обещания потревоженного детского самолюбия.

По зиме дед любил выезжать на Семене в райцентр.
– С Семеном, –  хвастал дед, –  ни  один таксист не сравниться!  Вот смотри: вожжи привязываю – сам везет, я ему только говорю куда. Давай Семен в заготконтору! - И действительно, Семен прядет ушами, и, словно в знак согласия, кивает головой. Через несколько минут мы въезжаем во двор заготконторы. Там дед сдает шкуры и довольный, пересчитывая деньги, подходит к саням.
–  Давай, Семен, теперь в рыбный!  Бабка велела хека купить. Едем в рыбный.
–  В хлебный! –  Затариваемся хлебом. Конечная наша остановка – пивнушка. Там дед привязывает Семена к столбу, развязывает чересседельник и хомут, дает ему из саней сена. В  пивнушке дед пьет пиво, а я томатный сок с булочкой. Перед обратной дорогой дед скармливает Семену буханку хлеба, предварительно взяв с меня обещание - не рассказывать бабке о его расточительности, и покупает мне в магазине, в качестве гонорара за молчание, кулек конфет. Возвращаемся мы домой веселые и счастливые.
Однажды поздней осенью Семен пропал. Вместе с ним бесследно исчезли еще семь колхозных лошадей. Все почему-то грешили на цыган.

– Не-е, Семен вернется! –  Успокаивал самого себя дед. –  Вот выпадет у него нерабочий день, растрепит он все ихние кибитки и прибежит домой. И как он им, чертям чумазым дался? Верно, слово знают. Уж кого-кого, а Семена увести не каждому дано.

Но прошла неделя, другая –  Семен не возвращался. Дед почернел, осунулся, целыми днями сидел дома: пил, курил, ругался.
–  Съели моего сектанта, видно, сволочи!  Живой бы он уже давно пришел. Я хоть и не люблю Сталина –  много он крови невинной пролил, но иной раз, глядя на нонишние порядки, нет-нет, да вспомяну его –  дьявола. Неужели мы и впрямь все каналы, и мосты построили, что этой черноте, кроме как собираться по деревням, больше заняться нечем. Эх, Семен, Семен, знать бы мне кто тебя в расход пустил, ей-богу, пристрелил бы как собаку, даже без всякого зазрения совести.
– Ладно, Вань, угомонись! Что ты, как по отцу родному, убиваешься из-за колхозной лошади. Корова наша, слава Богу, цела –  на дворе стоит, никуда не делась, а лошадь тебе по весне новую дадут.  – Утешает деда бабка.
–  Лошадь! Колхозная! –  Огрызается дед. –  Да ты знаешь, что это за лошадь была? У него гордости и достоинства было больше, чем у иного человека, а уж ума-то - на всех деревенских баб хватит. Корова у нее цела –  обрадовалась. Да таких коров в одном только нашем колхозе - пять тысяч голов: и пегие, и рябые –  выбирай любую –  все на одну морду. А другого такого Семена, может, и во всей России нет!

Бабка обиженно поджимает губы и начинает теребить конец платка. Дед, словно маятник, ходит взад-вперед по дому.
–  Принесла бы ты мне из магазина пол-литра. Ей Богу - ни есть, ни спать не могу.
– Вань, да сколько же можно? Вчерась пил, позучера, третьева дня.
–  Вчерась! Позучера! – Передразнивает дед. – Мне будто душу обкорнали, кусок из нее с мясом вырвали –  места себе не найду. Ну, не хочешь –  сам схожу. –  Дед делает вид, что ищет сапоги.
–  Ладно. - Неохотно соглашается бабка,  – схожу. Все равно идти: и масло кончилось, и хлеба последняя буханка осталась, может рыбки  куплю.

На улице, вот уже который день подряд хлещет холодный обложной дождь. Все серо, безрадостно и тоскливо –  грязь, сырость. Дед затапливает печку и, прибавив громкость, садится слушать "постановку' по радио. Я, прильнув к стеклу, смотрю в сторону выгона. В глубине души я надеюсь увидеть там Семена. «Хорошо бы он прибежал», - мечтаю я, и даже представляю    мысленно Семена –  мокрого, измученного, путающегося в порванных вожжах. Меня подмывает закричать: "Дед, Семен нашелся!", но что-то подсказывает мне не делать этого. Деду не до шуток. Выгон пуст. Вдалеке темнеет тонкая нить большака, но никто по нему почему-то не идет и  не едет. Все будто вымерло. Только дождь наискось расчерчивает мертвецки-синюю муть осеннего неба, гулко стучит по железной крыше, осыпая с лозинок последние листья. Скучно. Отойдя от окна, я  сворачиваюсь калачиком на диване, и голос радио убаюкивает меня. Мне снится Семен: он бешено мчится по голому полю. Его сиреневая грива всклочена, вся в репьях; рыжие бока в грязи, а за ним, волочась головой по земле, тащится мертвый цыган, не сумевший освободить ногу из стремени. Я уже  хочу радостно закричать: "Дед, Семен вернулся!", но вдруг замечаю, что у Семена перерезано горло. Его грудь темна не от дождя и грязи, а от крови. Меня парализует ужас. Я хочу крикнуть и не могу, язык отказывается повиноваться. Семен тревожно ржет, но из дома никто не выходит его встречать. Некоторое время он мечется по двору, затем, по-видимому, обидевшись, берет с места в галоп и, волоча по земле страшную ношу, исчезает за выпуклой кромкой большака.
Я просыпаюсь мокрый от слез. Ни дед, ни бабка никак не могут меня успокоить. Мои слезы кажутся им беспричинными. И действительно, много ли стоит эта первая в жизни утрата?