Чаепитие на даче Чеховых летом 1892 года

Да уж, не погубите: голоден, как семинарист на вакансиях, – весело отозвался Гиляровский.
– Сейчас, сейчас принесу! – засуетилась Евгения Яковлевна. – Мясо есть, щи, каша, пироги, а ещё салат – наш таганрогский, картофельный, с зелёным луком и маслинами.
– Уже слюни текут! – воскликнул Гиляровский. – Я вам помогу принести, вдвоём быстрее будет.
– Наливку не забудь, да водочки графинчик, – да уж и вина в честь дорогого гостя! – крикнул вслед жене Павел Егорович.
***
– Был в Угрюмове, учительница заболела, – рассказывал Чехов за обедом. –  Я думал, что меня позвали к её сестре. Беременная дама с короткими руками и длинной шеей, похожая на кенгуру. Но оказалась, что сестра уже уехала домой, а больна сама учительница; болезнь у неё «нервическая», по словам её мужа, который и привёл меня к ней. Стоило ему произнести это, как учительница начала топать ногами и кричать: «Оставь меня, низкий человек!». По всему видно, что она его ненавидит, – он пьяница, лентяй, добродушный и недалекий, а она «идейная», приехала в деревню, чтобы «сеять разумное, доброе, вечное». Однако столкнувшись с деревенской жизнью, быстро скисла, заскучала и от скуки выскочила замуж. У нас многие браки заключаются от скуки, а потом муж с женой ненавидят друг друга, и весь смысл существования заключается для них в том, чтобы не давать спокойно жить своей второй половине. Сколько раз я это видел: такое поэтическое венчание бывает, а потом - какие дураки! какие дети!..
Учительница уверяла меня, что её муж никчёмное существо, живёт на её деньги, объедает её. «Это нарост вроде саркомы, который истощил меня совершенно», – говорила она мне. А сама бестактна, суха, жестока, капризна и физически противна; глядя на эту халду, трудно поверить, что когда-то она была, наверное, хорошенькой милой курсисткой, читала стихи и пахла лавандой. Она долго рассказывала мне о своих болезнях; человек вообще любит поговорить о своих болезнях, а между тем это самое неинтересное в его жизни.
– Так ты помог ей? – спросила Евгения Яковлевна.
– Чем же тут поможешь? Я дал ей эфирной валерьянки и выписал бром, – ответил Чехов. – На прощание она сказала, что заплатить за мой визит будет неловко, поскольку мы соседи, и подарила вышитую салфетку.
– Да, семейная жизнь теперь не та, что раньше, – заметил Павел Егорович, наливая всем водки, а жене – наливку. – В наше время жили дружно и не умствовали. Всё было проще, но душевнее, без этих ваших порывов.
– Но любовь-то была? – засмеялся Гиляровский.
– Любовь? – удивился Павел Егорович. – При чём здесь любовь? Брак – дело серьёзное, а любовь это одно баловство.
– Любовь…. – задумчиво произнёс Чехов. – Или это остаток чего-то вырождающегося, бывшего когда-то громадным, или же это часть того, что в будущем разовьется в нечто громадное, – в настоящем же оно не удовлетворяет, дает гораздо меньше, чем ждёшь.
– Это ты о чём, Антоша? – не поняла Евгения Яковлевна.
– Да так, что-то в голову взбрело, – вздохнул Чехов.
– Ну, давайте! – поднял рюмку Павел Егорович. – Со свиданием, и отведи, Господи, от нас всякую беду!.. Какие новости в Москве? – спросил он, выпив и закусив.
– Новостей никаких особых нет, – с набитым ртом ответил Гиляровский. – Репортерам писать нечего, просто беда. Давеча один нашёл мёртвого попугая на улице и написал заметку, что в Москве, де, на улицах стали жить попугаи. А редактор его ругать: «Какой же ты после этого репортер выходишь? Может, сам нашел на помойке дохлую птицу и подкинул её, чтобы сценку написать? Вон Гиляй с Вашковым купили на две копейки гречневых блинов, грешников, у разносчика, бросили их в Патриарший пруд, народ собрали и написали сценку «Грешники в Патриаршем пруде». Там хоть смешно было... А это что? Сдох попугай, а ты сценку в сто строк. Вот найди теперь, откуда птица на бульвар попала. Эх ты, строчило-мученик!».
– А из талантов кто блистает? – поинтересовался Чехов.
– Игнатий Потапенко, он в большой моде. Романы, повести и рассказы печёт, как пирожки в печи, и получает хорошие деньги. В Брокгаузе и Эфроне ему специальную статью посвятили, называют его «одним из плодовитейших современных беллетристов».  Гремит на всю Москву, дамы от него без ума – говорят, что Лев Толстой ему и в подмётки не годится.
– Это что за Потапенко такой? – удивился Павел Егорович.
– Я его знаю, – вместо Гиляровского ответил Чехов. – В Одессе с ним познакомился, когда наслаждался там вместе с актёрами Малого театра богемной жизнью. Отец у него необычной судьбы: крещёный еврей, служил в армии, получил офицерский чин, а затем бросил службу и стал священником. Для таких крутых жизненных поворотов нужен артистизм в крови; Потапенко и сам артистическая натура, что ни на есть богемный человек – лёгкий, беззаботный, не желающий видеть ничего, что может испортить ему весёлый вечер. И беллетристика его такая же – все герои неплохие люди, и развязка всегда счастливая. Критики ставят Потапенко мне в пример: вот, мол, настоящий писатель, не то что унылый Чехов, пессимист и нытик. Скабичевский написал, что я умру в пьяном виде под забором; я представляюсь ему молодым человеком, выгнанным из гимназии за пьянство.
– О, господи! – всплеснула руками Евгения Яковлевна. – Повернётся же язык сказать такое!
– Не принимайте близко к сердцу: наши критики бранятся пуще бурлаков, – уж я-то знаю, сам хаживал с бурлаками, – успокоил её Гиляровский.
– Такая у нас традиция, – сказал Чехов, – бранят человека двадцать пять лет на все корки, а потом на юбилей дарят гусиное перо из алюминия и целый день несут над юбиляром, со слезами и поцелуями, восторженную ахинею!
– Всем от них достаётся: от Левитана требуют, чтобы он «оживил» пейзаж: подрисовал коровку, гусей или женскую фигуру, – прибавил Гиляровский.
– Вот, прохвосты! – выругался Павел Егорович. – …Ну, что ещё водочки выпьем? Под пироги? Удались у тебя, мать, пироги, во рту тают.
– Кушайте, кушайте! – пододвинула Евгения Яковлевна деревянный поднос с пирогами. – И салат ещё остался, и щи, и каша, и мясо…
– Не беспокойтесь, не пропадёт. Налейте-ка мне вторую тарелку щей, да полную, а там и до остального доберёмся, – Гиляровский подставил ей свою миску. – Мастерски вы готовите, по-южному, пальчики оближешь… Да и от водочки не откажусь, – а ты, Антоша, чего молчишь?
– У меня осталось, – показал Чехов свою рюмку. – Я лучше вина после выпью.
– Ну, как знаешь… За здоровье хозяев! За вас, Евгения Яковлевна; за вас, Павел Егорович!..
– Благодарствуйте, – ответили они, и Павел Егорович выпил водку до дна, а Евгения Яковлевна только пригубила свою наливку.
– А всё-таки Потапенко меня удивляет, – жадно поедая щи, проговорил Гиляровский. – В сущности, заурядный писатель, а носятся с ним, как с писаной торбой.
– Он пишет, чтобы нравится публике. Публика в искусстве любит больше всего то, что банально и ей давно известно, к чему она привыкла, – сказал Чехов. – А у нас теперь торжество буржуазии, и у неё свои запросы… Самое неприятное, что при этом в обществе легко культивируются пройдохи и безыдейные скоты… Впрочем, к Потапенко это не относится: он человек не злой – про таких говорят: «славный малый». Если и совершит что-то нехорошее, то по недомыслию, а не от злобы, – или из-за слабой воли, не смея идти против течения. Знаете, как в пословице: попал в стаю, лай не лай, а хвостом виляй… А дамы, которые его превозносят, – что же с них взять… Женщины находятся под обманом не искусства, а шума, производимого состоящими при искусстве.
– Известная история – женщина собственного ума не имеет, – по-своему понял его Павел Егорович. – Что ей кумушки наплетут, то и закон, – собственным умом жить боится.
– А на что женщине ум: её дело – дом и дети. И здесь надо с других пример брать, смотреть, как люди живут, а то дров наломаешь, не приведи, Господи! – возразила Евгения Яковлевна. – Пусть муж умом живёт, а жена за мужем, как нитка за иголкой.
– Это правда, – заулыбался Чехов. – Есть что пугающее в энергичных деловых и умных женщинах; я их, признаться, боюсь. Женщина обязана быть эдакой душечкой, во всём согласной с мужем и живущей исключительно его интересами. Если муж, к примеру, антрепренер, то жена ни о чём ином, как о театре и актёрах, и говорить не должна, – а если муж лесоторговец, то и жена должна беспокоиться, не упадет ли цена на древесину и почём нынче лес в Могилёвской губернии.
– Вот это так, это верно, – довольно закивал Павел Егорович, а Гиляровский подозрительно посмотрел на Чехова:
– Ты, что, Антон, ты это серьёзно? Это что же за философия такая?
– Кушай, Гиляй, кушай, – продолжая улыбаться, ответил Чехов. – Приятно смотреть, как ты кушаешь и пьёшь; сразу виден хороший человек. Если человек не пьёт, и не курит, поневоле задумываешься, уж не сволочь ли он?.. Что спорить о метафизике? Всё равно ни до чего не договоришься… А от еды такая приятность делается, что не надо и райских кущей.
– Не богохульствуй, Антоша, – строго заметила Евгения Яковлевна, а Павел Егорович подмигнул ему.
***
После обеда Павел Егорович пошел вздремнуть; Гиляровский хотел было помочь Евгении Яковлевне отнести посуду на кухню, но получил решительный отказ:
– Нет, хватит! Не мужское это занятие, вы меня как хозяйку позорите. Спасибо вам за помощь, Владимир Алексеевич, но пойдите лучше отдохните. Когда Павел Егорович проснётся, ещё чайку попьём.
– Пошли ко мне в кабинет, Гиляй, посидим, поговорим, – предложил Чехов. – Ты ведь набежишь, как ураган, и помчишься далее, а мы ещё долго будем жить воспоминаниями.
– Что поделаешь – работа такая, – рассмеялся Гиляровский.
– Завидую я тебе, – пожить бы так хотя бы годок, – вздохнул Чехов. – Ну, пошли в кабинет!
В кабинете они уселись на диван; Гиляровский достал из кармана большую серебряную табакерку и протянул Чехову:
– Попробуй моего табачку! Хороший табак, ядрёный.
Чехов осторожно взял горсточку и понюхал:
– С донничком? Степью пахнет донник… Эх, сесть бы сейчас на бричку на мягких рессорах, да проехаться по степи! Вот где раздолье, вот где воля!
– Я твою «Степь» наизусть помню, – сказал Гиляровский и прочитал по памяти: – «Над дорогой с весёлым криком носились старички, в траве перекликались суслики, где-то далеко влево плакали чибисы. Стадо куропаток, испуганное бричкой, вспорхнуло и со своим мягким «тррр» полетело к холмам. Кузнечики, сверчки, скрипачи и медведки затянули в траве свою скрипучую, монотонную музыку. Над поблекшей травой, от нечего делать, носятся грачи, все они похожи друг на друга и делают степь еще более однообразной... Для разнообразия мелькнет в бурьяне белый череп или булыжник, вырастет на мгновение серая каменная баба или высохшая ветла...» Прелесть! Ведь это же настоящая, настоящая степь! Прямо дышишь степью, когда читаешь.
– Скучно тебе было читать, скажи по совести? – спросил Чехов.
– Тихо всё, – читаешь, будто сам в телеге едешь, тихо-тихо едешь, – мечтательно потянулся Гиляровский.
– Вот оттого-то она и скучна тебе, так и должно быть. Моя степь – не твоя степь. Говорю тебе – ты опоздал родиться на триста лет... В те времена ты бы ватаги буйные по степи водил, и весело б тебе было! – Чехов засмеялся. А потом задумался и, глядя Гиляровскому в глаза, медленно