Кентавр

опаивали её Мишку, какой-то жеребиной дрянью, – наводили порчу на него, или околдовывали его, чтобы, превратить его в жеребца, и использовать по назначению – с немалым упорством уверяла она, не желая слышать против своих убеждений. Только  после таких вечеринок,  стала случаться с ним одурь, стала находить на него. Потому  что, какие-то стервы в том городе, только из своего злого умысла, заманивали его к себе на посиделки.  Чтобы  опоить его, такого доверчивого дурачка, той самой жеребиной дрянью. Ни от чего больше, не может находить такая умопомрачающая одурь – была уверенна она.

        Немного остепенился Мишка, только после того, как на одной из вечеринок кому-то из тех, кто пытался его угомонить, в ярости, сломал руку или ключицу, и долго потом разбирались в милиции, и вместе с руководством школы прапорщиков, решали, как быть с ним дальше. Но ничего, замяли и приняли решение, не ломать ему военную карьеру, в  надежде, что он перебесится и станет не плохим военным специалистом нужным армии. Правда, пригрозили при этом, наверное, в профилактических целях, что в следующий раз, если подобное повторится, то в лучшем случае, он будет уволен из армии, а в худшем, будет привлечён к уголовной ответственности. Воспитательные беседы проводились с ним всякий раз, когда его доставляли после очередного дебоша из милиции.

  Все эти злоключения  происходили с ним, когда он учился в школе прапорщиков в незнакомом городе, от мучившей его скуки и тоски. Этим он и  объяснял Светке все свои столь нелепые проделки и проказы там, а совсем не тем, что его  на  вечеринках опаивали какой-то жеребиной дрянью. Этого он  не понимал, и даже возмущался, когда обиженно, говорил Светке, чтоб она не выдумывала такую ерунду. Она же, чуть не в крик, – ты дурачок, ты ничего в этом не понимаешь, попался на приманку этих стерв. Переубедить Светку, измученную его проказами и эскападами он не мог,  говорил только, в своё оправдание, что всего лишь,  так развлекался там от скуки на этих вечеринках и ничего более, а в смысле какого-то злого умысла, в чём его убеждает Светка, он вообще мало чего помнит. Видимо, ему необходимо было высвободиться тогда, от излишне скопившейся в нём нерастраченной энергии. А энергетический вампир, надо думать, как-то не попадался ему, а то был бы, если верить всяким разговорам о них, весьма кстати, и полезен ему – вобрал бы, и употребил по своему усмотрению, излишки этой энергии, чтоб уже на дебоши и погромы её не хватало. Уже позднее, совсем неохотно и с раздражением  говорил он о тех своих проказах, старался вообще забыть о них, это когда Светка своими попрёками ему напоминала о них, чтоб устыдить его от таившейся в ней обиды, и называла его тогда, бесстыжим нахалом, а  жалея, называла его доверчивым дурачком. Наверное, думала, что от этих её попрёков, он раскаяться и станет по-христиански кротким человеком. Поэтому она, натерпевшись вволю от всех его проделок и проказ,  напоминала ему иногда  о них, конечно, в том случае, если он повод даст, а повод, от продолжающегося его пьянства, был всегда. Он же, кротким не становился и не раскаивался, всё так же оправдывался, говорил ей, что  вытворял,  только от изнуряющей его скуки и ничего более; и в этом нет его  вины.  Дескать, сильно  заедала его тогда, эта скука и тоска, и от них больше было некуда деться. Ну, а, его руки не для скуки, и ничего другого эти руки не желали  делать по вечерам, как только превращать что-то в прах.  Хмурился всё, и был недоволен, что Светка так много говорит о тех, уже давних событиях его бурной юности, старался, дополняя её рассказ,  хоть, как-то сгладить особо острые и пикантные моменты, имевшие место в тех событиях,  желая этим сказать, что ничего особенного в этих мелочах нет. Слишком молод, мол, был тогда и не так хорошо, как теперь, соображал. Ну, забава была у него такая тогда, по молодости лет. Так, дескать,  скрашивал он свой досуг тогда, своё свободное от занятий и службы время. Вот и всё его раскаяние. Ну, а Светка дала волю всему накопившемуся у неё в душе за эти годы, и всё  говорила, говорила тогда про него…

      Получалось, что ходил он на эти злополучные, вечерние посиделки, точно так же, как ходят иные, к примеру, в спортивный зал  размяться, или, как всякие там фанаты ходят в клуб, по каким либо интересам, например, поиграть в шахматы или шашки, в драмкружки, да мало ли ещё чего в этом роде. Ведь по вечерам, в свободное от служебных обязанностей время, совсем делать было нечего. Ну не в библиотеки же, или в театры на спектакли ему было ходить. Не читать же книги по вечерам, в самом деле; или, хотя бы, полистать журналы в читальном зале, но таких привычек или интересов у него, не было вовсе, с детства и юности не привились. Такой род досуговых занятий ему не приходил даже в голову. Такие забавы его почему-то не увлекали и не развлекали.  А какие-то там безалкогольные вечера отдыха, он не признавал, считал это чем-то немыслимым – невозможным.

          После всего того,  что он творил на вечеринках незнакомого города, когда учился там на прапорщика, уже не раз рассматривался вопрос о его пребывании в рядах Советской Армии. Светка была вынуждена дважды ездить в этот город, в школу прапорщиков и умолять, просить, ходатайствовать за него, чтобы армейское начальство этой школы сжалилось над ней и над их двумя детьми и не выгоняло бы его из Армии. Хотя жили они, очень даже, далеко от этого города (около тысячи км). Там, от его военного начальства она и  узнавала обо всех его проделках и столь необычных  забавах. Как  обычно, по её приезду Мишкины начальники говорили ей – ваш муж, находясь в сильном алкогольном опьянении, на каких-то вечеринках нанёс кому-то (многим) телесные повреждения и разбил много всякой мебели. Знакомили её даже, с милицейскими протоколами, наверное, чтоб она не подумала, что  начальство несправедливо нападает на него, копии этих протоколов, направлялись в школу прапорщиков, по месту пребывания и службы дебошира и хулигана. – Ну, не от него самого она могла узнавать обо всех его проделках и проказах. Когда же, она ему напоминала об этом и стыдила его, он  только оправдывался, ржал и нагло  ухмылялся ей в ответ.  Да,  Мишка, наверное, на многие годы оставил неизгладимую память о себе, в сердцах тех девушек и молодых женщин в том городе, у которых ему пришлось проводить столь занятные, незабываемые, подмосковные вечера. И то, что они, по мнению его Светки, опаивали его (наверное, в отместку ему) на своих вечеринках какой-то жеребиной дрянью, нанося ему едва поправимое психосоматическое увечье.

  Всё же, не зря Светка умоляла и упрашивала начальство о снисхождении к нему – сжалились, по окончании школы прапорщиков, за аморальное поведение – пьянство и дебоши ограничились всего двумя выговорами, занесёнными в личное дело и предупреждением его, что с третьим выговором, уже последует и его изгнание из Армии. Но вовсе не об этом так скорбела и сокрушалась Светка впоследствии, такие шалости и проказы пережить можно и быстро забыть о них. Сокрушалась  она до сих пор по тому, что было с ним уже потом, по возвращении его домой в свой город, и всё ещё  пугало её, она всё боялась как бы,  не повторилось что-то подобное снова. Боялась, что изгнанный с большим трудом из него бес или нечистый вернётся к нему вновь, – вновь вселится в него.

      А было с ним потом, когда, кое-как отучившись, он благополучно вернулся из школы прапорщиков домой, чтобы продолжить военную службу в тамошнем военном гарнизоне расположенном неподалеку от их дома, рассказывает далее Светка,  случилось с ним, если верить ей, какое-то сказочное, невозможное, сверхъестественное перевоплощение. Когда, всякий раз, со службы он возвращался домой, и как обычно, напивался, то вдруг  ни с того, ни с сего начинал с каким-то остервенением ржать, как жеребец, –  по жеребиному,  и ржал так, что,  долго нельзя было остановить его, чего ранее с ним никогда не бывало. Или, как обычно говорила Светка, следуя своей привычке, – ржал  по жеребчиному. Так произносила она это слово,  особо выделяя его, и страшась его. Будто что-то навязчиво фатальное было в нём, нанёсшее такой большой урон её Мишке.

  Однажды, она  потерявшая всякий покой, от столь частых и не прекращающихся Мишкиных таких необычных проказ и проделок, пыталась уже в который раз во всём разобраться и понять, что же с ним случилось там,  уже после возвращения его из школы прапорщиков,  и  вдруг, её озарила догадка! И она поставила такой вот, весьма необычный диагноз случившемуся. Как ей показалось, она поняла, от чего её Мишка заходится таким  долгим изнуряющим ржанием после того, как он напивался, что это всё, творящееся с её Мишкой, это дело рук и ума тамошних девушек и молодых женщин,  устраивавших у себя посиделки и вечеринки с выпивкой. Где так часто гостил, и проводил  своё свободное время её Мишка, когда учился в школе прапорщиков. Она уверяла, то, что они сознательно, намеренно заманивали его к себе и опаивали его там, на своих вечеринках,  какой-то жеребиной дрянью, размешивая её с водкой. В этом была  уверенна Светка на столько, что никаких доводов против этих, и слышать не хотела, она и теперь указывая на Мишку, с жалостью говорила – он такой доверчивый дурачок. Он же, нагло смотрел на неё и ухмылялся. Совершенно непонятно, наверное, для сторонних людей, с какой целью, те девки могли это делать? Но, она не допускала никаких сомнений в том, что это из-за их  проделок, их злого умысла, желания обратить его в жеребца и использовать, её Мишка стал теперь ржать по жеребиному. Только  после этой порчи его, он, по её мнению, стал напиваться,  и как одержимый  ржать по жеребчиному, как жеребец. Обычно, в подобных случаях обретают какие-то другие недуги. Но, чтоб такой!

    Это жестоко, конечно, ничего подобного ранее и не слыхивал. Ну, колдовскою травой хотя бы поили, это всё же более щадящий способ, чтоб не нанести таких тяжелых психосоматических увечий, из-за чего так долго, в чём, клятвенно уверяет Светка, впоследствии страдал её Мишка, когда надолго заходился жеребиным ржанием и никак не мог остановиться. Ржал час или два, а, иногда, и более, пока случалось, иногда, сводило ему челюсть и перекашивало его наглую  морду с остекленевшими глазами на ней. И  тогда, только, он умолкал, уверяла Светка, всё ещё страшась возвращения этого недуга.

        Проходили дни, месяцы Мишка никак не унимался, только когда не было возможным пить, он умолкал и не ржал, но это было редко, он, тогда молча, лежал на диване и тупо смотрел в потолок или стены, никого не замечая вокруг себя.

    Всё это время Светка не знала покоя. Работа, домашние дела, маленькие дети, а тут ещё такая тяжёлая напасть, свалившаяся на Мишку где-то там далеко, далеко. Теперь  кляла судьбу за то что, он не по своей воле и желанию оказался там. А ей прибавилось  ещё заботы и дела; упорно искала она тогда, какую-то бабку-ведунью или колдунью, по её убеждению, она, вроде бы, должна спасти её Мишку от свалившейся на него беды, так жестоко теперь терзающей и изнуряющей его.

    Более года эта напасть так и не покидала Мишку, до той поры, пока, с большим трудом, найденная ею бабка-ведунья или колдунья, одиноко