Поэт и повар

они были, как хряки колхозные, которых, вот только что оттащили от корыт с кормом.

             После непродолжительной паузы, после короткого замешательства, не просчитавший, как в шахматной игре такого неожиданного хода противной стороны,  поэт приходит в себя, и соображает теперь, в каком направлении вести далее свою наступательную, словесную баталию, в его голове проносились всякие воспоминания связанные с поварами. Соображая найти нужный ход, позволявший ему, как возможно скорее, низложить и привести противную сторону к поражению, он быстро перехватывает инициативу, чуть было не утративший её. Опомнившись, как после пропущенного сокрушительного удара, в которое, так неожиданно вверг его повар, своим видом, напрочь, поправший все его представления о поварах. И, подобрав скоро нужный ход своему столь яркому красноречию, поэт громогласно заявляет, – Меня  такие повара  как ты, лет двадцать назад отравили в одной столовой!! Я не такой – тихим, жалобным голосом оправдывается повар, и как-то умоляюще смотрит на поэта, будто прощения просит у него за тех поваров, когда-то отравивших поэта. Все вы такие!! –  Гневно кричит, почти рычит поэт. А вы, может быть, и никакой не поэт, – и  как-то мягко, жалобно, будто моля о пощаде, жалко улыбаясь, с опаской глядя на поэта, возражает ему повар. Я, не поэт говоришь?! Я  полвека поэт!! – злобно прорычал, ещё более разгневанный, выходящий из себя поэт. – Ты посмотри эмоционально тупая дубина, ты видишь там, вдали или вблизи  что-нибудь кроме воды, указывая вытянутой рукой в сторону моря. Повар смотрел вдаль, щурясь на солнце, и лишь виновато улыбался. Так послушай! – Пронзая его, ещё более грозным своим ястребиным взглядом, и как сам  громовержец на небесах,  громогласно продолжает что-то возбуждённо, страстно излагать ему поэт, будто замертво хотел свалить и словом пронзить и испепелить повара. –  «…Залив блистал мильоном зеркал…»! И много, далее всё, что-то про мильон зеркал, всё так же грозно и оглушительно читал поэт, будто клещами хотел ухватить и защемить окаменевшее сердце опешившего повара, хотел оживить и заставить волноваться и его. А залив действительно мерцал миллионом прыгающих зайчиков, отраженного  солнечного света, от поверхности, возбужденной лёгким утренним ветерком, воды морского залива. Или, миллион, миллион, миллион блистающих зеркал перед собой видишь ты, очнись и погляди туда – обращается он к повару, не давая ему опомниться, всё так же указывая ему вытянутой рукой, чтобы он непременно смотрел в сторону моря и наконец, увидел там что-то, на что так настойчиво указывал ему поэт. Видимо высмотревший там что-то, относящееся к его поэтическим творениям, когда подолгу до того, он, сидя с блокнотиком и карандашиком, всматривался в морскую даль, осенявшую его всё новыми видениями сюжета. Ты видишь там, вдали загораются огни…! Напряги же своё воображение – сетовал в гневе поэт, пытаясь убедить повара, посмевшего усомниться в том, что он поэт.  Ты видишь, что-нибудь, дальше своих котлов с мясом, или твой любимый натюрморт – мясо в котле?! – всё также громогласно вопрошал рассерженный его тупым безразличием поэт. Будто хотел вытащить повара из омута его мрачной, смрадной жизни и скорее втащить его в свой особенный, чарующий мир светлых образов и красок.

           Повар был в каком-то замешательстве, ничего не понимал из того, что говорил ему поэт, и всё так же, виновато улыбался и с опаской посматривал на поэта, боясь, будто, не начнёт ли поэт, в гневе своём, избивать его. Чего же хочет на самом деле этот человек, назвавшийся поэтом? Чего он всё никак не отстаёт от него? кто он на самом деле? Опасен он ему или нет?  – Озадачивался повар, теряясь, не зная, что ему делать дальше. Но, поэт продолжал, будто перед ним был уже, вовсе не повар, а аудитория литературного бомонда находящаяся во власти его поэтических, сакраментальных образов, затаив дыхание, боясь пропустить каждое, произнесенное им слово, с трепетом слушает его. А он рифмует тут же на ходу, и мысль звучит его, набатом! Он читал и далее, сокрушая повара - «…сижу в автобусе, а туфля жмёт, какой-то идиот, положил мне на голову свой живот…». Или, «…работай рабочий, горбяч, у хозяина пузо раздулось как мяч…»! И обращается далее к повару, всё больше, сокрушая его своим поэтичным словом, продолжал нещадно громить его словами – для тебя мир уже давно обесцветился и пожух! Тебе очень уютно в твоём сером не изменяющемся мире! Никакой луч света не пробивается в твоё тёмное царство! Жизнь без творчества скушна, примитивна и бессмысленна, – назидательно говорил поэт.  Ошеломлённый и совсем растерявшийся повар с удивлением и с ещё большей опаской взирал на поэта, не понимая, чего тот хочет от него, чего это он, какой-то поэт, так привязался к нему. И, ещё много всякого и далее декламировал разошедшийся в творческом экстазе и гневе поэт. Ты можешь разве, толстокожий понять ранимую душу поэта, где всё на нерве – сокрушённо заключил он,  обращаясь к повару. Вроде как, желая из последних, оставшихся в нём сил пробудить его от тяжёлого, безнадёжно затянувшегося сна. Повар, был человеком, глубоко заземлённым, и не мог понимать и разделять высокий полёт его мысли и дум его стремленье.

            В стороне от них, неподалеку расположился другой отдыхающий, уже совсем старый, семидесяти двух лет, бывший капитан военного флота, с любопытством посматривал в их сторону. Его внимание привлекал столь оживлённый, необычный диалог двух, уже таких же старых, как и он отдыхающих здесь, на мало, обитаемом пляже. Выслушивая яростные нападки поэта, повар уяснил себе, что какой-то неизвестный ему поэт от него не отступится, он  не понимал, зачем к нему так настойчиво пристаёт этот нахал, лишивший его комфортного отдыха. Только ли, затем, чтобы согнать его с этого места, тогда как, рядом  много места. Наслушавшись вволю поэта, его какие-то необоснованные придирки, напуганный повар сошёл  с устроенного поэтом пляжного лежбища, уступил его поэту.  И  побитый острым словом поэта, обиженным пошёл к капитану пожаловаться на этого неизвестного поэта. Хотел  найти у капитана сочувствия и утешения  себе, чтобы тот разделил с ним его страдания, которым подверг его неизвестный поэт. Подойдя к капитану, он назвал поэта грубым, обобурным, не воспитанным нахалом, непонятно зачем приставшим к нему. Себя же, он представил капитану, тонкой и глубоко  ранимой натурой, так невозмутимо  нагло, не за что, не про что, оскорблённой хамом.

             Разволновавшийся поэт не смог на месте долго усидеть; возникшее в нём возбуждение от столь впечатляющего диалога с поваром, всё никак не проходило. Чувствовал, что на сегодня, его творческий порыв, надломленный поваром, совсем угас и требует своего восстановления. Не захотел даже, улечься как прежде, на своё, освобождённое поваром лежбище. Да ещё видя, что повар что-то говорит капитану, заподозрив, что, непременно что-то плохое о нём, когда перехватывал, время от времени, устремлённый взгляд капитана в его сторону. Тогда, он тоже подошёл к капитану, уже на месте, выяснить это. И  ещё, может быть, он подорванный и уставший от  столь напряжённого диалога с поваром, где он выкладывался не менее чем на каком либо литературном форуме, с пафосным  выступлением о роли и цели поэзии,  о её глубинном смысле. Он  нуждался теперь  в некоем психотерапевтическом воздействии, чтобы успокоиться и умиротвориться. Презрительно посматривая на повара, он предложил капитану своё целебное снадобье, представившись ему, вовсе не поэтом, а народным целителем. Предложил  за пивком сгонять, от всего капитан отказался, так поговорили кое о чём, о былых временах.

             Поэт  жаловался капитану на свою нелёгкую жизнь, особенно отметил, как лет десять  назад на  вокзале N-ского областного города в ожидании своего поезда, менты грабители – оборотни в погонах, как поэт их называл, ограбили его тогда. Как же это! – спросил удивлённый капитан. Как, как – как обычно, они это  проделали с помощью их наводчика, тот как обычно, долго высматривает жертву, то бишь, добычу, он и указал им на меня; учуял их верный пёс во мне добычу. Наводчик, это кто-то из мелкой шпаны на побегушках у них, такое, взаимовыгодное сотрудничество у них – пояснил капитану поэт. Ну, а дальше, привели они меня под видом проверки документов, обыскали, нашли у меня деньги, забрали, понятых, конечно же, не вызывали – втихаря, не всё правда, забрали только половину, – расчёт получил тогда месяца за три, как раз перед выходом на пенсию. Их было двое – продолжал поэт. Тот, что постарше, лет сорока, или под сорок, с бандитской мордой, стоял неподалёку в стороне, озирался по сторонам, чтоб в случае чего, ну, случайный прохожий, если неожиданно окажется поблизости. То, вроде как, с понтом, они задержали подозреваемого, и проводится досмотр, как они любят выражаться, и ничего криминального, боже упаси, с их стороны. Таким образом, он страховал своего молодого напарника (подельника) от всякого непредвиденного обстоятельства, передавал ему свой богатый, волчий опыт в таких делах, натаскивал его молодого; ну, а тому может быть, чуть более двадцати, набирался необходимого в этом деле опыта и умения – стажировался  мерзавец – матерел.

             Высмотреть жертву с помощью наводчика, их «штатной» единицы, и ограбить её, это, кроме всего прочего, их подножный корм. Обыскал он всё тогда, сумку перерыл вверх дном. Уж  не алмазы, бриллианты или золото искал? – зло  иронизировал поэт. Карманы вывернул, тщательно прощупал, не  утаилось ли что от него. Куда-то дальше, в свою пытышную – всё так же зло, и дальше иронизировал  поэт, –  они меня не повели, так попугали поначалу, но видя, что я веду себя  тихо, и покорно, не возмущаюсь, решили быстренько обтяпать это рутинное дело здесь, на месте. Отвели в тихое, неприметное место, в закоулок длинного перехода, где редко проходят люди. Тот, что постарше, отошёл в сторону наблюдать, так ли орудует его молодой ученик. Закончив это дело, младший скомандовал мне – можешь идти. Я пошёл, недосчитавшись половины имевшихся у меня денег. Конечно, не я один, каждый день, кто-то бывает на моём месте. В результате    остался без зубов. Надеялся тогда поставить их, но не тут-то было. Позднее  скопить уже не получилось. Пенсия то, кот наплакал. Не воровать же идти, да и никто не крышует, как этих подонков – продолжал всё так же злобно иронизировать поэт. Вот так, эти мерзавцы вытеснили и заменили даже, вокзальных воров и грабителей, убрали их со своей дороги, как не нужных им конкурентов. Капитан слушал его с интересом, и, наверное, от сочувствия к нему, как-то не уверенно, уместно ли, вставил такую реплику, – а пожаловаться бы, если на них. – Поэт зло ухмыльнулся, будто обиделся на такую наивность капитана, и продолжил – Кому жаловаться, тем, кто их крышует и вдохновляет на дела великие, на дела хорошие. Они все в доле! Заматерели волки, лютуют поганые, ничего не боятся! Вся жизнь у них в кармане! – продолжал в гневе  поэт. И  чтоб ещё и наркотики подбросили и упекли года на два или больше. Это в прямой  зависимости от того, что в твоей жалобе будет, насколько она обидит их – ответ