будет зеркальным. Жаловаться, как смешно и прямо по детски, наивно это звучит. Я вёл себя, согласно веками проверенному, мудрому правилу, ставшему поговоркой – не кличь лиха, пока оно тиха. Или, чтобы в отместку, ещё, какую-нибудь, мерзость устроили. Ну, разве, что труп не станут подбрасывать – всё иронизировал и зло шутил в гневе поэт. В чём, в чём, а в этом, они большие мастера. Кто в их застенках побывал, тот хорошо всё это знает. Есть у них и наводчики, из самой последней падали, внимательно высматривающие жертву. И добавил уже обречённо – это по телевизору, будто в насмешку нам, крутят сериалы-небылицы про них, как они ловко расправляются с ворами, грабителями, бандитами. Создают образы каких-то фантастических героев не грабящих, не берущих взятки и ловко расправляющихся с оборотнями в погонах, внушают нам, как служат они идеалам добра и справедливости. Будто заказ выполняют все эти киноделы, старательно, создавая им такой имидж, чтоб как возможно глубже ввести в заблуждение обывателя, ещё пока, не соприкоснувшегося с ними в реальности. Такие, если были бы на самом деле, от них избавились бы, как от проф. непригодных. Честные там не нужны, не ко двору они там, от таких как они, особняков и прочего добра, у тех, кто выше, сеньоров с большими звёздами – поэт большим пальцем руки показывает куда-то вверх в небо – не будет, в зарплату не скопишь. Есть же ещё чудаки – думают, что это их милиция, и она их бережёт.
У них всё организовано и отработано, так же, как в хорошо и глубоко законспирированном масонском ордене. Это страшнее любого триллера для тех, кто попадает в этот молох. Да …а, в этом эстетика их жизни! А нерв, как воспаляет вся эта и прочая мерзость! Безнадёга полная! Не я первая и не я последняя их жертва! Это режим дозволяет им, потому что видит в них свою защиту и опору, это звенья одной цепи удавливающей нас. Поэтому за противоправные действия никакой закон их не преследует, всё в их руках и законы тоже. Разрешают им не только вымогательством и взяточничеством промышлять, но и грабежом и разбоем тоже, и мало ли чем ещё. Разве есть такие преступления, которые они не совершают? Бандиты ходят под ментами, менты ходят под бандитами, вся эта мразь перемешалась, рука об руку работают – идут по жизни. А нас ничтожных, они вместе выбросили на обочину этой жизни. Вот так это зло живёт и здравствует в этом мире. Они зеркальное отражение этого воровского режима. Особо и не скрывают это, мол, будем и мы другими, если режим будет другим, стало быть, не воровским. А с чего это вдруг, с какого перепугу ему быть другим, совесть загрызла что ли – эти прожжённые наскрозь циники, не знают и не ведают, что это такое. И нравственного одичания они не боятся мерзавцы. Под шумок, пустозвон про «демократию» и «свободу» творят, орудуют и те и эти. Такая ипостась им более к лицу. К их зверскому рылу. Всю страну на коленях держат. Нацию в порошок стёрли они вместе. Это и есть то самое светлое будущее, в которое нас вели, но сбились с пути и в тёмное прошлое нас завели. И назвали же его, – то, куда привели, ни как-нибудь, а «демократией», подумать только – на смех что ли, или серьёзно, для дураков! Теперь же, эта и прочая мерзость может быть уничтожена, только ударом извне. Что-то вроде планетарной катастрофы, или НАТО, только и может уничтожить их. А то жаловаться на них. Кому? Богу что ли? И тот за них, недаром же, они с попами братаются – поэт говорил так страстно, будто на Нюрнбергском процессе изобличал военных преступников. Ах ты Русь моя, – воздыхал поэт, – и куда ж ведут вурдалаки тебя??
Слушая его, капитан заметно погрустнел. Так ярко, образно и вдохновенно об этом живописал поэт, что казалось, видимо, и капитану тоже. Что вот оно смрадное средневековье, оно совсем рядом, оно не куда не делось, оно живёт себе и здравствует поныне, и будет здравствовать и впредь, как неведомая какая-то внеземная, нечистая сила. А всякие демократии и либерализмы, это всё словесная шелуха, так не существенный, ничего не значащий налёт, бесовское наваждение скрывающее главное – суть. Это как чёрт, в своей святой правде. После непродолжительной паузы, поэт добавил – да, я теперь откровенней, чем прежде. Мне осталось быть на этом свете, каких-нибудь, три – четыре года, ну от силы пять, не более, терять уже нечего. Да, мы становимся смелыми, когда смерть на пороге – терять становиться уже нечего. Как у человека сильного и авторитетного, поэт искал сочувствия к себе и понимания у капитана.
Повар отошёл теперь на задний план, и был уже во второстепенной роли в сменившемся акте этого спектакля. Всё это время он слушал поэта с полным безразличием, пространно оглядываясь по сторонам. Всё, что говорил поэт, его это ни сколько не интересовало, и становилось ему скушно, но, иногда, он с опаской посматривал на поэта, был видимо, доволен больше, тем покоем, что всё, когда-то происходящее с поэтом, его никак не касалось, это вызывало потаённую радость в его душе. Такие страсти, слава тебе господи, миновали его стороной, и никакие менты-грабители никогда и нигде, его не грабили – слава тебе господи.
Не задерживаясь более, на столь мрачном эпизоде своей жизни, поэт почти незаметно перешёл к другим более светлым эпизодам своей жизни. Говорил, что когда-то в молодости, в шестидесятые годы на каких-то встречах, он вничью играл в шахматы с мастерами этого вида спорта. Говорил, что жизнь тогда была полна ярких красок, незабываемых образов, и большого оптимизма, казалось что, впереди сияют вершины счастливого завтра. Затем как-то незаметно явились семидесятые, – годы большого застоя и дальнейшего разложения и вырождения, где-то вдали близилась эра, нет, не светлых годов, а нового мрачного средневековья. Поэт говорил что-то о «спокойных» семидесятых, когда за этим спокойствием всё гнило и разлагалось, когда вся эта гниль, уже в восьмидесятые забродила, готовились неспокойные, лихие и окаянные девяностые, когда эта перебродившая гниль без всякого труда умертвила – убила страну, когда казалось, что вот, вот грядет конец света. Капитан в свою очередь говорил, что в молодости проходил службу на военных кораблях Северного флота, и закончил службу капитаном второго ранга. На службе отвечал за техническое состояние корабля. А здесь, в курортном городке, выйдя на пенсию, обзавёлся недорогим жильём, прикупил по случаю. И теперь, каждый год, уже много лет, приезжает сюда, месяцев на пять – шесть, на отдых и для поправки своего здоровья, подорванного на флоте, и вдобавок, довольно серьёзно подорванного и семейными неурядицами, при дележе имущества при разводе с жёнами, особенно со второй.
Поэт рассказывал далее, и о былой своей удали, что когда-то в шестидесятых годах прошлого века, будучи совсем молодым, здоровым и сильным, он занимал второе и третье место на областных соревнованиях по вольной борьбе – как ломал каких-то призёров этого вида спорта. Услышав такие откровения поэта, повар вновь встревожился и насторожился. Ему показалось, что этот супостат явился по его душу, что ему, вовсе, не нужно, какое-то там, его место. Это всего, лишь повод прицепиться к нему. Уже, было успокоившийся повар, посчитавший, что этот наглец, нагнавший на него столько страха ранее, увлёкшийся, теперь, какой-то совершенно не интересной и не понятной ему темой, так и останется в ней, словно засосанный трясиной, так и не выберется из неё, на всё время их пребывания у моря. И вроде как, совсем не замечает больше, его, увлечённый захватившей его темой, не до него ему, это вселяло в повара покой и надежду на благоприятный исход. Но, теперь, сменив, и эту тему, показалось повару, что поэт вновь будет, подбирается к нему, для этого он пустил свой монолог в другое русло, чтобы подобрать повод для нападения на него. И уже, не только своим острым, как пика, словом сокрушать и убивать его, но и ещё приёмами вольной борьбы, когда услышал про такую удаль его, в прошлом. Поэт настолько образно живописал своё участие в тех давних соревнованиях, казалось, будто они проходили совсем недавно, всего несколько дней назад. О том, как под бурные аплодисменты восторженных зрителей на стадионе, он, за считанные минуты, укладывал своих сильных соперников на лопатки, что это, ещё более устрашило и впечатлило, чуть ли не до дрожи, ранимого повара. Из чего он понял только, что ему, непременно, грозит опасность быть поверженным, не только, будто потрошащим его изнутри, острым словом поэта, но и его владением приёмами вольной борьбы. И все его словесные устрашения, это только для того, чтобы вызвать полную деморализацию духа противной стороны, перед тем как, привести в исполнение, задуманное столь грозным супостатом. И вдобавок, свирепый вид этого злодея нагонял ещё большего страха на повара, его глаза, как у растревоженного дикого вепря, будто ищут своего противника – врага здесь и сейчас. От нахлынувшего страха, в его воображении возникла картина близкая к своему воплощению, представилось ему, как не заметным, ловким движением, исполняющим приём вольной борьбы, поэт опрокинет его наземь, и он больно ударившись о камни, с разбитой головой будет молить его о пощаде, или, что ещё хуже, потеряет сознание, истекая кровью. И чтобы подобного не случилось с ним, он решил предотвратить возможный, рисуемый его воображением, ход событий.
После продолжительного молчания, и неучастия в разговоре, повар вроде, как ожил и напомнил о себе. Он будто отошёл от какого-то оцепенения временным покоем и затишьем, установившимся в его душе, когда поэт вещал совершенно не касающиеся его случаи, из своей, столь не простой, богатой всякими приключениями и злоключениями, жизни. Теперь же, в смене темы поэтом своего монолога, повар вновь почувствовал приступ грозящей ему опасности, исходящей от разошедшегося в своём воображении воспоминания, того, уже давно ушедшего времени, когда поэт, в яростных схватках побеждал каких-то своих соперников. Повар видимо, решил, что теперь, непременно, поэт перенесёт ту, давнюю свою ярость, на него. И, надеясь предотвратить грозящую ему опасность, он, так мягко, ласково, жалко улыбаясь, встревает в их разговор и говорит, обращаясь к капитану, – дедушка, а дедушка, а можно я тебя буду называть дедушка? Предполагая, что капитан будет ему надёжной защитой от казавшихся ему, недобрых намерений поэта, готовых, будто вот, вот обрушиться на него. Капитан совсем не ожидавший, что до сих пор молчавший повар, ни с того ни с сего, с такой, какой-то аляповатой фразы, совсем не относящейся к содержанию их разговора и ещё больше не относящейся к монологу поэта. Он будто ничего не слышал, о чём здесь говорили, о чём вещал поэт. Собирается теперь, наверное, от одолевшей его скуки, таким странным образом принять своё, уже более активное участие в беседе и начинает с такой «остроумной» шутки, пришедшей ему в голову. И от этой непонятной, обращённой к нему, не то в шутку, не то всерьёз просьбы, капитан, немного смутился. На короткое время, как-то потерялся, соображая видимо, к чему это такая, с каким-то, непонятным ему намёком, такая нелепая шутка, не подвох ли в
