не интересовали игрушки, перелистывали разложенные на том же столе книжки с картинками или мусолили комиксы, на которых, судя по их состоянию, выросло не одно поколение.
Другую половину гостиной Геeрт отвел под хранилище личных вещей, найти применение которым он затруднялся, но и избавиться от которых у него не поднималась рука; проявив немалую смекалку, он представил их как естественные части продуманного им интерьера. В качестве примера можно привести тяжелые гардины на окнах гостиной, которые были бы более уместны где-нибудь в старинном замке с привидениями, но никак не в скромной комнатке с окнами высотой в полтора метра и чуть больше в ширину ; гардины были чрезмерно длинны и потому топорщились и гуляли по всей своей высоте, а понизу собирались в небрежную гармошку.
По левую сторону от окна громоздились одна на другой коробки из плотного картона, в какие принято собирать вещи при переезде; уже и не вспомнить, сколько их было, но стояли они в два ряда и, конечно же, занимали не свое место. Насколько мне было известно, Геeрт не планировал переезд, а стало быть просто-напросто использовал часть своей клиники в качестве кладовки. Направо от окна с несчастным видом жались друг к другу два одинаково старых, потрескавшихся комода. На одном из них высилась тяжелая бронзовая статуя бога Шивы (точно такую же я привез в свое время из Индии), на другом покоилась ярко раскрашенная деревянная фигурка азиатского слона в псевдо-богатом убранстве; рядышком с ним, у задних его ног, скромно приютился и мирно шуршал чудом перенесшийся из прошлого века переносной транзисторный приемник, вроде нашей "Спидолы".
И незачем было особо приглядываться, чтобы заметить очевидное: ко всем этим предметам долгое время не прикасалась заботливая женская рука. Хотя я и знал, что одна женщина уж точно присутствует в жизни Геерта, и ею была его престарелая секретарша: несчастное с виду создание, полностью нелепое, с выражением вечного испуга на лице; она то и дело заговаривалась, путала самые простые слова и, судя по всему, медленно и у всех на глазах теряла рассудок. Мне всегда казалось, что она приходится Геерту родной матерью, иначе какой был ему смысл держать у себя столь малополезного работника. Да и почему ему было не пристроить к себе собственную мать, если работа у нее была необременительная: всего-то ответить на телефонные звонки и записать на прием с десяток несчастных, и все это в удобное время, утром, с восьми часов до двенадцати.
Она, по всей видимости, не обладала совершенным здоровьем, потому что за все свои посещения я встретил ее в клинике всего пару раз, а остальное время она отсутствовала на рабочем месте, и в таких случаях Геeрту приходилось ее замещать и трудиться уже за двоих. Мне уже и не вспомнить, видел ли я ее на работе в тот злосчастный день, когда наведался к Геeрту, чтобы пожаловаться на свою болезнь, и если нет, то это отчасти объясняет его невнимательность ко мне, хотя нисколько не оправдывает. Отчетливо вспоминается лишь то, что дверь в регистратуру была плотно прикрыта, а на двери висел новый, незнакомый мне медицинский плакат.
Прежний плакат не сменялся несколько лет и успел уже всем как следует намозолить глаза. Ничего примечательного в нем не было: он изображал атлетического сложения мужчину, каких в жизни, вероятно, не встретить, в полный рост, где каждая, хоть сколько-нибудь значимая часть его тела была подписана соответствующим латинским словом или сочетанием слов. Новый плакат по своему замыслу нисколько не походил на прежний: он демонстрировал один лишь мужской торс, намеренно лишенный головы и конечностей, потому что художнику важно было привлечь зрительское внимание к тому, что скрывается внутри человеческой грудной клетки; все остальное не представляло для него интереса и даже отвлекало. Художник придал телу мужчины сероватую, очень легкую, почти воздушную полупрозрачность; благодаря этому нехитрому приему сквозь кожу отчетливо проступали испещренные голубыми кровотоками легкие, темно-зеленые пушистые бронхи и более темные контуры дыхательных путей.
Левую часть плаката художник отвел простудным заболеваниям, где детально, попунктно и самыми доступными словами перечислялись все возможные симптомы простуды; правая часть полностью походила на левую, только рассказывалось в ней о другом: о гриппе, или же, будь сказано иначе, по-западному, инфлюeнции. Ожидая приема, я, как всегда здесь, томился и скучал, и на этот раз убивал время тем, что сравнивал описанные на плакате симптомы со своими; я старался, но так и не смог до конца разобраться, чем же на самом деле болен. Мне тогда еще подумалось, что для этого все-таки нужно быть врачом, пусть даже таким неказистым и плохоньким, как Геерт.
И все же мне кажется, что седовласая секретарша в тот день на работе отсутствовала, потому что Геерт позвал меня к себе не из прихожей, как обычно, а прямо из ее регистрационной комнаты. Он, протянул мне, по обыкновению, свою небольшую и вялую, почти немужскую руку, а я, в свою очередь, пожал ее изо всех сил - из тех, что во мне еще оставались. Со стороны кое-кому могло показаться, что мы с ним старые друзья, которые не виделись с давних времен, может быть даже еще с детства, и очень рады неожиданной встрече; мы даже почти обнялись.
Геeрт провел меня в кабинет. Едва он затворил за собой дверь, как сходу, прямо с порога задал мне с десяток вопросов, большинство из которых один в один повторяли уже знакомые мне вопросы с плаката. Выслушивая меня, он вел себя со всей серьезностью: беспокойно морщил лоб там, где, как он полагал, следует; делал вид, что задумывается, прежде чем о чем-то спросить; после некоторых моих ответов он застенчиво и даже виновато улыбался, точно чувствовал за собой вину за тот или иной мой симптом.
Но я-то прекрасно понимал, что его поведение - не более, чем придуманная им самим игра. И окончательно удостоверился в том, когда со знакомой уже мне легкостью он вывел вдруг заключение, что я, по сути, здоров и страдаю всего лишь обычной простудой, чему в это время года подвержены практически все. Слова Гeерта я воспринял без доверия, и все же не стал с ним особо пререкаться, лишь поинтересовался, не поспешил ли он со своими выводами, и напомнил, что температура у меня уже шестой день держится под сорок. Только не нужно меня ни в чем убеждать, попросил я его, поскольку точно знаю, что серьезно болен, и помочь мне может только лечение.
Геерт мгновенно переменился в лице, точно кто-то нажал на скрытую в нем потайную кнопку. Я увидел, что он полностью расстерян, потому что не знал, как ему правильно отвечать на мои слова и как вести себя со мной дальше: мое поведение он воспринял за протест или, хуже того, за возможный бунт, направленный против всей его отлаженной годами системы врачевания. Он убрал с лица улыбку, догадавшись, что в данной ситуации ей нет места, и с серьезным видом присел за компьютер.
Мне он не предложил сесть, но вряд ли намеренно - скорее по забывчивости, так что я самочинно плюхнулся на единственный в кабинете стул для посетителей и стал наблюдать за тем, как он записывает в электронный журнал мои жалобы. Сидеть на стуле было неудобно, все время хотелось прилечь, и я то и дело с несчастным видом поглядывал на узкую кожаную кушетку для осмотров, находящуюся здесь же, всего на расстоянии вытянутой руки, но в тот день она была завалена служебными папками.
Я заметил, что Геерт совершенно не умел обращаться с клавиатурой: он стучал по ней одним лишь указательным пальцем, резко, с ненужной силой, точно имел дело с клавишами печатной машинки; постоянно возвращался назад, чтобы исправить очередную ошибку - все это сразу бросалось в глаза. Он продолжал задавать мне вопросы с дотошностью следователя, некоторые из которых казались мне совершенно неуместными, другие бессмысленными, а третьи и попросту глупыми. Он зачем-то поинтересовался моей национальностью, спросил, уж не немец ли я, а когда услышал отрицательный ответ, то с робкой надеждой в голосе спросил то же самое о Наташе, хотя она даже не была его пациенткой.
- Всего лишь обыкновенная простуда,- заключил Геeрт после того, как старательно занес мои жалобы в журнал. - Сейчас, кстати, все вокруг простужены, и сам я, в том числе,- добавил он и в подтверждение своих слов пару раз шумно шмыгнул носом. Он объяснил, что при простуде антибиотики ничем не помогут, в чем был, как выяснилось, совершенно прав. Достаточно будет и того, если я попринимаю универсальный Панодил по три раза на дню, желательно по две таблетки зараз, и через некоторое – вероятно, очень скорое - время вновь стану здоровым; ну а пока мне следует побыть дома и забыть о работе.
И тут я заметил ему, что и так уже с неделю никуда не выхожу, поскольку чувствую себя слишком уж слабым, чтобы передвигаться или даже просто подолгу сидеть, а временами ощущаю себя и вовсе немощным.
Что-то в моих словах насторожило Геерта и может даже испугало, потому что он попросил меня поднять рубашку. Он прослушал меня трубкой со всех сторон, и хотя слушал вроде бы внимательно, все же не обнаружил в легких никаких необычных шумов. Уже много позже, несколько месяцев спустя, я вспоминал в подробностях этот день и этот прием и откровенно недоумевал: почему он ничего не услышал в моих легких; разве что был непроходимо глух, и с тем же результатом мог прослушать мою левую или правую пятку.
Я никогда не испытывал особого доверия к Геерту ни как к человеку, ни уж тем более как к врачу: слишком уж он был простоват и неуклюж, слишком не уверен в себе, чтобы суметь убедить меня хоть в самой пустяшной мелочи. Но в тот день я ему все же поверил и вышел от него в приподнятом настроении, полностью убежденный в том, что действительно страдаю всего лишь легкой простудой и что всего через несколько дней снова буду крепко стоять на ногах.
И это было последнее, что я помнил.
Мне уже ни за что не восстановить в памяти, как долго я, скажем, добирался до дому и что рассказал Наташе о своем посещении Геерта. Все, происшедшее со мной после этого приема, вплоть до того момента, как я впал в кому, прошло мимо моего сознания. Реальный мир, каким он привычно видится всем, я начал воспринимать лишь месяц с лишним спустя, причем в неверной, крайне искаженной его форме.
