Семь эпизодов

1.

Занавес взлетел вверх. Давали Шекспира. «Сон в летнюю ночь». Он сидел во  втором ряду партера и никак не мог сосредоточиться на происходящем на  сцене действе. И не то, чтобы он не любил Шекспира, просто рука его  лежала на подлокотнике кресла рядом с ручкой некого прелестного  создания, сидевшего в соседнем кресле слева. Даже уже не рядом, а  немного сверху. И создание это, верней девушка лет 19-и, и не думало эту  руку убирать. Он изо всех сил делал вид, что его захватывает сюжет  спектакля, а сам все чаще косил глаз на эту юную красавицу, на эти  блестящие, томные глаза, в которых отражались огни рампы, на эти  обнаженные плечи, на что-то, что приподнималось и опускалось где-то там  под складками платья. Что-то в ней было такое особенное, чего он не  встречал ни в одной женщине раньше. Что-то…
Он ждал антракта. Казалось, что только зажжется свет, он скажет ей, как  долго он ждал ее, как сильно она ему нравится, уведет ее с собой, и  больше никогда уже не отпустит. И вот уже кончилось первое действие,  дали свет, а он не решился. Не то, что он был слишком робок или не имел  опыта общения с женщинами, просто как-то не смог, не смог, и все тут.  Зрители выходили, кто в фойе, кто в буфет, а они сидели вдвоем в своих  креслах и не смели пошевелиться, чтобы не разрушить того, что рождалось  или должно было родиться вот-вот.
Второе действие. Рука в руке и ни слова! И уже глаза в глаза, и уже в ее  глазах не огни рампы, а бархатный, приглушенный свет, как будто туда  заглянуло чувство, заглянуло впервые, робко и неуверенно. Ему хотелось,  чтобы спектакль не кончался, хотелось продлить последние аплодисменты,  хотелось еще один, последний бис, но занавес уже опустился. Пора было на  что-то решаться. Он встал и взял ее под руку, проводил в гардероб,  помог надеть пальто, все без единого слова. Они вышли из театра и пошли  пешком по старинным городским улочкам, рука в руке и все так же молча,  как бы боясь вспугнуть то, что уже родилось, родилось определенно, и уже  заставляло их пальцы трепетать. Был октябрь, и осенние листья слегка  хрустели под их ногами, и ее стройные ножки слегка подбрасывали их вверх  пестрыми фонтанами.
Он проводил ее до дома, снял шляпу, поцеловал эти прелестные, трепетные  пальцы, попрощался легким наклоном головы, она скрылась за дверью, и тут  только он поймал себя на мысли, что даже не узнал ее имени, что  произнес за весь вечер всего только несколько пустых слов…
Что, знакомая банально-мелодраматическая картина зарождающегося романа?  Все бы, наверное, так и случилось, если бы не всего несколько «но»...
Но дело было в Германии…
Но он был немец…
Но она была еврейка…
Но дело было в 1932-м…


2.

Он не то, чтобы любил наци. Ему несколько претила эта их мелкобуржуазная  простоватость, ибо сам он был из аристократической семьи, претила эта  напыщенность их собраний и съездов, эта их склонность не замечать  никого, кроме самих себя. Но, с другой стороны, до их прихода к власти  его упорно не замечали. Не замечали его трудолюбия, его готовности  пожертвовать личным ради пользы общего дела, не оценили его глубокого и  практичного ума, его умения воплощать задуманное в жизнь. А они пришли и  оценили. И дали продвинуться, и вот он уже не простая пешка, а  руководит более чем двумя сотнями людей, руководит всеми транспортными  перевозками восточной Германии. И эта форма, поначалу казавшаяся ему  несколько напыщенной, весьма таки неплохо смотрится на нем и так неплохо  идет к его серым глазам. И служебный Опель-адмирал есть далеко не у  каждого из его бывших, ранее не замечавших его, и смотрящих в недавнем  прошлом на него сверху вниз, родовитых друзей.
Он ехал с работы, немного усталый. Была весна, и солнце только  склонялось к закату, так что было еще весьма светло, и домой не  хотелось. Хотелось поколесить по узким улочкам Лейпцига, вдохнуть полной  грудью свежего весеннего воздуха, поглядеть, а почему б и нет, на  стройные фигурки проходящих девушек, уже освободившиеся от зимних одежд.  Просто отдохнуть от напряженной работы нескольких предыдущих месяцев,  когда было те до того, чтобы поднять голову. О! А эта вот дамочка – ну  просто прелесть! Наверное, стоит объехать и немного задержаться. Эти  черные кудри, спадающие на плечи из-под шляпки, плотно облегающей  грациозную головку, эта тонкая талия, и покачивающиеся ритмично бедра!  Ох, нет, ну не работой же единой? С такой бы вот, да в ресторан, да  танцевать бы до утра. Он обогнал ее метров так на 50, остановился, и  припарковал машину на обочине. Пожалуй, теперь можно было разглядеть ее  более пристально в заднее окно автомобиля. Да не может быть! Неужто это  она? Неужели та самая, с которой он смотрел в тот раз Шекспира и так и  не рискнул поцеловать? Он как-то даже забыл о ней. Ох, как же замотала  его эта круговерть, как же завертели его события последних лет! Он тогда  все хотел зайти к ней, да не решался, а потом все закружилось, как в  калейдоскопе: день за днем, день за днем… и вот теперь опять она, но как  похорошела! Это была уже не та девушка-подросток, это была королева! На  ней была светлая меховая шубка до пояса, черная юбка чуть ниже колен и  ажурные тонкие чулки на ногах. В голове у него закружилось, вспомнились  все те ощущения того единственного вечера, когда они шли рука об руку по  улицам осеннего города, когда рука ее была в его руке, когда летали эти  желтые и ярко красные самолетики-листья, подбрасываемые ее ножками.
Но! Но что же это?? Что у нее на левом рукаве шубки? Нет, только не это!  Это не может быть правдой! Звезда Давида? Зачем она ей? Нет, она же  совсем непохожа на них, это же бред какой-то! Уже стемнело, и он, не  рискуя быть замеченным, открыл дверцу автомобиля, вышел и подошел к ней.  Она испуганно отпрянула, испугавшись его в форме, а он, не говоря ни  слова, сжал ее за руку выше локтя, затащил на заднее сиденье автомобиля,  захлопнул дверцу, завел мотор, и они поехали. Она не узнала его, пока  он не остановился за городом, не снял фуражку и не повернулся к ней  лицом. Глаза ее были, как у перепуганной собачонки, которая оказалась  далеко от дома и не знала, куда ей бежать. Он заговорил с ней мягким  голосом, стараясь утешить, а она сидела, забившись в угол, и почти не  дышала. Он напомнил ей про тот вечер в театре, сказал, что не причинит  ей вреда, дал ей выпить кофе из термоса, и к ней понемногу стало  возвращаться самообладание. Он стал ее расспрашивать и узнал, что звать  ее Анна, вернее Хана. Что отец ее весьма состоятельный и уважаемый в  городе ювелир Исаак Вейцман, что мать ее умерла при рождении ее братьев  близнецов, и они так и живут вчетвером в огромном доме в центре  Лейпцига. Но он почти не слушал ее. Он смотрел на нее немигающими  глазами, не в силах оторваться. Он любил ее, любил несмотря ни на что,  несмотря на эти нелепые два пересекающихся треугольника у нее на рукаве,  один вершиной кверху, другой книзу, несмотря на то, что знал, а кому же  знать, как не ему, какая ей была уготована судьба. Он любил ее, как  впервые, как будто все женщины до нее в его жизни слились в одно лицо и  растворились вмиг, как бы их и не существовало. А она смотрела на него  все еще несколько испуганно, но все более и более доверчиво и из них  понемногу улетучивался страх, капля за каплей.
Он пересел к ней на заднее сидение, и они все говорили и говорили, как  будто хотели рассказать все нерассказанное с той их первой встречи. И  опять ее рука была в его руке и вдруг, подчиняясь какому то порыву, он  притянул ее к себе и поцеловал в губы. Наотмашь! Она не ответила, а он,  воспламеняясь, в каком-то невесть откуда взявшемся порыве уже потянулся  туда под складки платья к запретным и таким вожделенным местам. Вдруг  что-то полоснуло его по лицу. Если честно, он не ждал, что она может его  ударить. Она ударила его по лицу, оттолкнула от себя, и сидела, тяжело  дыша. В глазах ее сверкали искорки негодования. Ах, так, дорогая, вы не  хотите меня? Ну что же, вольному воля, тем более, что осталось-то вам…
Он пересел за руль, завел мотор, развернулся, и молча поехал в  направлении города. По дороге ему пришла в голову мысль, которая  почему-то не приходила раньше относительно нее. А ведь вправду, учитывая  последние события, осталось ей совсем немного. Кто-кто, а он уж был в  курсе. Через его руки проходили документы, где черным по белому было  написано, что планировалось сделать с потомками Давида. Он только сейчас  подумал об этом применительно к ней, и его пробрала дрожь.
Но, однако, приехали. Он вышел из машины, открыл заднюю дверцу, подал ей  руку и долго стоял и смотрел, будто не мог оторваться, на  захлопнувшуюся за ней дверь парадного.

3.

Меж тем пришла осень. О, как же быстро плывет это неумолимое время!  Неужели уже 39-й год? Он как-то не заметил, как пронеслись все эти годы.  
Началось. То, что неотвратимо должно был начаться, то, к чему шло все  эти годы, таки осуществилось. Теперь война, теперь уже этих наци не  остановить! Он почему-то машинально сказал «их», хотя, наверное, уже  нужно было сказать «нас»? Он за эти годы уже настолько слился с этой  машиной, перемалывающей в своей утробе человеческие тела и души, что,  пожалуй, только сейчас задумался о происходящем, и ему стало жутко. То,  что зарождалось в начале 30-х и имело поначалу весьма невинный вид,  понемногу крепло, и стало, наконец, монстром, готовым проглотить все  человечество. И, что самое страшное, он был неотделимой частью этого  монстра, он уже влился в него, сросся с ним в одно неразделимое целое.
Вот с такими мыслями он шел по улицам города. Шел пешком, ибо хотелось  проветриться и все осмыслить. Он мимоходом вглядывался в витрины  магазинов, которые привлекали его не содержанием выставленных там  товаров, а скорее, своей яркостью и блеском. Но возле одной из витрин он  остановился, как вкопанный. Там стоял манекен в потрясающем черного  бархата с каким-то синеватым отливом вечернем платье. Платье, глухом  спереди и с глубоким вырезом на спине. Длиной до пят, широким в бедрах, и  узким книзу. Почему-то неожиданно он представил в этом платье ее, ее,  уже почти забытую с той их последней поездки на автомобиле этой весной.  Он представил ее в нем настолько живо, что уже не мог удержаться. Он  вошел в магазин и, не торгуясь, купил это платье за баснословно высокую  цену. Он должен увидеть ее в нем, непременно должен! И именно сегодня,  именно не откладывая ни на секунду! Он взял автомобиль, бросил сверток с  платьем на заднее сиденье, и поехал к знакомому уже парадному. Он  позвонил, и жестом отстранив открывшую ему горничную, поднялся наверх по  лестнице.
Она никак не ожидала увидеть, особенно после их последнего расставания,  а, тем более, именно сейчас. Она удивленно посмотрела на него, а он  бросил сверток на диван и сказал: «Одевайтесь, поехали». Она почему-то  не стала возражать, в глазах ее была покорность, как будто она готова  была выполнить любое его желание. Она вышла со свертком из комнаты и  вернулась буквально через пять минут. Да! Он представлял ее именно так.  Тонкий бархат платья был обрамлен по бокам спадающими на него кудрями.  На ее слегка непропорционально большой груди сверкал серебряный кулон с  дивной красы прозрачными бриллиантами. Сзади молочно-белым пятном