Кентавр

[justify]       
              В то время, по вечерам, зачастили к нам наши соседи, сильно разъевшийся и до безумия пьющий Мишка, и его супруга Светка. Была она женщиной суеверной.  И,  если  не во всём, то во многом, она видела происки потусторонних сил. Она  рассказывала неправдоподобные истории, удивительно живо, образно и правдоподобно, нисколько сама не сомневаясь в их действительности, реальности, ну так, как будто этого не могло не быть.

      И последнее, происшествие с её Мишкой, его свидетелями невольно пришлось нам быть, дополнили,  рассказанную Светкой перед этим, весьма забавную, ну, прямо, какую-то мистическую историю её Мишки, подобную картине в сюрреалистичном жанре, где все её краски беспорядочно перемешались. Эта, можно сказать, совсем необычная история, очень похожа на  отражение в кривом зеркале, происходящее в ней  противоречит, может быть, и  нормальному ходу вещей в природе, и здравому смыслу,

  Мишка, на то время, это молодой мужчина тридцати трёх или тридцати четырёх лет, чуть выше среднего роста, с круглым и большим лицом, похожим на свиное рыло, с большим животом и грудью. Года два назад, за пьянство, –  частые и продолжительные запои, Мишку изгнали из Советской армии, где он служил в чине прапорщика, после чего он работал санитаром в психиатрической больнице  своего города. До той поры, пока с ним не случилось происшествие, на долгие годы приковавшее его к кровати.

    Однажды душным, летним вечером, как обычно пьяный, он вместе с супругой, немного выпившей Светкой, ну, как-то невзначай зашли к нам, чтобы ему покуражиться, а ей выговориться, пожаловаться на то, сколько бед и хлопот ей пришлось вынести из случившейся тогда с её Мишкой, напасти – беды. Время подбиралось уже к полночи, когда Светка, пристально, с затаённым страхом, всматриваясь в своего тупо ухмыляющегося Мишку, будто всё то, что произошло тогда с ним, может вновь вернуться теперь. Она  рассказывала этим вечером, какое тяжёлое горе постигло их тогда, лет десять назад, или чуть более. Было у неё полное отчаяние,  она не знала, что и делать, и как дальше жить. Но, не смотря, ни на что, с тревогой и страхом рассказывает она, о том, как долго и упорно искала она тогда бабку-ведунью, или колдунью.  Чтобы, та, своим знанием дела и умением, сняла с её Мишки наговор и порчу, обретённые им на вечеринках, от опаивающих его там девушек и молодых женщин. Так это, или не так, неизвестно, поверить в это, может быть и трудно, но Светка уверяла и клялась, что это было именно так. И  случилось с ним это несчастье тогда, когда он, отслужив срочную службу в армии, поступил на сверхсрочную службу, и шесть месяцев учился в школе прапорщиков в городе Егорьевске.

      Свободное от всяких занятий время, это обычно субботние и воскресные дни, он проводил вовсе, не праздно шатаясь по городу, как в песне, популярной тогда – «идёт солдат по городу, по незнакомой улице… и для солдата главное, чтобы его далёкая любимая ждала,…».  Что, купит он эскимо …выйдет из кино… .Такие настроения и мысли, вызываемые этой песней, были глубоко чужды ему. Он не покупал эскимо и не ходил в кино, и для него не главное было тогда, чтобы его,  далёкая  «любимая» (Светка), ждала. Его это никак не развлекало и не увлекало, совсем не заполняло его голову такими мыслями, и его душу такими настроениями. Его целью времяпровождения было тогда, познакомиться с девушками или молодыми женщинами в этом городе. В город уходили, и Мишка, и все другие курсанты этой школы, переодевшись в гражданскую одежду, имеющуюся у них, с прочими личными вещами. В субботу и воскресенье, в их школе прапорщиков было послабление – занятия не проводились, ну, разве, что в субботу до обеда, иногда, проводились политзанятия, или физ. подготовка.  А с девушками знакомился он, чаще всего, на танцевальных вечерах в доме культуры, или в женских общежитиях, изобиловавших в этом городе, иногда в кафе, если доводилось обзавестись лишними деньжатами для этих целей. Случалось, что знакомились и просто на улице. Это и было для него, главное тогда.

          Познакомившись, если, в женском общежитии, то, собирались потом всей компанией на вечерние посиделки, поближе узнать друг друга, в комнате у кого-то из девушек. Но, это происходило, не всегда в общежитии, на протяжении всего времени пребывания его в незнакомом городе, вечеринки проходили и в квартирах всё новых знакомых девушек и молодых женщин.  Когда  вечерами, все дружной компанией собирались у них  в общежитии, или на квартире какой-то из них, для продолжения знакомства, чтобы они могли присмотреться, и сделать выбор, который из них, более подходит кому. Почти всегда, за редким исключением, на этих вечеринках, её Мишка страшно, до потери сознания напивался и устраивал там дебоши и погромы. Начиналось всё, как обычно, понемногу вина на каждого участника вечеринки. Создать, только, чтоб, какой-то душевный комфорт, снять напряжение, возникающее на первых порах, создать  своего рода радужный, душевный орнамент, иллюзию высокого и жизненно важного, развязать язык для продолжения общения и большего сближения. Мишку, это, чаще, никак не устраивало, его подвигало к тому, чтобы выпивки было больше, чем только для того, чтобы развязать язык и создать психологический комфорт общения. Было редко, когда ему это не удавалось. Протекало всё это, как обычно: пили, танцевали, слушали музыку, болтали, в длящемся процессе примерки друг к другу.  Мишка, всё больше расходился, всё чаще слышали его неудержимый, какой-то беспричинный, бесшабашный хохот, когда он кого-то из женщин щипал или щекотал, за что, случалось, получал упреждающую оплеуху. От чего уже, только ускорялся процесс, когда Мишка дозревал до нужной кондиции, и ещё, после очередного опрокинутого им в горло стакана, ну прямо, как до самой сути подбирался, чтоб, уж тут-то и сказать своё решающее, всесокрушающее слово. Он вдруг срывался, как цепной пёс с цепи, и начинал всё вокруг яростно крушить, бить, ломать, будто какое-то помрачение случалось с ним, ну, прямо, припадок бешенства.  Ни с того ни с сего он выламывал там, где-то какие-то двери, ломал какую-то дорогую мебель, наносил кому-то телесные повреждения разной степени тяжести. Чаще это происходило, если кто-то пытался ещё и одёрнуть и поправить  его  разнузданное, и, даже, хамское поведение, когда хотели возразить в чём-то ему – взнуздать его.  Собиравшиеся там, дружной компанией на вечеринке, молодые люди, предвкушавшие приятное времяпровождение, почему-то, вдруг, становились для него не то врагами, не то какой-то помехой осуществлению каких-то замыслов, известных только ему, в его помрачневшем сознании, под воздействием большой дозы алкоголя, он впадал в тяжёлое состояние  одури.

        Перепуганные, они все вместе, всей компанией,  заталкивали и запирали его, иногда, в каком-нибудь отдельном  помещении, в комнате по соседству, надеясь, что он оттуда не выберется, а бывало, они просто боялись к нему подходить близко, видя, как разлетались вдребезги, поднятые им столы или какие-то тумбочки, от удара о пол, или стену. Он же, оказавшись, если, запертым в какой-то пустой комнате, будто изловленный дикий зверь в клетке, приходил через какое-то время затишья, в ещё большую ярость, и в бешенстве ломал, и разбивал  имевшуюся там мебель, разрывал и выпускал перья из подушек, с остервенением рвал в клочья одеяла и матрасы.  Вся поломанная мебель и пол в этом помещении были покрыты ватой и перьями, содержимым подушек и матрасов, будто пеленой выпавшего снега, – создававших такое впечатление у тех, входящих к нему в комнату, уже после Мишкиного пребывания там, в коротком заточении. Увиденное, приводило их в изумление и недоумение. По истечении ещё какого-то времени, когда ломать и рвать (рвать ткань, рвать ткань…) было уже нечего, он без особого труда, яростным ударом ноги, вышибал  там дверь, и с диким воплем или звериным рыком, вперемежку с матерной руганью,  вламывался к собравшимся, остальным участникам вечеринки. Туда, откуда  его с большим трудом выталкивали или выволакивали, где веселилась вся их компания, почти забывшая о нём. Врывался, будто в расположение неприятеля, чтобы в рукопашной, ценой своей жизни, поразить там, как возможно больше своих врагов. И, не останавливаясь, он  продолжал в ярости и там всё крушить из того, что не успел ещё сокрушить и порушить до этого. Разбивал оставшуюся мебель, посуду, иногда, случалось, и стёкла в окнах, всё, что попадалось ему, ещё  неразбитое, на его столь целеустремлённом пути к какой-то непонятной цели, родившейся в его одуревшей голове.

        Когда, было  уже  не в силах совладать с ним, собравшиеся на вечеринке его знакомые или приятели, в растерянности и страхе вызывали по случившемуся наряд милиции.  До их приезда, они вязали его, едва справившись с ним всей компанией человек  семь или восемь, если же людей было иной раз меньше, то управиться с ним не было возможным, и спецтранспортом, вместе с приезжавшими на вызов работниками милиции, загружали его и отправляли затем в милицейский участок. Придя в себя, там, на расспросах и допросах, он лишь ухмылялся и отвечал на заданные вопросы коротко и односложно, что мало чего помнит, будто какой-то туман и мгла всё застлали в его голове. Там его обрабатывали, укрощали и сдавали далее, выяснив, откуда он, военному начальству школы прапорщиков, готовивших его к строевой военной службе. В милиции видимо, имели снисхождение к курсантам этой школы, за хулиганство и нарушение общественного порядка в состоянии алкогольного опьянения  к ним попадал не только Мишка, но и многие другие, просто Мишка  бывал у них чаще других. Видимо, только после того,  как поразмявшись вволю, он чувствовал себя хорошо, – бодрым и вполне отдохнувшим, готовым к дальнейшей воинской службе и обучению военному делу. В школу прапорщиков он попал, как и все другие военнослужащие после срочной службы, и  обучался теперь больше  воинским уставам и стрелковому делу, – оружию и бронетранспортёрам.

    Так и шло время шесть месяцев его пребывания в школе прапорщиков, вперемежку с столь впечатляющими событиями его досуга, когда редко какая вечеринка проходила так, чтоб Мишка, напиваясь, не впадал в состояние дикой ярости, и не устраивал дебош. – Так выпившая Светка вела свой рассказ о своём  Мишке, больше защищая его, как непонятливого простачка, по чьей-то вине (каких-то девок) попадавшего во всякие неприятности, иногда изобличала и стыдила его за всякие проделки. Ну, а  посвящали её в некоторые подробности его службы, военные начальники школы прапорщиков, когда она их слёзно умоляла не выгонять Мишку со службы. Конечно же, не всегда, он так шумел и безумствовал, бывало, и затихал у какой-нибудь из девушек, или молодой женщины вечерами,  на неделю другую, между занятиями в школе. Находил иногда, и такую женщину, которая не вызывала у него озлобления, и он там ничего не крушил. Бывали, и не редко, и такие случаи, на протяжении времени его пребывания в незнакомом городе, когда на него, всё же,  не находила одурь, так помрачающая его рассудок. Вот там, его, по разумению сокрушавшейся Светки, когда она этим вечером вела свой рассказ, и