так величать императора, но главное, что этот титул, как и в древние времена, дается людям, обладающим высокими духовными качествами, будь то сверхъестественные способности или же необыкновенное милосердие. Таких людей называют святыми, даже если официально их святость не подтверждена. Японцы же называют этих подвижников «живыми богами», а на официальном уровне в нынешнем светском государстве этот титул нашел свое новое воплощение в почетном звании «национальное сокровище». Табличку с надписью «национальное сокровище» можно увидеть рядом со многими выдающимися произведениями искусства, будь то искусно выполненная рукопись или же стройная пагода. Но это же звание присваивается и самим созидателям, снискавшим себе славу еще при жизни на различных поприщах. «Человек-национальное сокровище» — такой титул в Японии сейчас носят несколько десятков человек.
— Для человека с европейской ментальностью это, по меньшей мере, странно.
— Потому что у современного японца картина мира отлична от нашей. И она парадоксальным образом во многом совпадает с сверхархаической картиной мира, которая была у европейцев, наверное, в первобытные времена.
Особенностью японского мировоззрения является то, что между древностью и современностью в Японии нет такой непроницаемой стены в сознании, как у нас, европейцев. Застойность восточного мировоззрения связана с восточным производством, с государственной собственностью на землю, с общинной обработкой земли и сакральной функцией власти, которая в сознании этих людей даже сейчас еще до конца не уничтожена. Поэтому там доминирует эволюционный метод исторического развития, а не революционный, когда осуществляется резкий качественный скачек, когда одна формация отталкивается от другой и вопреки ей создается новая культура. В Японии все происходит другим способом, там одно прорастает в другом. Но наблюдение за восточными культурами приводит к выводу, что сознание определяет бытие не в меньшей степени, чем бытие сознание. В чем здесь приоритет, в особенности в японской культуре, сказать сложно.
— А как же тогда научная, производственная, прогрессивно-социальная практика японского общества и государства? Ведь они же относятся к числу отнюдь не отсталых государств ни в экономике, ни в политике, ни в культуре? — спросил Олег.
— Японское сознание парадоксально. Там очень много намешано, и эта смесь уникальна. Попробую объяснить: у нас есть некие этажи, ступеньки, очерченные клеточки нашего сознания. Мы в одни исторические клеточки помещаем одну эпоху, в другие другую, в одни клеточки одно философское или религиозное учение, в другие — другое и проводим очень четкую границу между ними. В японском сознании все это причудливым образом смешано, слито в раствор, химическую субстанцию, где выделить отдельные элементы практически невозможно.
— А как бы ты определил, в каком соотношении находятся китайская культура и японская? Ведь японцы позаимствовали письмо у высокоразвитой античной культуры Китая, впрочем, как и все соседние народы.
— Как античная греческая к римской. Вот как об этом писал Акутагава Рюноскэ:
«...Издалека в нашу страну... пришли Конфуций, Мэн-цзы, Чжуан-цзы... Мудрецы Китая, кроме учения дао, принесли шелка... яшму... и — нечто более благородное и чудесное, чем яшма, — иероглифы... И ведь не иероглифы подчинили нас, а мы подчинили себе иероглифы... Не то наш язык мог бы стать китайским... Но мы одержали победу не только над иероглифами. Наше дыхание, как морской ветер, смягчило даже учение Конфуция, и учение Лао-цзы... Будду постигла такая же судьба.... Наша сила не в том, чтобы разрушать. Она в том, чтобы переделывать...»
Да, японцы позаимствовали иероглифы, но китайский и японский принадлежат к разным типам языков. Японцы с самого начала пользовались иероглифами самым причудливым образом, совсем не так, как китайцы. Некоторые иероглифы вообще отличаются фундаментально, это выражается не только на письме. Китайский язык — замечательный инструмент для философских, научных воззрений, четких формулировок и обозначений. Для китайцев классический язык — это то же, что для нас классический греческий или чеканная латынь с ее удивительно точными, будто в бронзе отлитыми формулировками. Этим языком японцы пользовались вплоть до нового времени, потому что их собственный язык настолько не подходит к тому, что мы называем классической философией, что трудно даже сравнивать. Японский язык — это не аналитический язык, а язык флективного типа. Там очень сложная грамматика и очень гибкая система высказывания, а функция слов очень многогранна. В одной фразе слова связаны не линейной зависимостью, а напоминают круги, расходящиеся от брошенного в воду камня, отчего их смысл расширяется буквально до бесконечности. Японский иероглиф имеет много значений, смыслов, чтений, много вариантов написания — фонетических, графических и т.д.
Поэтому его чудовищно трудно учить, в отличие от китайского иероглифа, где жесткая графика, жесткое звучание в один слог и одно-два значения с очень узкой семантической ориентировкой. А вот японские слова ведут себя очень странно. Лингвисты спорят, где «граница» слова японского во фразе, — ее поймать невозможно. В фразе они между собой связаны не с соседними единицами, а через одно, два слова и даже с другими фразами. То есть связи в японском нелинейные, они напоминают сложный интерференционный рисунок расходящихся в сторону кругов или голограмму. Этот язык идеальный для поэзии, потому как дает возможность создавать образ бесконечно многоаспектный, да еще и живой, постоянно развивающийся у вас на глазах. Он движется, он нестатичный. Вот для этого японский язык идеален. Поэзия вообще является главным ключом к японской душе, японской ментальности, но все выше сказанное объясняет, почему она так трудно переводима на другие языки, можно сказать, вообще адекватно не переводима или в значительно меньшей мере, чем другие нам известные поэтические шедевры Востока. А вот для обозначения чего-то законченного — мысли, доктрины, концепции, японский язык крайне не подходит. Слово — живой предмет, оно весомо материально, да еще и движется.
Сознание современного японца похоже на сознание архаического древнего человека или на сознание маленького ребенка дословесного возраста или раннесловесного, когда он только начинает пользоваться словами, но пользуется ими не так, как взрослые. У ребенка слова — это глобальные образы, порожденные сознанием, которые живут своей жизнью. Это сознание мифологическое, магическое.
В чем глобальная разница между нами и японцами? Мы в культуре ценим результат — законченное произведение. Более того, европейские писатели ревниво блюдут свою писательскую кухню от чужих глаз, потому что это некое таинство, которое они не любят показывать. Пушкин говорил:
«Не продается вдохновение, но можно рукопись продать». Мы в своей культуре бесконечно покупаем и продаем эти рукописи, обмениваемся ими, мы интересуемся вылепленным горшком, а не процессом лепки этого горшка. И так во всем — в материальных и нематериальных аспектах в нашей культуре, в малом и большом. Японцы же в творчестве ценят процесс больше, чем результат. Вот что нам труднее всего понять, а еще больше — почувствовать, как и поверить тоже.
А теперь представьте себе культуру, которая процесс написания стихов ценит выше, чем его результат, процесс гончарного таинства выше, чем сам горшок. Представляете, как трудно будет такой культуре, как наша, разговаривать с такой, как у них? Мы все время рискуем оказаться в роли крыловского простака, который не приметил слона, разглядывая экзотических букашек. Так вот, этот «слон» японской культуры стоит и укоризненно спрашивает: «Ну что, когда вы до меня доберетесь?»
И снова не удержусь, чтобы не затронуть поэзию, как наиболее яркий пример. Представьте себе поэтический жанр, в котором сам процесс спонтанного перехода образа от одной строфы в другую умноженный на текучесть японского языка, когда этот переход внутри одного слова отсвечивается разными смыслами, одна строфа одного поэта плавно перетекает в образ другой строфы другого — это можно сравнить с музыкальной импровизацией, с джазом например, когда сам процесс наиболее ценится и важен больше, чем запись готового произведения, где музыканты испытывают кайф от самого процесса импровизации, диалога одного инструмента с другим.
— А как его увязать с современной рационалистической картиной мира? — спросил Олег.
— На нынешнем уровне развития нашего представления о мышлении, (все это скорее гипотезы, потому что ученые пока не знают, как устроено человеческое мышление, тем более образное), задача науки не состоит в том, чтобы раз и навсегда дать законченное понимание внешнего мира. Те ученые, которые утверждают, что знают, как это сделать, являются лжеучеными, потому что они вольно или невольно переступают осознанные границы науки. Она только сокращает, как говорил Пушкин, «опыты быстротекущей жизни», делает его более компактным, схематическим, в чем-то упрощенным и искаженным, но удобным для практики на нынешнем этапе сведений о внешнем мире, вот и все.
— Верно, — согласился Ольгерд. — Психологи говорят, что правое полушарие специализируется на образно-интуитивном мышлении, без которого человеческое мышление невозможно, а левое — на строго логическом, языковом. Правая рука связана с левым полушарием, левая — с правым. Это несовершенная модель объяснения феномена мышления, но тем не менее.
— Вот к чему я веду свою мысль: в европейской культуре много правшей, хотя, по логике, должно быть пятьдесят на пятьдесят. Это выдает логически-языковую ориентацию культур европейского типа. А вот у японцев левшей в процентном соотношении больше, чем средний статистический европейский показатель. Это говорит о том, что активность полушарий у них не совсем такая, как у нас. У японцев технология связи правого и левого полушарий несколько иная, со сдвигом в одну сторону, поэтому японцы колоссальные интуитивисты, какими были наши предки в очень далекие времена или какими являются все дети сегодня. Многие «странности» японской культуры проистекают именно из этого факта.
— Вот никогда бы не подумал, — фыркнул Олег. — Мне казалось, что они такие же рационалисты и прагматики, как мы с вами. 99 % живут в городах, в XX веке Япония с аграрной страны резко превратилась в индустриальную страну, а сейчас в постиндустриальную, информационную. Неужели все от поэзии?
— Видишь ли, поэзия — это уже отражение, но сами японцы любят говорить, что их культура имеет больше женскую природу, чем мужскую. В своих теориях они утверждают, что их культура больше инь, чем янь. Когда, по китайским представлениям, начал образовываться космос, некий порядок из нерасчлененного хаоса, выделились два первоэлемента: инь — статический, темный, женский и янь — активный, светлый, мужской. Из их сочетания рождается много явлений и вещей в мире. Знаменитый японский писатель Дзюнъитиро Танидзаки в эссе «Похвала тени» обозначил японскую культуру, как культуру тени, культуру
