просто необходимо.
Расслабляется, но вижу: еще не верит в мою искренность, и тогда спешу успокоить:
– Нет-нет, Линоча, я не шучу, я сУрьёзно.
Кажется, поверила, повеселела и даже сразу похорошев, ушла.
А мне что? Снова - к дневникам? Д-а, отдыхать надо умеючи, а я похожа на ту лошадь, которая год за годом крутила лебедку, поднимая породу из шахт, а когда её отпустили, она всё равно - кругами, кругами… Скучно здесь без любимой работы и даже без домашней рутины. Ну что ж, тогда с удовольствием перечеркну на календарике уплывший восьмой день и сделаю очередную запись.
В дневник.
«Ездила в Бахчисарай с экскурсией. Вначале хотела поехать и Линка, но вчера они с Лидой поздно возвратились с «мероприятия», так что утром, когда попробовала её разбудить, не открывая глаз отмахнулась - не поеду, мол…
Спускаемся в Судакскую долину. Лужи затянуты ледком, быстро наступающий рассвет гонит тёмные, лохматые тучи за горы, за их седые от снега вершины. Сама-то долина еще серо-коричневая, с ровными рядами низких, корявых виноградных лоз, но вот пики вокруг неё вдруг озаряются розовым светом восходящего солнца, а над ними распахивается еще темноватая бирюза неба с быстро летящими, окаймленными таким же розовым сиянием, облаками. Неведомая, восторженно-мистическая красота!
Дворец хана Гирея*. Серый, ободранный, - словно декорации провинциального театра.
«Фонтан слез» - без слез. «Не работает», и поэтому - только скелет образа, что сложился в юности, когда читала «Бахчисарайский фонтан» Пушкина*.
Скальный Успенский монастырь. Необычен, величественен… но почему так тревожно? Может, от кажущегося присутствия душ тех, кто здесь когда-то жил и молился? Может, сейчас жалуются они мне, что стены исцарапаны, исписаны, глазницы святых выдолблены и смотрятся провалами, а на поблекших ореолах читаются имена туристов. Ой, и сейчас приближаются. Не-хо-чу!.. Но ввалились. И уже какой-то шустрик взбирается под нишу бывшего окна и ржет, зазывая к себе остальных, а я…
Я смотрю на покосившуюся постройку, на бывшие покои настоятеля, на поросшее крапивой кладбище и вижу на могилах мусор, хлам… хлам и на мраморной плите офицера, послужившего Толстому* прообразом Вронского*».
Хотя пасмурно и сыро, но всё равно веду Линку к морю. Она, отворачиваясь от расходившейся стихии, кутается в длинное чёрное пончо, грустно взглядывает на меня:
- И почему ты любишь такую погоду, Аннуш?
- Да не сказать, что так уж люблю, но знаешь… Пасмурные дни сужают моё пространство, успокаивают, а в солнечные всегда кажется, что надо куда-то бежать, что-то делать.
- Странная ты. А по мне…
- А по мне, - подхватываю: - что-то сегодня ветер уж очень холодный, пронизывающий, да и волны слишком злые… хлещут берег и кажется: вот-вот и нас накроют стаей брызг. Не вернуться ли в номер?
Но Линка вдруг вспыхивает:
- Смотри, луч солнца над волнами!
- Ну да, солнце. Но его луч… как прожектор!.. блуждает, выхватывает белые пятна пены… пены, как у взбесившейся собаки...
- Ну, ты даёшь… - И недоумённо смотрит на меня, повторяя: – «Как у взбесившейся собаки...»
И я увожу её от смутившего эпитета:
- Да и голодные чайки бродят по парапету, ожидая подачек, а у нас для них ничего нет, так что пошли-ка в номер.
В дневник:
«Сегодня у библиотекарши были заплаканные глаза, да и лицо… словно маска страдания. Но позади неё улыбался алый цветок и когда она заметила, что любуюсь им, тихо сказала:
- Его кто-то выбросил… - И губы её попытались улыбнуться: - А я нашла, принесла домой и он отблагодарил меня… зацвел.
А я нашла и записала вот это… об Эросе*, или Эроте, как называли его древние греки-философы вот такое: «В телесном и духовном смыслах Эрот - демон, одухотворяющий людей в их влечении к истине, добру и красоте, залог могучего стремления мужчины к самозавершению и бессмертию, которое он реализует в продуктах человеческой деятельности и потомках». Как же кстати попались мне эти строки! Значит, эротические чувства одухотворяют мужчину не только для продолжения рода, но и для творчества.
И для творчества – в первую очередь. Прочту это Линке, может, и ей что-то подскажут эти мудрые греки».
Идём с ней по шелестящему влажному настилу гальки, то и дело омываемому очередной волной, и мелкие брызги словно из пульверизатора освежают наши лица, овевают запахами водорослей. Но сегодня что-то грустна Линка и всё молчит, молчит, иногда поднимая камешки и возвращая их волнам. О чём думает? Об Антоне или о высоком и красивом Сереже? А он и впрямь красив, как-то показала его издали, так что, если бы и я была моложе, то… А что «то»? Сейчас - не обо мне. Спросить, о чем она… а, вернее, о ком думает?
- Если не секрет, то о чём молчим?
- Так, не о чём, - поднимает очередной приглянувшийся голыш.
- Ой-ли! – поднимаю и я: - Так выразительно не о чём, Линочка, не молчат,.
- Что значит «выразительно»? – останавливается и смотрит мне в глаза.
- Ну, это значит, что задумчиво, понуро, безрадостно, - играю словами и интонацией: - печально, уныло, горестно, - строю такую же мину. - А еще скорбно, сумрачно, невесело… ой, а еще меланхолично, элегически…
- Может, хватит? – всё же улыбается моя грустная подруга.
- И что выберешь из предложенных синонимов?
- А-а… пожалуй, минорно.
- Ну, что ж, минорно так минорно. И об чём… или о ком миноришь, если опять же не секрет?
- Нет, не секрет. И об Антоне… и Сережке.
- И как умудряемся совмещать? – делаю шаг, чтобы и её увлечь во-он к тому огромному валуну у самого берега, что так похож на собачий профиль.
- А я и не совмещаю. То об одном, то о другом. Но вот прицепилась мыслишка и не отстаёт: ну, допустим, уйду я от Антона, выйду за Сережку…
- А что… уже?.. так далеко зашло?
И даже преостанавливаюсь.
- Да нет, не «уже», и не «зашло», а просто предполагаю: ну, уйду от Антона, выйду за другого и что? Может, и другой таким окажется.
- Может, и «может», - улыбаюсь, ободряюще.
И снова иду, посматривая на валун: как же похож на профиль моего любимого Вильки!
И уши его, и мордочка короткая… и куда тогда запропастился мой пес?.. зачем покинул меня?
- А раз «может», то ничего быть не может, - вдруг отсекает Линка моего Вильку.
- Линочка, с кем не может?
- С кем, с кем… Ни с тем, ни с другим.
- Ну, «с тем»… если это Серёжа, всё просто: уедешь, и дело с концом, но как быть с «другим»?
Линка останавливается, подходит к самой воде, но набегающая волна грозится дотянуться до её ног, и она отступает:
- А с Антоном еще не знаю «как». Может, посоветуешь? Ведь у тебя, Аннуш, опыт...
- Линка, опыт-то есть, но мой не может пригодиться всем подряд, ибо люди разные, а вот подсказать что-то… - И достаю свой блокнотик: – Послушай, что в библиотеке выудила: «В телесном и духовном смыслах Эрот – демон…»
- Может, Эрос?
- Эрос, Эрот… Греческие философы утверждали, что это – одно и то же лицо… если можно так о нём сказать. Так вот: «Эрот – демон, одухотворяющий людей в их влечении к истине, добру и красоте, залог могучего стремления мужчины к самозавершению и бессмертию, которое он реализует в продуктах человеческой деятельности и потомках».
- Ну и?.. – не поняла она.
- А то «и»… Перевожу на русский: если мужчина перестаёт стремиться к истине, добру и красоте, реализуя всё это «в продуктах человеческой деятельности», то остаётся в нем что? – спрашиваю с интонацией учителя к ученику.
- А остаётся ему реализовывать себя в потомках, - смотрит на меня, как смекалистая ученица.
- Молодец, моя девочка! – смеюсь.
- Ой, только не надо, не надо меня – девочкой! – вижу перед собой её ладони.
И уже идёт прямо по гребню намытой волнами гальки, непременно наступая на его остриё и молчит... рушит гребень и молчит.
- А при чём же тут - преостанавливаюсь: - эти маленькие несчастные голыши, которые ты топчешь так безжалостно?
Останавливается и она, резко оборачивается:
- Они не при чем. Я не при чём. Ты не при чём. Антон не при чем. – И глаза её!.. - А кто тогда при чём?
Нет, глаза её уже не карие, а темню-ющие, как ночь безлунная. Не к добру это.
В дневник:
«У накатывающейся на берег волны, на гальке, - уточка-нырок. Подожди, не уходи! Но она встаёт и, прихрамывая, ковыляет к волнам. А они - наглые, лохматые! - бьют и бьют о берег. Но откатились. А где же уточка?.. Да вон она!.. на волнах. Одиноким тёмным комочком. Срая пена взрывается, гребнем нависает над ней и она, словно спасаясь от её злобы, снова ныряет в колыхающуюся водную стихию. Каково ей там, в холодной, мятущейся массе? А, впрочем, вода – её мир, а я – в своём… и тоже мятущемся».
Из дневника:
«Уговорила Линку поехать со мной в Старый Крым, в Керч, в каменоломни Аджимушкая.*
В сероватой дымке - горы, поля, мелькающие перелески, нестройные ряды виноградников и… Ни одой яркой краски! Воображение, помоги! Окрась видимое в яркие весенние цвета!.. Нет, всё – такое же. Да еще мелькающие за окном обшарпанные стоянки, ободранные дома, хлам у обочин, на улицах... Закрыть глаза и вздремнуть? Утешаю себя: но ведь должно же быть что-то интересное там, в Керчи?.. Нет, вздремнуть не получилось и уже читаю Волошина: «Старинным золотом и желчью напитал вечерний свет холмы. Зардели красны, буры клоки косматых трав, как пряди рыжей шкуры, в огне кустарники, и воды, как металл, а груды валунов и глыбы голых скал в размытых впадинах загадочны и хмуры…»
Но вот мы - в долине, среди еще не оживших виноградников и бывших владений князя Потемкина*. «Пять лет назад здесь стоял минарет, - слышу приглушенный голос гида: - а теперь от него осталось только основание, и забор соседского дома выложен из его камней. Но сохранилась входная дверь, на ней еще проступает резной орнамент и письмена, восхваляющие хана». А рядом с нами - старая шелковица, почему-то обожжённая огнем.
- Какая мрачная разруха! - Линка хмурится, ёжится: - И зачем согласилась… с тобой?
- Не грусти. Еще поедем к Грину*, там поинтересней будет.
И вот – его домик. Три комнатушки. В первой - кровать, напротив – стол с бронзовой собакой; во второй – железная печка, рядом - пожилая женщина с черным котом на коленях; и третья - с портретом Грина, под которым поднос с камешками и самовар, над ним - фотография Волошина, а во дворе – его бюст.
- Какой же большой! – шепчет Линка.
- Ну да, огромный… рядом с этой крохотной хаткой.
Белая мраморная плита – на могиле, а из-под неё - изогнутое, выкрученное деревце крымской алычи.
- Смотри, - опять, Линка: - это деревце словно вырывается из-под плиты!
- Да-а… Ведь на семи ветрах росло, как и Александр Грин.
Но как весело на нём, искривлённом, трепещут алые лоскутки, галстуки, разноцветные ленточки!
А вот и каменоломни… Восемнадцать тысяч
