почувствовать свою ущербность и бедность. Он слишком был горд и самолюбив, чтобы принять подачку, а когда в старших классах понадобились кое-какие деньжата на мелкие и красивые расходы, и чтобы чувствовать себя ровней среди обеспеченных одноклассников, стал подрабатывать, перепродавая газеты, журналы, косметику, жвачку, газировку и пиво на проезжей части у светофоров, ловко лавируя внутри потока машин, а при случае подкалымливал у мелких торговцев, увеличивающихся в угасающем городке как снежный ком. И никогда ничего не просил у родителей, да и бесполезно просить, поскольку жили бедно, одними воспоминаниями о былой трудовой славе и заботой о болезненном Николае. В девятом классе, когда выбегать на дорогу вместе с мелюзгой стало неудобно, один американский телепарень подсказал непыльный способ заиметь и нарастить капитал, предложив с экрана давать вечно нуждающимся школярам небольшие деньги в долг. И ростовщический бизнес пошел, скоро не только пацаны, но и девчата, даже молодые учительницы стали пользоваться нелегальным банком, а он никогда не отказывал, тратя на себя лишь по мелочам. Ему нравилось быть тихо всемогущим, нравилось видеть скорбно-униженные глаза просителей, слышать клятвы о непременном своевременном возврате с любыми процентами, чувствовать себя сильным среди школьных силачей, с удовлетворением принимать долги с ростом и подсчитывать прибыль. Он даже учиться стал лучше и легче, поставив целью заняться в будущем большими финансами. Но когда, закончив школу, категорически отказался от настоятельных понуканий отца продолжить учёбу в техническом лицее или в филиале Политеха и твёрдо заявил о намерении прорваться на факультет руководящих кадров или, в крайнем случае, на финансово-экономический, то не встретил понимания в технической семье, более того – явную неприязнь и отвращение к такому выбору, свойственные потомственным технарям по отношению к конторским дармоедам. Поскольку уговоры не помогли, то враждующие стороны пришли к обоюдному согласию, что дорогу в белоручки непокорный отпрыск будет осиливать самостоятельно, без всякой семейной поддержки. Так оно и было: учёбу провинциальный нахал начал со скудным накопленным ростовщическим капиталом, а жил поначалу в общаге завода, с руководством которого отец милостиво договорился о временном вселении настырного сына. Но тот, веря в себя и в своё предназначение. Подстёгиваемый ясной целью выбиться в белые люди с розовой кровью, сдал-таки вступительные экзамены и вступил в разряд резервной подрастающей элиты. Как это было давно и вроде недавно.
Нет, к родителям он не поедет. Мать, конечно, была бы рада, а отец… Когда завелись приличные деньги, Виктор пытался помогать родителям, уже пенсионерам, но отец категорически отказался, очевидно, стыдясь того, что оставил студента без поддержки, и, вероятно, ещё от непреоборимой гордости когда-то успешного среднего начальника, скатившегося в загнивающее пенсионное болото. Сам отказался и жене запретил принимать что-либо от блудного сына. Но мать всегда остаётся матерью, и она, конечно, как ни задавлена была семейным деспотом, не могла обидеть первенца, втихаря принимая помощь, которая была так необходима. Любимец Коленька, поддавшись воле отца, окончил кое-как техникум и с тех пор мыкался по шарашкам, никак не пристроясь ни в одной из них, где надо было вкалывать за двоих, а получать за одного. В конце концов, запил, да ещё и женился сдуру на нелюбимой женщине, заделав ей сначала одну, а потом и другую девчонку, на сдержанную радость родителей. Так что в семье пенсионеров появилось сразу четыре иждивенца. Когда же Виктор был у них? Пожалуй, месяца два назад. От того посещения осталось мрачное впечатление: зацикленный на профессиональной обиде отец, старательно отгораживающийся от домочадцев и семейных дел, пьяненький оправдывающийся братец, клянчащий на бутылку, замызганные девчонки, лезущие без разрешения в машину и на колени, замученная мать, задавленная бедным бытом, и толстуха сноха, пропадающая в виртуальном красивом мире телеэкрана. Нет, к родственникам он не поедет.
Тогда, что? Вера обязательно придумала бы какое-нибудь полезное развлечение, а сам он отдыхать не любил и не умел. Однако, денёк-то обещал быть красным: на белёсо-синем небе ни облачка, тихо, высоко-высоко кувыркаются в экстазе голуби, большинство людишек подалось, конечно, за город в поисках чистых лужаек, пляжей, рек и озёр. Вот чего он совсем не умел, так это валяться без движения под жгучим ослепляющим солнцем. Жаль, что не приспособился ни к рыбалке, ни к охоте. А ноги сами вели к ближайшей остановке автобуса. От непривычной неприкаянности он начинал раздражаться, переключившись на густой встречный поток бестолково слоняющихся иногородних и мигрантов, глазеющих на заманчивые витрины. Сколько зря пропадает людских ресурсов! Загнать бы их на опаздывающие стройки для оздоровительного физического труда.
В автобусе думать не приходилось. С трудом всунулся в толпу черноволосых, чёрно- и кареглазых, тёмнокожих новых жителей томящегося в скуке города, выдавился на центральной площади, облегчённо освободив задавленную грудь, и уверенно зашагал по дуге, огибая площадь, к единственному новенькому зданию мэрии. Всё как обычно, как в любой трудовой день. Он никогда не пользовался для поездок на работу автомобилем, экономя время и нервы, треплющиеся в утренних пробках на узких улицах, и никогда не влезал, согнувшись, в маршрутки, стоя в которых недолго сломать шею. Только автобусом, надёжно и, что самое главное для чинуши, демократично.
Внушительная охрана из начальника и трёх подчинённых, нисколько не удивилась появлению в выходной ещё одного чиноголика, их в мэрии в воскресный день скопилось достаточно, что видно по номерной доске. Виктор Сергеевич машинально сунул руку в карман и обнаружил там свой номерок, хотя не помнил, когда и зачем переложил его из рабочего пиджака в выходной. Охрана хорошо его знала, пропустила бы и так, но правила есть правила, а он всегда и во всём безукоснительно следовал им. Поднявшись по широкой лестнице на третий этаж, прошёл в конец коридора, где на солнечной южной стороне был его кабинет-келья, который он делил с Маратом. Тот удобно устроился в вертящемся кресле, откинувшись на подвижную спинку, заложив ладони за голову и уложив скрещенные ноги на широкий подоконник. Так он всегда думал.
- Привет, - поздоровался Виктор Сергеевич. Марат, не оборачиваясь, слегка приподнял вялую левую руку. – Чем озадачен? – Опоздавший прошёл на своё место, расположенное напротив, и аккуратно уселся в такое же подвижное седалище.
- Слушай, - голос Марата звучал не по-воскресному тускло, - может быть, зря мы влезли в эту беловоротничковую обойму? Что она нам даёт?
- Ну, как что! – Виктор Сергеевич погладил гладко выбритый подбородок. – Чистую непыльную работу, свободу, какую-никакую власть, приличную зарплату, что тебе ещё?
Марат презрительно фыркнул, переменив положение ног.
- Какая она чистая, когда постоянно приходится копаться в самой густой человеческой грязи, выщелачивая остатки природных душевных качеств? Своими чистыми нежными руками, - он поднял ладони вверх, поворачивая и разглядывая их, - мы каждодневно месим такую клоаку, что никакому золотарю не снилась. Свобода, говоришь? Какая свобода? – Марат сбросил ноги на пол, повернулся к оппоненту. – У нас как в зоне: шаг вправо, шаг влево – смертельны. Он выправил спинку, сел прямо, положив руки на стол перед компьютером. – Наша свобода, любая – передвижений, поведения, высказываний – ограничена корпоративными правилами жёстче, чем колючей проволокой. Тебе легче, ты у нас молчун, а у меня постоянно язык чешется высказаться начистоту, сломать забор из правил.
- Кто же тебе мешает? – спросил Виктор Сергеевич, обидевшись за «молчуна» с намёком на трусость.
Марат горько усмехнулся.
- Страх. – И помолчав: - Да, плебейский страх боязни вылететь из обоймы, в которую втёрся так, что и в выходные иду сюда, не мыслю себя вне. Дай нам свободу, настоящую, так мы зачахнем, не зная, что с ней делать. Мы – рабы системы, рабы духом, а это пострашнее телесного рабства. Да любой работяга свободнее нас: отмантулил с восьми до четырёх, да ещё и с часовым обедом, и гуляй на все четыре. И выходные твои, отдай, не греши. Что ты там ещё вспомнил? Власть, заработок? Какая у тебя власть, если ты раб? А заработок? Был бы он у тебя, жди, если бы тебя постоянно не поощряли за лояльность, за рабство, если бы не позволяли беззастенчиво брать на лапу. Клок сена перед мордой тянущей лошади! Слушай, тебе никогда не хотелось харкнуть здесь на всё и стать сантехником?
Виктор Сергеевич улыбнулся, вспомнив, как упорно отбрыкивался от карьеры технаря.
-Пока нет.
В их группе из 25-ти первокурсников бюджетников было всего пять, а окраинных – двое: он и ещё переросший афганец с медалями, легко поступивший по льготе и ещё легче, завалив первую же сессию, выбывший, устроившись со счастливой улыбкой в ЧОП. Городские дармоучей не жаловали, не подпускали к своим тусовкам, считая за чёрную кость, пролезшую в элитное заведение случайно. Никто не сомневался, что «этим» уготована шестёрочная стезя в заштатных муниципалитетах. Никто, кроме Виктора. Ему было не до внутренних дипломатических состыковок, приходилось в первую очередь как-то выживать и при этом не скатиться в число отстающих. Ему повезло. Хотя, что значит повезло? Кто очень хочет, тот своего добьётся, так он думал тогда, с этим и пришёл в институт. Переночевав три ночи в убогом рабочем общежитии, гудящем допоздна от пьяных голосов, визга приблудных девиц и оглушающей попсовой музыки, он набрёл на объявление на дверях ресторана с требованием ночного сторожа, молодого и с обязательной городской пропиской. Его взяли безоговорочно, и так он убил сразу нескольких зайцев: получил спокойную и тёплую ночёвку, дармовую подкормку из остатков не съеденного посетителями за день и разобранного по сумкам служителей культа обжорки, и приличный заработок за разгрузку-погрузку-поднеси-унеси и уборку помещения. Дежурство-уборка начинались в десять вечера, и до восьми утра он спал как собака – вполглаза – на надувном матрасе у двери, а к занятиям готовился в городской библиотеке и прихватывая ночное время. В общем, жить и учиться было можно, но времени на всё катастрофически не хватало, поэтому не очень-то стремился терять его на долгие развлечения, позволяя себе изредка кино. И совсем не тяготился отстранённостью от студенческих тусовок. Была единственная и всепоглощающая великая маленькая цель: стать первым в учёбе, и он им стал уже после первой сессии, удерживая лидерство до конца учёбы. В награду получил место в общежитии, но поскольку вовсе не был замечен в общественной деятельности, то повышенную стипендию не заслужил. Не было и девушек. Красивые не жаловали бедного трудягу с неясной перспективой, а нераженьких не жаловал он сам. Как ни было трудно, не давал себе никакой поблажки, никакого расслабления, не сомневаясь, что когда-то у него будет высокая должность, и все эти задирающие носы городские пижоны и пижонки сами придут к нему и
