Укладка ценных вещей в доме Нарышкиных осенью 1917 года

сумасшествия. О, наша революция ещё покажет себя миру: мы опять станем для него отрицательным примером, как это уже было не раз!
– Ничего, мы справимся с этой стихией, – уверенно сказал Сергей. – Дайте только Корнилову создать новую армию…
– Корнилов человек крайне ограниченный, с узким кругозором и примитивными представлениями о жизни, – перебил его Кирилл Васильевич. – Я не разделяю взгляды тех, кто видит в нём спасителя страны; мы получим очередного диктатора и хлебнём с ним лиха… Впрочем, диктатуры всё равно не избежать: Керенский прав в одном – Россия беременна диктатурой. От себя добавлю: Россия не имеет надежд на лучшее будущее, она ещё долго будет ужасать мир.
– Однако… – протянул Лев Васильевич и замолчал.
***
Вновь наступила пауза. Наталья, рассеянно слушавшая перепалку братьев, вдруг встрепенулась, на её лице появилась светлая улыбка – младший из них, Василий Васильевич заглянул в кладовую.
– Васенька! – воскликнула Феодора Павловна. – Что же ты так долго? Я уже стала волноваться.
– Простите, я укладывал свои книги, – виновато ответил Василий Васильевич, молодой мужчина, с редкой бородкой, впалыми щеками и каким-то особым застенчивым взглядом.
– Мы почти закончили, – сказала Наталья, взглянув на него и отведя глаза. – Но хорошо, что вы пришли.
– Чем же «хорошо»? – недовольно проворчал Сергей.
Она не ответила.
– Ну-с, а вы как думаете, братец, что сейчас происходит в России? – вмешался Лев Васильевич. – У нас тут прелюбопытная дискуссия, не желаете ли высказаться?
– Ах, Лёвушка, хватит о политике! – возразила Феодора Павловна. – Что за времена: при дамах вести мужской разговор! Когда я была молода, мужчины умели развлечь дамское общество, правда, и дамы были дамами.  А сейчас, боже мой! Не хочу даже говорить об этом… Но хоть в нашем доме соблюдайте приличия.
– А мне интересно послушать Василия Васильевича, – сказала Наталья.
– Наташа! И ты туда же! – Феодора Павловна с укором покачала головой. – Господи, мир перевернулся!
Василий Васильевич улыбнулся и спросил:
– Что конкретно вы хотели услышать?
– О революции; Лев Васильевич и Кирилл Васильевич до вашего прихода поспорили о ней, – пояснила Наталья.
– Поспорили? – переспросил Василий Васильевич, улыбаясь еще шире. – О чём же здесь спорить? Революция это так прекрасно.
– Да что вы? Вот как? – в один голос удивились Лев Васильевич и Кирилл Васильевич.
– Да, прекрасно, замечательно, преотлично! – засмеялся Василий Васильевич. – Вспомните Максима Горького: «Пусть сильнее грянет буря! Силу гнева, пламя страсти и уверенность в победе слышат тучи в этом крике…».
– Что за фамилия такая? Кто такой Горький? – удивилась Феодора Павловна. – Из молодых?
– Как же – народный писатель, певец пролетариата! – усмехнулся Кирилл Васильевич. – Был бродягой и гордится этим. Водится с революционерами и весь московский Художественный театр обратил в свою веру.
– О, Господи! – вздохнула Феодора Павловна. – Вот какие писатели нынче пошли!
– Так в чём же вы согласны с господином Горьким? – обратился Кирилл Васильевич к Василию Васильевичу.
– Буря должна была грянуть, она нужна России, – ответил он.
– Извольте объяснить, – раздражённо сказал Кирилл Васильевич.
– Да уж, братец, такое заявление требует доказательств, – ухмыльнулся Лев Васильевич, а Сергей недоуменно посмотрел на Василия Васильевича.
– Я мог бы много рассказать обо всех ужасах, пережитых народом, об издевательствах, вытерпленных им, о реках слёз и морях крови, пролитых за долгие годы его страданий, но не стану: мы хорошо знаем про это, – начал говорить Василий Васильевич, стараясь скрыть волнение. – Я приведу лишь один пример: страшные голодные годы, которые пережила Россия в предыдущее царствование и в нынешнее, – то есть теперь, уже прошедшее…
– Вы имеете в виду голод девяностых годов? – уточнил Кирилл Васильевич.
– Да, впрочем, как и голод девятьсот пятого года, – кивнул Василий Васильевич. – В девяносто втором году голодало тридцать миллионов человек, в девяносто восьмом – двадцать семь миллионов, в девятьсот пятом – более десяти миллионов. Тысячи и тысячи людей погибли: сколько всего умерло трудно сказать из-за разницы в статистических данных, но по самым скромным подсчетам только в девяносто втором году умерло от четырёхсот тысяч до шестьсот тысяч человек, а всего называют страшную цифру в более два миллиона погибших голодной смертью. Среди них чуть ли не больше половины составили дети – ни в чём не повинные дети, те самые, заботиться о которых велел нам Иисус. Они гибли первыми, не понимая, за что им дано такое наказание, почему у них отняли едва начавшуюся жизнь. А в это время наш правящий класс продолжал развлекаться, покупал миллионные яхты и дворцы, одаривал бриллиантами своих любовниц…
– Да, да, да, – закивал Кирилл Васильевич. – Перед вашим приходом я как раз об этом  рассказывал.
– А для того чтобы обеспечить привычную, роскошную и беззаботную жизнь господствующего класса, правительство продолжало продавать зерно за границу. Министр Вышнеградский до последнего противился принятию каких-либо ограничительных мер по вывозу зерна: «Сами не будем есть, но вывезем», – сказал он, будто когда-нибудь недоедал, будто когда-нибудь голодали его дети…
Но разве одни эти годы были голодными? – продолжал Василий Васильевич. – Лев Толстой, как никто знавший русскую деревню, говорил: «Если под голодом разуметь недоедание, не такое, от которого тотчас умирают люди, а такое, при котором люди живут, но живут плохо, преждевременно умирая, уродуясь, не плодясь и вырождаясь, то такой голод вот уже двадцать лет существует для наших крестьян».
– Граф Толстой был известный бунтарь и анархист, – в сердцах выпалил Лев Васильевич. – Разве в неурожае и, как следствие, голоде повинно правительство? То Божья воля  – Господь карает нас за грехи.
– Ах, верно, Лёвушка, верно! – воскликнула Феодора Павловна. – Господь карет нас за грехи!
– А вот в этом я с вами, пожалуй, соглашусь! – Василий Васильевич вдруг стукнул себя по коленке. – А в союзники приглашу Жозефа де Местра, идеолога контрреволюции, отца консерватизма вообще и нашего русского консерватизма, в частности. Он сказал, что революция всегда Божье наказание высших классов за забвение своего предназначения по отношению к народу, за безумную роскошь и политические интриги.
– Он так сказал? – недоверчиво переспросил Лев Васильевич.
– Да, можете не сомневаться, – вместо Василия Васильевича подтвердил Кирилл Васильевич. – Однако, вы напрасно выступаете апологетом революции, – обратился он к Василию Васильевичу. – Я полностью согласен с вами в том, что сама власть – главная виновница её, но вы забываете о разрушительной силе революции. Буря не разбирает, что сметает на своём пути, после неё остаются одни обломки.
– Неправда! – с неожиданной силой выкрикнул Василий Васильевич и его голос задрожал. – Революция сметает всё старое, отжившее, мешающее движению вперёд! Да, в ней есть очистительная беспощадность, но ещё Гегель доказал, что она необходима для избавления, отрицания всего, что мешает новой более высокой жизни. Карл Маркс назвал революцию «локомотивом истории», и был прав; кто выступает против революции, – выступает против истории!
– Но позвольте, братец… – попытался вмешаться Лев Васильевич, а Сергей не смог сдержать возмущённого возгласа.
– Посмотрите, как мы жили раньше, – не слушая их, продолжал Василий Васильевич. – Не говоря уже о власти, которая сама себе подписала приговор, не говоря о тупом животным существовании народа, лишённого света и благодати, у нас даже бог был каким-то убогим, обречённым, не вызывающим ничего, кроме отвращения. Помните, у Вяземского:
 
Бог грудей и жоп отвислых,
Бог лаптей и пухлых ног,
Горьких лиц и сливок кислых,
Вот какой он – русский бог.
 
Бог голодных, бог холодных,
Нищих вдоль и поперёк,
Бог имений недоходных,
Вот какой он – русский бог.
 
К глупым полон благодати,
К умным беспощадно строг,
Бог всего, что есть некстати,
Вот какой он – русский бог.
 
– Васенька, ты что?! – охнула Феодора Павловна. – О Боге?!
– Революция – наше спасение! – всё более и более волнуясь, говорил Василий Васильевич. – Только она выведет нас к будущему, в котором не останется нынешних мерзостей; только она пробудет к жизни тысячи талантов и мы увидим блестящих государственных деятелей, выдающихся полководцев, гениальных учёных, поэтов и писателей, которым революция расчистит дорогу и даст развернуться во всю мощь. Революция это не только разрушение, – это могучее созидание, вот в чём её великая сила! – у него перехватило дыхание и он закашлялся, показывая, что не может больше говорить.
***
– Вот вы утверждаете, что революция дает дорогу талантам и поднимает наверх талантливые личности, а Кирилл Васильевич рассказывал иное: как она, напротив, не дала развернуться выдающимся людям, – заметил Сергей, которому сильно не понравилась речь Василия Васильевича.
– Верно, молодой человек, вы точно отразили мою мысль, – согласился Кирилл Васильевич. – Я прибавлю, к тому же, что в нашей революции наверх поднимается вся муть со дна, самые отвратительные типы.
– Что есть, то есть, – подхватил Лев Васильевич. – А сколько нерусских фамилий! По слухам, вождь большевиков Ленин тоже полукровка…
– Не знаю и не хочу знать об их национальной принадлежности, – отдышавшись, возразил Василий Васильевич. – Возможно вас покоробит моё сравнение, но апостолы Христа тоже, в сущности, не имели национальности – они отказались от национальности для того чтобы стать его апостолами. Так и апостолы революции: неважно, кто они по рождению – все они служители её… А Ленин… Ленин – удивительный человек. В нём будто собрались вековые надежды народа, отмщение врагам его, суровое воздаяние им – и, одновременно, мечты о царствии божьим на земле и вселенском счастье, столь свойственные русскому человеку. Ленин именно такой вождь, который нужен революции – умный, страстный, умеющий быть беспощадным и милостивым, не заигрывающий с народом, но необыкновенно близкий к нему; доступный и великий, умеющий понять и почувствовать биение народной жизни.
– Какая уж там «народная жизнь»! Немецкий шпион; разрушитель, набравшихся западных марксовых идей, чуждых России, – пробурчал Лев Васильевич.  
– Так и есть – он немецкий шпион, – поддержал его Сергей.
– Вы где видели Ленина? – в то же время спросил Кирилл Васильевич с некоторой ревностью.
– Насчёт немецкого шпиона я и говорить не стану: сколько наши газеты трубили об этом, а нашли ли хоть один факт, кроме того, что немцы пропустили Ленина через свою территорию? Да мало ли политических эмигрантов таким образом вернулись в Россию: как же ещё им было проехать, как не через Германию, если другие страны не пропускали, – ответил Василий Васильевич. – Что касается марксовых идей, то Маркс был далеко неглупый человек, и идеи его не глупы. А насчёт применения их к России, Ленин,  насколько я заметил, не догматик: он не подгоняет жизнь под идеи, наоборот, – идеи под жизнь… Где я его видел? – обратился он к Кириллу Васильевичу. – Во время его