больше уже не вернется в опостывший ему рейх, он будет жить для того, чтобы помочь искупить вину его народа перед этим ее народом, который пытаются истребить под корень, он будет жить, и стараться искупить свою вину перед ней, перед Анной!..
7.
…
На торжественном приеме по случаю образования государства Израиль было людно. По одну сторону зала стояли руководители вновь образованного государства, по другую официально аккредитованные на приеме гости. Они подходили, в одиночку и группами, и их представляли Голде Мейер, членам правительства и другим приглашенным.
В группе представителей ООН стоял шеф отдела по Ближнему Востоку, Отто фон Шлезлих. Это был элегантный мужчина лет пятидесяти, роста выше среднего, с серыми глазами и легкой, почти незаметной проседью в волосах, в элегантном костюме серого цвета. Он стоял в группе таких же элегантных мужчин и женщин и, ведя неспешную беседу, ждал своей очереди быть представленным премьеру. Он не очень любил подобные приемы. И вообще он не любил пышных многолюдных собраний и торжественных речей. Он насмотрелся таких приемов, и ох как наслушался напыщенных речей в то, совсем недавнее, время. Но на этом собрании он не мог не быть, да и на нем все было обставлено весьма скромно. Он слишком много приложил сил, чтобы оно наконец-то состоялось, чтобы это государство появилось, и этот народ, каким-то чудом выживший в те страшные времена, имел шанс поднять голову и жить на равных с другими народами.
И вот подошла очередь их отдела быть представленными. Их пригласили подойти и представляли сначала премьер-министру, а потом и остальным членам правительства. Отто подходил, пожимал руки мужчинам, прикладывался к ручкам дам. Он уже ждал момента, когда эта процедура, наконец, закончится и можно будет отдохнуть от этого официоза за бокалом шампанского, когда его подвели к элегантной, довольно молодой еще женщине в строгом сером платье. Он еще не успел поднять глаза и рассмотреть ее, как слух его резануло: «Шеф отдела ООН по ближнему Востоку, господин Отто фон Шлезлих! Министр абсорбции государства Израиль, госпожа Хана Вейцман!» Он вздрогнул, рывком поднял голову и посмотрел на нее. Несомненно, это была она, его Анна! Черты лица ее почти совсем не изменились, лишь приобрели какое-то более строгое выражение. Ее полностью седые волосы, белым пятном падающие на плечи, были как-то противоестественны, и не гармонировали со всем ее обликом, как будто кричали и хотели рассказать о чем-то. В ее глазах появился этот, какой-то доселе неведомый ему оттенок. И эти самые глаза недоуменно и, не мигая, смотрели на него, как бы отказываясь верить. Он тоже смотрел в эти глаза, как в два бездонных колодца. О, если бы не эти чертовы правила этикета, он обнял бы ее, прижал к себе, и уже больше не отпускал бы ее! Но он лишь немного дольше, чем положено, задержал свой взгляд не ее таком родном, и в тоже время уже чужом, лице…
Позже, в их разговоре, длиной во всю ночь, он узнает все, что произошло с ней той осенью 39-го. Он узнает, что она выжила лишь по воле случая, понравившись офицеру эсэсовцу, который затолкал и закрыл ее в купе проводника, когда остальных выгоняли из вагона, и потом на протяжении трех месяцев прятал ее и использовал для плотских утех, и впоследствии проиграл ее в карты союзнику-итальянцу. Узнает о том, как этот итальянец, влюбившись в нее и дезертировав, пол года на попутных машинах, а порой и пешком, пробирался с ней в Грецию, а оттуда на пароме в Турцию. Как итальянец этот, к которому она уже успела прирасти душой, заболел гриппом и умер, так и не доплыв до Турции, как она, тяжело работая, таки наскребла денег, чтобы добраться до земли обетованной. Как понемногу, по крупицам поднимали они то, что впоследствии стало таки государством.
Но это он узнает позже…
А сейчас…
Занавес взлетел вверх. После приема давали Шекспира. «Сон в летнюю ночь». Он сидел во втором ряду партера, и рука его лежала на подлокотнике кресла рядом с ее рукой. Даже уже не рядом, а немного сверху…
