Смерть Виталия

долгие лета, прочно сработанное из твёрдого, как металл дерева, и никакому сомнению и изменению, и какой либо деформации никак не могло подлежать. Привычные больше слышать какие-то, мало определённые, размытые суждения, на этот раз, услышанное, всё же было весьма притягательным и забавным.  Этим он, казалось, хотел выразить своё глубокое сочувствие нам, что мы так напрасно (бездарно) расходуем своё время, проводя его в обществе безнадёжно больных, старых и скушных людей, которым  уже, всё человеческое чуждо. Слушать  их, наводящее тоску брюзжание, жалобы на всякие недомогания и немощь, это напрасная трата времени было смыслом сказанного Васей.От нечего делать, на досуге, он, желавший, в такой задушевной беседе,  и нас убедить в этом. Часа полтора мы пробыли в парке, неутомимый Вася затем ушёл куда-то по своим амурным делам. Так что же, он молодой, здоровый, одна нога здесь, другая где-то там.

             Мы с Володей неспешно возвращаемся на набережную. И  видим что, Толик с Виталием, как сидели, когда мы их покидали, так и продолжают до сих пор  сидеть на скамеечках  на набережной, всё с теми же грустными и унылыми лицами, которые только, чаще, можно видеть на похоронах, и мирно, проникновенно беседуют, жалуясь друг другу на свои недомогания.  Подошли, присели и мы. Они, так от нечего делать, может быть, надеясь, что хоть  какая-то новость их  развлечёт и ещё лучше, если развеселит, прогонит прочь печаль, хандру и скуку, спрашивают нас – чего там Вася. Мы в очередной раз рассмеялись при упоминании Васи, с  его необычными  сентенциями, и говорим им, что Вася не верит, что вам столько-то лет, и говорим, сколько Вася, уверяет им лет. Он спорит с нами, уверяет и настаивает на том, что вам по семьдесят лет, и что вы старые, больные и немощные, и то, что вам уже давно, не нужны никакие женщины. Они были настолько ошарашены, обескуражены, что не сразу нашлись, как ответить на это. Виталий, услышав такой устрашающий, и так обезнадёживающий его диагноз, зажмурившись, будто кто-то вознамерился  нанести ему сокрушительный удар в голову, замотал головой, как от горечи какой, внезапно попавшей ему в рот, либо  от сильной, едва переносимой головной боли. Кисло, насильственно улыбнулся, чтобы может быть от отчаяния не разрыдаться, и обречённо, несколько раз, махнув рукой,  едва скрывая подступившую боль и обиду, только сказал, чуть, может быть, не прослезившись, что Вася дуболом и хам. Толик смутившись, и нисколько не меньше Виталия огорчившись, не ожидавший такого внезапного, безжалостного удара по своему самолюбию, сравнимое, разве, что с тем, как если бы тот прилюдно оплевал его. И, передразнивая сказанное Васей, так больно, за самое живое, ущемившее его, и убившее всякие надежды на что-то лучшее в этой жизни, голосом, будто вот, вот готовым разрыдаться от бессилия, и страшной правды, от невозможности, что либо, изменить. Он,  глубоко поражённый услышанным, говорил в ответ, язвительно растягивая слова, чтобы это было, как можно более насмешливо, при этом саркастично, насильственно улыбаясь, чтоб хоть как-то защититься от тех убийственных слов, безжалостно сказанных Васей, врезавшихся  прямо в его больное, потрёпанное этой смрадной жизнью сердце. На эти  слова, ввергнувшие  его в глубокое уныние и скорбь, он ответил: – да…, а он молодой и здоровый, ему женщины нужны. Вот так  «развеселил» и «развлёк»  их тогда, в тот безрадостный день, Вася.

               Ему  в отместку, чтоб как-то поправить и восстановить подорванное Васей его душевное здоровье, и как-то  оправиться от нанесённого такого тяжёлого и  невосполнимого морального ущерба и обрести покой,  вдобавок ко всему уже сказанному, Толик напомнил теперь, и зло комментировал, чтоб и ему нанести в ответ, как возможно ещё больший моральный ущерб. Он рассказал, как, несколькими годами ранее, какая  трагедия произошла здесь с Васей. – Он стал мудрее после того, как его опоили, нет, не колдовскою травою, а клауфелином. Злорадствуя, радостно, в пародийном жанре, живописал он, как нашлась какая-то стерва – молоденькая дрянь, с целью ограбления, подлила Васе в вино эту отраву и ограбила его. После чего, Вася с большим трудом пришёл в себя. Теперь  Вася стал мудрым – зло, саркастично улыбаясь и упиваясь, смачно повторял он, что означало – мол, как хорошо, что его так оприходовали, будто это было проделано только для того, чтобы наказать Васю посмевшего так смело, хамски, издевательски надругаться над ним. И  стараясь, как возможно более обратить внимание всех остальных к своей сатире, злобно осмеять его.  Этим, он, ну, хоть  мало, мало,  утешил и успокоил  себя тогда.

              Если, в каких-то обстоятельствах его (Толика) спрашивали – давно ты знаешь Васю, он зло с иронией и всё тем же своим восточным украинским акцентом, яснее слов передающего настроение желаемого сказать, всячески стараясь его уничижить не уничижаемого, отвечал – я давно знаю Васю и с «рукзачком» и без «рукзачка». Это он так говорил о том времени, когда ещё молодой Вася, это тогда, когда ему было лет сорок – сорок пять. И  ещё никакой ползун не пробирался с его макушки к затылку, как теперь,  неизменно носил тогда, передвигаясь по городу, маленький рюкзачок,  было как-то смешно и забавно видеть этот рюкзачок на  широкой спине атлета Васи. Теперь ему в отместку, так ядовито насмешливо говорил о нём Толик, стоило только напомнить ему о нём.

             Тяжело и горько  переживал такую  обиду  и  Виталий, так безжалостно, и тяжело, раненый, так же, как и Толик, прямо в своё больное, исстрадавшееся сердце, он ещё долго не мог успокоиться. О чём он ранее только догадывался, прислушиваясь к своим недугам, теперь во всей своей правде раскрылось перед ним. Ему никак не хотелось верить в такой совсем уж, неутешительный диагноз, так, бессердечно и жестоко, будто перед ним были не живые люди, поставленный безучастным, равнодушным, не сопереживающим ему Васей, точно, как приговор к смерти. Потому, что, после двух его разводов, он всё ещё жаждал знакомства с женщиной. Он воображал её такой, каких в действительности, скорее всего, нет. Он грезил той, какой не было никогда. Но у него ничего не получалось чтобы отыскать и повстречать её. Люди встречаются, может быть влюбляются, иные женятся, ему не везло в этом, ну просто беда. Он думал, что будет только тогда счастлив, когда с ним будет такая женщина, рождённая его воображением, что, только, тогда, покинут его немощь, печаль и тоска. Он долго надеялся и ждал, но  было всё напрасно.

            Был и такой забавный, но лишённый всякой лирики эпизод причастный к Виталию, или Виталий к нему. Не так давно, года три назад, ну, вроде так, невзначай,  с шутками, да прибаутками, так чтобы немного прикрыть такую деликатную просьбу. Обратились к Толику-таксисту – приятелю Виталия, живущего по соседству с ним, две его знакомые, лет по пятьдесят – пятьдесят два. Нет ли у него, кого-нибудь, из знакомых или друзей не женатых и не пьющих мужчин лет до шестидесяти, чтобы познакомиться. Толик-таксист  перебрал в уме разных своих знакомых, они в большинстве оказались, кто женат, кто-то пьёт, а кто-то всё вместе, как говорят два в одном, и остановился на Виталии. И говорит им, да, вот есть один, вроде бы подходящий, и описал все положительные качества и достоинства Виталия, и то, что он  не женат, и то, что он ничего спиртного не пьёт. И то, что он даже романтичен. И  заключает сказанное, ну, как вроде,  мало, значительным, казавшимся ему совсем пустяшным, его недостатком. Предполагая, наверное, что ему ответят на это, что, дескать,  такой пустяк не стоит их внимания, все другие его качества гораздо важнее, один романтизм чего стоит, и, непременно попросят, одну из них познакомить с ним. И  он, взвесив всё,  говорит им, что, вот только у него маленькая пенсия по инвалидности. Ну, а те, как только услышали это, как-то судорожно, вдруг замахали руками, будто от нехватки воздуха,  или от наваждения какого-то, устрашившего их, или пригрезившегося им, будто что-то чумное так напугало  их. И  они  в один голос, как по команде, громко и тревожно, ну прямо каким-то не своим голосом, на одном выдохе отвечают ему,  видимо, чтобы скорее прекратить этот устрашивший их разговор, и впредь, чтобы  не пугал их так: – нам, таких не требо!!! Да, такие, как Макары Девушкины им не нужны, таких они избегают как прокажённых. Не обратили они никакого внимания на то, что Виталий романтик.В этом нет у них никакой надобности, им этого не нужно вовсе. Так, вот и не везёт Виталию, ну просто беда, будто где-то на необитаемом острове он живёт, или в мало населённой местности. Ну, а такая, как Варвара Добросёлова за многие годы, ему не повстречалась, вывелись такие напрочь, не прошли естественный отбор в этом лютом мире. Да, время говорят, такое окаянное пришло. Ветром перемен принесло. А тот Толик, что с Днепропетровска, с его «любимого» Днепрожидовска», когда узнал об этом эпизоде, то иронично, язвительно комментировал этот курьёзный случай так, чтобы нанести ему вдогонку, ещё больший моральный урон. Ещё больше душевно травмировать его, сказал, что с Виталия, при такой его пенсии, не взять «желчи», что в переводе означает денег. И насмешливо добавил,  ни на что другое он не годен.

              Романтичный Виталий как-то  вроде и сочувствовал ему, но весьма критично  высказывался по поводу слишком уж, сильной  заземлённости, не романтичности на его взгляд, нашего тогдашнего приятеля Кольки с Подольска. На то, как тот, познакомившись с женщиной, и вместо того, чтобы, говорить о её глазах, когда Виталий узнал об этом, предлагал, вроде, как работая над его ошибками. К примеру, говорить – как  прекрасны очи, твои глаза цвета моря, или – за твои глаза, сожгли б тебя на площади и мало ли чего ещё. За многие века наработаны тысячи возможных вариантов на такой случай. А  Колька, взял да  сказал ей,  на первом романтическом свидании, ну, прямо сногсшибательный и, наверное, какой-то умопомрачительный комплимент, хотя до последнего времени он был солистом областного хора народной песни. Сколько ж песен он перепел про эти глаза? И лет ему было тогда уже немало – шестьдесят  или шестьдесят один, и опыт был.  Он же, гуляя с ней вечером в приморском парке, среди большого количества насаженных там всяких разных красивых цветов, одни розы чего стоят, экзотических деревьев,  у самого синего  в мире, Чёрного моря. Глядя на её лицо и ей в глаза,  –  такое, могла бы она, наверное, услышать  на приёме  у  врача нарколога, либо уролога,  – у тебя мешки под глазами, ты наверно, много пьёшь и почки у тебя посажены. Конечно, её немало смутили  такие ошарашивающие комплименты, и Виталий, как большой романтик ну, никак не приветствовал и не оправдывал его вовсе, несмотря даже на такие смягчающие обстоятельства, что этой знакомой Колькиной незнакомке было уже лет пятьдесят один – пятьдесят два. А Виталий её знал давно, почти с юности, помнил её былую красоту. И то, что уже, к этому времени, эти глаза напротив, не будут так прекрасны, и иметь цвет моря и не сожгут за них на площади. И уж точно для неё, уже не построит никто, замок из хрусталя. И, хотя, она стала бабушкой,  для него она не стала ладушкой.

               К