[justify] В этом году Виталий стал совсем плох. Дальше набережной уже и ходить никуда не мог. Выйдет на набережную уже к вечеру, когда не так жарко, часик полтора посидит на скамеечках с дружками, да потихоньку, угнетённый немощью, пойдёт домой. Проживал он недалеко, можно сказать совсем рядом, в пяти минутах ходьбы от неё. На днях приснился ему сон, как крест лежал во всю водную гладь озера, а он смотрит на него и думает – быть такого не может. Что означает сиё? Неужели кончину его.
Много лет уже, он был на инвалидности, наверное, лет с сорока трёх. Но по вечерам, с дружками из отдыхающих и местных, он ещё и в этом году, как обычно летом и осенью, ходил на танцы в санаторий «Северная Двина», расположенный в пяти минутах ходьбы от его дома. В другие санатории, расположенные дальше, куда прошлые годы, он так же, по вечерам ходил на танцы, в этом году, ходить туда, он был уже не в силах. В начале сентября перед закрытием этого санатория, вечером на танцах, так же, как в прошлые годы, он там увидел Куравлёва. Нет, нет, этот Куравлёв не имеет никакого отношения к знаменитому артисту Л. Куравлёву. Так его просто прозвали остряки из компании, потому, что он был очень похож внешне, своим лицом на Л. Куравлёва, правда, он был заметно мельче и худее подлинного Л.Куравлёва, он был, как бы, уменьшенная копия натурального Куравлёва. Настоящего имени этого Куравлёва, никто не знал. Только знали, что этот Куравлёв, поддельный воображением и фантазией тех остряков, уже много лет, наверное, около двадцати, или более, тайно ездит сюда, всякий раз, как на первое романтическое свидание к своей возлюбленной Галине, из далёкой Белоруссии, и гостит у неё обычно, целый месяц, либо сентябрь, либо октябрь. А Виталий, когда-то, очень давно, ну, лет двадцать пять назад, ещё в пору их бурной и тревожной молодости был с ней довольно близко знаком. Она была его ровесницей, но продолжительного романа у него с ней, почему-то не получилось тогда. А, года два или три назад, её подруга и рассказала Виталию кое-что об этом кудеснике Куравлёве, на долгие годы завладевшем его Галиной. И, вот, уже который год, когда Виталий приходит сюда на танцы. Он видит, как этот самый Куравлёв без сколь-нибудь, заметной устали выплясывает и вытанцовывает танец за танцем без перерыва со своей возлюбленной. Так же, без каких либо изменений, будто на долгие годы прописанного сценария это было и в этом году. Виталий, так же, как и прошлые годы, сидит на скамеечке, ничего не делавший, а уже уставший, будто целую смену отработал на разгрузке и погрузке каких-то тяжестей, и видит всё тоже, что приводит его к какому-то озлобленному волнению, а теперь, и к возмущению. Будто он хочет сказать и пожаловаться кому-то – да, как же это так, такого не может быть, когда же будет конец этому безобразию. Он сокрушённо, с горечью, готовый чуть не разрыдаться от такой, казавшейся ему несправедливости, с завистью и каким-то безысходным отчаянием смотрит, уже который год, на этого, совсем не обычного Куравлёва. Неизвестно откуда, наверное, из своего прекрасного далёко, каждый год являющегося сюда. Будто всякий раз, для того только, чтобы, так назидательно и наглядно напомнить ему о себе, хотел уничижить его, мол, посмотри недоделок – несчастный и убогий, как надо легко и просто жить. Виталий, уже морально раздавленный, не выдерживающий такого издевательства над собой, чтобы может быть, как-то успокоить себя, насмешливо, а сам готовый чуть не разрыдаться, с дрожью в голосе, говорит о нём, не то самому себе, не то кому-то из своих дружков, вместе с ним часто, регулярно посещающих танцы. Гораздо более здоровых, и совсем не вникающих в смысл его старческих страданий и брюзжаний, озабоченных только своим, как высмотреть и выцепить, не упустить, подходящую женщину, здесь на танцах. Он вроде, как жалуется им на него, такого бесстыжего хама, появляющегося здесь, и наносящего ему всё больший моральный вред. – Что творит…, ну, что творит…, да ты посмотри, только, что он творит. – Возмущается вслух, глубоко обиженный Виталий, и продолжает. – Я ему в сыновья гожусь, каких-то трёх, четырёх лет не хватает. Он с сорок второго года рождения, а я с пятьдесят седьмого года рождения, а я не могу быстрый танец до конца оттанцевать, с половины на скамейку ухожу, чтобы отдышаться. А он, что вытворяет, подумать только, один за другим и никакой устали у него, у этого нахала нет, сохранился же где-то гад! Ему никто, из его дружков, увлечённых охотой на женщин, ничего не отвечает, будто самому себе говорит, или так, вслух размышляет.
Виталий очень печалился о том, как когда-то давно, ещё в молодости, подорвался он в этой жизни такой не простой, и всё пошло не так, как-то вкривь и вкось, расшаталось, разболталось всё, и вот тебе и результат на выходе. Теперь же, сидя на скамеечке, и глядя на своих более удачливых дружков и на свою Галину с Куравлёвым, он как-то отчаянно тосковал по тем временам былой молодости, и завидовал им, будто они всё ещё там и наслаждаются всем тем, ему на зависть, и всё у них ещё впереди. А, у него всё давно перегорело и обратилось в прах, он уже давно выпал оттуда. И ощущал себя теперь, каким-то выброшенным из жизни, с её поля, аутсайдером; никому ненужным, и неспособным ничего уже изменить, лишённым напрочь и моральных и физических сил. Как-то обречённо, с кислым выражением на лице, всматривается он, как ещё силён, подвижен и ловок в своих движениях этот ненавистный ему Куравлёв, будто он виновен в ранней его немощи. Видит, как хищно, чуть не с бешеным задором, в быстром движении танца, он смотрит на свою возлюбленную Галину, будто видит её впервой, как будто он, и не старик ещё, а ему ведь уже, семьдесят один. А, вот он, совсем немощный и никудышный, так не может. А этот самый, не натуральный Куравлёв не знает и не догадывается даже, что ввергает какого-то, совсем неизвестного ему Виталия в состояние большой тревоги, тоски и уныния и даже злости, своей, такой большой уверенностью в себе, оптимизмом и задором. А там, далеко, далеко у него дома семья, и многие годы в его семье ничего не знают о его проказах здесь на курорте. Он, наверное, точно как тот Гаврила, был неверным мужем и своим жёнам изменял. И никак не мог он, как тот Гаврила, быть примерным мужем и своим жёнам не изменять. Этот самый, не натуральный Куравлёв был худой, среднего роста, с седой наполовину уже головой. Виталлий же, очень полный, с центнер и чуть более весом, при среднем росте, с крупной, седой, на половину лысой головой. Остряки из компании, даже, иногда шутили над ним, говорили: – это не ты ему в сыновья годишься, а он тебе в сыновья годится.
Виталий живёт теперь со своей младшей сестрой, сорока трёх лет, после того, как два с половиной года назад умерла их мать. Когда была жива их мать, с ними жил и его тридцати двух летний сын. Работал он охранником в санатории. А года полтора назад Виталий его изгнал, из их с сестрой, дома. Он сильно стал пить и мало, помалу начал дебоширить. И как-то совсем озлобившись, немного побил Виталия и неуважительно, оскорбительно при этом высказался, что, мол, вы с матерью последние сволочи и гады, ни жилья, ни денег не оставили мне, поэтому мне теперь так тяжело жить. С первой женой, его матерью, Виталий был давным-давно, около тридцати лет, как разведён. Лет через пять Виталий женился во второй раз. И со второй женой Виталий прожил не долго, около трёх лет. Первая его жена, как он отмечал, помешалась на пьянстве, вторая на бабле (на деньгах). Может быть, поэтому, у Виталия не состоялась совместная с ними жизнь.
Болезнь и немощь, к Виталию, привязались давно, наверное, сразу после сорока лет. Как-то всё слабел и слабел он. Много курил, и бросить не мог. Как ни старался всё тщетно. Сидим как-то мы на набережной, предавшись воспоминаниям – отдыхаем, вспоминаем события двух, трёх, пяти летней давности. Это было, наверное, то, что мы припомнили, лет шесть назад. Ещё (условно если), мы были молодые, Витали пятьдесят один год, Толику, шестьдесят пять лет, Володе массажисту пятьдесят. Был тогда две тысячи восьмой год, и мы были не такими уж старыми. Толик, очень давний приятель Виталия, приезжал сюда с Днепропетровска. Хотя обычно, он называл свой «любимый» город, наверное, от избытка «любви» к нему Днепрожидовск. Когда презрительно, с иронией кому-то говорил, (если ему приходилось отвечать на вопрос, откуда он), что он с «Днепрожидовска». Если же, его спросить, а как жизнь там, в его «любимом» городе. То он, сначала кисло, иронично улыбнётся, быстро сменяющейся его улыбки, на суровость и злость, появляющейся сразу же, в его лице, вместе с резким движением руки вниз, говорящем будто, всё амба. И ещё вдобавок таким, весьма характерным своим, особенным восточным украинским акцентом, говорящим обо всём, даже, больше самих слов, желая этим показать полную безнадёгу и глубокую скорбь, затаённую у него в душе от обилия всего «хорошего» в этой жизни у него там в его «любимом» городе. Это всё в той жизни, о которой его спрашивают, где уже давно нет ничего путного, что могло бы радовать его и вселять хоть какой-то оптимизм, хоть самую малую надежду на лучшее, вместо этого, только сплошная череда невзгод и неудач, уже многие годы неизменно сопутствующих ему. – Он, как обычно, злобно ответит тому, кто спросил его об этой жизни в его городе, уже сложившейся у него на все случаи этой смрадной жизни, стандартной, не требующей изменений, уже заученной фразой, ставшей алгоритмом. – «…Полный провал петрович»! злобно прорычит он. И добавит, ещё более сокрушённо, и с ещё большим раздражением, сопровождая ещё и матерной руганью, для ещё большей убедительности, наверное, – что может быть хорошего, когда там только цыгане, бандиты, бродяги, забулдыги, наркоманы и бомжи, ну и, вдобавок к ним проститутки. Продукт тех самых пресловутых «демократических» преобразований затеянных в конце восьмидесятых лжекоммунистами и продолженными уже у них на Украине бандеровцами, задумавшими превратить жизнь людей в не жизнь. – Всякие вопросы про жизнь в его городе, вызывали у него всегда сильное раздражение, потому, что в них он слышал как, будто какую-то издёвку над собой. Ему казалось, совсем незачем без насмешки спрашивать о совершенно очевидном везде и повсюду в городах и весях. И Считал такой ответ тому, проявившему какое-то нелепое любопытство, наиболее вразумительным и наиболее адекватным. Чем так ясно и более доходчиво, выворачиванием изнанки информировал любопытствующего, будто тыканьем этой изнанки ему в нос, ну, разве может быть совместимо это, – жизнь, и обитающая там вся эта нелюдь – антипод жизни, посудите же, сами.
На пенсию он вышел в пятьдесят пять лет, работал почти всю жизнь на железной дороге, водил маневровые тепловозы, так отдыхает теперь, проводит время здесь в Крыму по два, иногда и по три осенних месяца. Ездит он сюда уже давно с семьдесят третьего года прошлого века, и было ему тогда всего тридцать лет, совсем юным был. Когда-то, совсем давно, в молодости он служил четыре года матросом на торпедном катере, базировавшемся на Кубе.