он кого-то проводил и теперь безнадежно смотрел вслед ушедшему трамваю.
В старике промелькнуло нечто очень знакомое и удивительно родное. Я стоял, тихо прижавшись к Клер и боясь пошевелиться. Я не хотел внезапных открытий и прозрений. Не желал я и неожиданных встреч на трамвайных остановках. Лучший способ – замереть. Краем глаза я все же пытался рассмотреть старика, но тщетно.
Из оцепенения меня вывел грохот приближающегося трамвая. Когда я повернул голову в сторону старика, его уже не было. В этот момент меня охватило странное чувство досады, что я упустил нечто важное, безвозвратно утерянное. Жаль, что время все же необратимо. Приходится искать утраченное время, иногда всю жизнь и редко успешно… Многие умирают, так его и не обретя.
Проводив Клер домой, я еще долго блуждал по улочкам города, без цели и направления. Просто ходил и наблюдал осень. Ковер из грязно-желтых листьев и пустые деревья, устремившие голые ветви к холодному октябрьскому солнцу. Пахло прохладой. Природа готовилась к зиме, чтобы в один прекрасный миг замереть, застыть в мертвом оцепенении летаргического сна.
Уныло и грустно. Мурашки по телу. Одет не по сезону, впрочем, как всегда. Спасает сигарета, начинаю курить и ускоряю шаг. По крайней мере, так можно согреться. Иду быстро, ловлю себя на мысли, что уже почти добежал до дома.
Вдруг резкое желание передышки… отдыха… перерыва. Спасает знакомый подъезд, который всегда открыт и где можно выкурить сигарету и поразмыслить. Одна досада, голова совсем трезвая…
Так я нередко подводил итоги прошедшего дня. Пытаться реконструировать в своей памяти события и ощущения – неблагодарное дело, особенно в отношении последних.
Мне неловко, но я плохо помню Клер и вообще воспоминания о ней бывают, как правило, избирательными. Я даже толком не понимаю, вместе мы или нет. Нередко мне бывает лучше одному, чем с ней. Она никогда не мешает, но… Раньше мы активно познавали друг друга, все было неизведанным и даже таинственным. Клер была для меня ходячей загадкой. Она приходила вечером и готовила легкий ужин. Мы слушали музыку и разговаривали долго и тихо. Я безумно любил эти вечерние разговоры. Быть может, оттого, что они были так непохожи на утренние и дневные. Мы обсуждали прочитанное (в ту пору мы много читали) или сказанное, стараясь увидеть в простых с виду вещах знаки, а если повезет – и символы бытия. Клер всегда везло больше. Думаю, все это оттого, что она была соткана из гораздо более тонкой материи.
Я заметил, что гораздо более погружен в себя, Клер же напротив была вся вовне,.. максимально овнешнена в своих проявлениях и отношении к миру. Там, где мне все казалось ясным и обыденным, она находила интересные, удивительные вещи. Рассказывая, Клер казалась гораздо более интересной, чем была на самом деле. Ее художественная натура легко подрисовывала необходимые для большей яркости штрихи. Такое словесное рисование давалось ей легко, без видимых усилий. Я даже готов признать, что рассказывала она гораздо талантливее, чем рисовала. Думаю, это оттого, что рассказывать ее никто никогда не учил, а рисованием мучили с детства. В профессии сложно быть свободным, профессионализм требует ответственности, долбаного академизма. Свобода появляется в игре, в особом пространстве спонтанности и избыточности. Игра в слова, образы, движения, жесты, звуки, краски… У нас с Клер получалось создавать это пространство свободы совместными усилиями.
Она любила рассказывать забавные случаи. В голове крутится эпизод со странным зрителем на одной из выставок модного питерского художника итальянского происхождения, кажется Фамильяни… Клер увидела его случайно, праздно прогуливаясь среди знакомых полотен. Ее внимание привлек молодой человек лет двадцати, который то вплотную приближался к одной из картин в глубине зала, то стремительно отбегал от нее на достаточно длинную дистанцию.
Клер наблюдала этот челночный бег, наверное, минут двадцать, пока наконец молодой человек не нашел оптимальное расстояние и не остановился в мрачном оцепенении. Эта неподвижность продолжалась минут десять, после чего бегун сделал шаг назад и медленно пошел к следующему полотну, то и дело оборачиваясь на предыдущее.
Клер распирало любопытство: что же могло привлечь столь пристальное внимание ценителя творчества Фамильяни? Она медленно двинулась по направлению к картине. Каково же было ее удивление, когда перед ней оказался автопортрет самого маэстро, выполненный в манере кубизма с примесями кружочков и треугольников. Говорят, Фамильяни будто бы утверждал, что это полотно нужно рассматривать как минимум полчаса, только тогда открывается его подлинный смысл. Похоже, молодой бегун следовал инструкции самого маэстро, чем искренне позабавил нас с Клер.
Я начинал замерзать, и мысли о Клер вытеснялись образом старика и гладкой собаки непонятного происхождения. Хорошо иметь свое место, только свое, не делить его ни с кем и не занимать чужого.
Я вдруг осознал, что нужен ему, что мой образ тоже достраивает для него картину реальности. И если я узнавал в нем молодого отца, то и он, возможно, узнавал во мне кого-то близкого и далекого. Я знал, что нам нельзя говорить, так же как нельзя говорить с Клер, куда лучше ощущать друг друга на расстоянии, так же куда лучше предполагать, чем располагать. Именно поэтому я никогда не стремился жить с Клер.
На улице лил дождь, кажется, он усиливался, набирал обороты не давая мне выйти из подъезда, к чему я, признаться, и не стремился. Дождю я был даже благодарен за временное заточение среди обшарпанных стен и полумрака.
Наверху открылась и закрылась дверь, но никто не вышел…
Я стоял опершись на перила и смотрел на окурок сигареты. Странно и тепло. Все прощается.
Последнее время мне снится один и тот же сон, навеянный, как я думаю, чтением Кафки, с которым пару месяцев назад меня познакомил один из наших странных приятелей.
Я как будто иду по длинным коридорам в пустынной темноте или, пожалуй, полумраке, озираясь по сторонам и силясь понять, какая же дверь в этой бесконечной веренице дверей предназначена именно для меня, меня одного и только. Решая эту задачу, я прибегал к различным уловкам. Вначале пытался открыть двери одну за другой, но тщетно. За теми дверями, которые поддавались легко, были пустые комнаты без окон, остальные же двери были заперты наглухо, причем замков не наблюдалось, так что даже наличие ключа не могло исправить положения. Торопиться было нельзя, поэтому продвигаться приходилось медленно, чтобы не нарушить покой коридора. Иногда приходилось подолгу стоять у какой-нибудь двери и, бережно ощупывая холодную металлическую ручку, пытаться интуитивно ощутить движение по ту сторону. Я стоял долго, пока не затекали ноги или пока не закрывались глаза и сознание не проваливалось на долю секунды в теплую полудрему. В такой момент чувствовалось мягкое облегчение забытья. Это удивительное состояние отрешенности от происходящего…
Иногда за дверью играла музыка или читали вслух стихи какого-то поэта, реже прозу. Тогда я, прильнув к двери, слушал и пытался понять, нет ли там подсказки или дразнилки. Иногда мне казалось, что голос за дверью менялся, и приходила мысль, что там, очевидно, не один человек, а целая компания.
Когда это случалось, я не решался стучать, хотя и очень хотелось. Я представлял себе, как сразу стихает музыка или прерывается чтец и воцаряется та самая пауза, в которой живет и умирает надежда.
Двигаясь дальше по коридору, я совершил еще одно открытие. Не все двери были одинаковой толщины. Одни пропускали звук легко и свободно, так как будто их вообще не было, иные же, напротив, приглушали его, заставляя сомневаться в том, что там вообще что-то происходит.
Бывало, я заходил в открытые комнаты и закрывал за собой дверь, прислушиваясь к коридору в ожидании шагов или каких-либо звуков. Иногда даже казалось, что кто-то идет по коридору. В ту же секунду я выскакивал из своего убежища в надежде застать идущего, но всякий раз оказывалось, что коридор пуст… Свет все так же тускло горит, двери закрыты. Просыпался я в тот самый момент, когда доходил до перекрестка двух абсолютно одинаковых коридоров, садился на пол и гадал, куда же пойти дальше.
Дождь закончился, и я, выйдя на улицу, вдохнул мокрый осенний воздух. Было темно и уныло. Пора домой.
Возвращаться всегда приятно, особенно когда знаешь, что тебя ждет первоклассный кофе, хорошие сигареты и вечерний секс с красивой девушкой. Последнее, правда, роскошь для переживающего кризис холостяка. А вот кофе и сигареты гарантированы.
Поднимаясь по лестнице, я фактически ни о чем не думал. Усталости не было, просто хотелось прийти домой, не расплескав всего того, что пережито за день. Открыв дверь, я с удивлением обнаружил, что все не так уж и плохо. Особого беспорядка не наблюдается, кофе еще осталось как минимум дня на два, и сигареты тоже в наличии. Значит, сегодня не придется никуда выходить, если, конечно, кому-нибудь из друзей не вздумается вытащить меня в театр или кино. И все же дома подозрительно чисто и прибрано, неужели Клер заходила и навела порядок. Да нет, он же проводил ее домой и попрощался до среды. Кто же это тогда мог быть, если не Клер? Есть, конечно, вероятность, что это мама или сестра. Они иногда захаживали меня навестить, правда, не помню, чтобы они делали попытки навести здесь порядок. Да я и сам, признаться не приветствовал уборку, после которой обычно не мог найти нужные вещи.
На рабочем столе меня ждали аккуратно разложенные листы белой бумаги (я ведь сначала все пишу, а уже потом набиваю на клавиатуре – двойная работа, но чертовски необходимая, по крайней мере, мне). Никогда не знаешь, что получится, а что нет. Нередко бывало, что лучше всего удавалось именно то, что не было запланировано и вообще не приходило в голову, а рождалось каким-то непостижимым образом в процессе написания. Именно так я написал свои наиболее удачные и любимые произведения. Клер они тоже нравились больше остальных.
Зная эту свою особенность, я редко приступал сразу и старался сохранить в душе не столько факты, их событийную сторону, сколько эмоциональный отклик на них: краски и запахи, звуки и образы. Это для меня куда важнее происходящего. Но сохранить все это в неизменном виде всегда было очень непросто и, признаться, редко удавалось.
Вот и сейчас, докуривая вторую сигарету и экономно потягивая кофе (его ведь осталось так мало), я никак не мог решиться даже взять ручку.
У меня нет
