сокрушительный аргумент Орехов приводил и развивал для того, чтобы опровергнуть все предполагаемые им, оскорбляющие его, хулиганские действия детины, для того и проникшего к нам в мастерскую, как казалось обеспокоенному Орехову, на подрыв его начальствующего авторитета, в отместку за то, что он так не дружелюбно встретил его в своём кабинете. Ну и старался теперь, упредить возможное, касающееся подрыва его авторитета, ведь могут и дальше распространиться слухи – разговоры работяг об этом событии, где он окажется карикатурно представленным в них, и осмеян. А теперь, после его вмешательства, и столь красноречивого монолога, касающегося проникновения какого-то неизвестного детины в его кабинет, представленного им здесь форменным дураком, исключат теперь, в каких-то возможных разговорах всякие домыслы, невыгодные ему. Теперь его столь выразительным монологом, было подведено им на то, мол, какое может быть отношение к дураку и спрос с него. А, он и вёл себя так, как подобает вести себя с дураком, чтоб он там ни говорил гадкого о нём. Вроде, как, подчинённые не окажутся, достаточно благоразумны, чтобы самим разобраться, без его напутствия кто есть этот чудак – дурак, или не дурак. И если что, то, так умело поправить и направить их, всё с той же целью, чтоб только, не пострадал его авторитет, подорванный этим чудаком – дураком. Слишком амбициозный Орехов, просто так, пропустить, и не обратить на это внимания ну, никак, не мог. Поэтому он очень старался, как возможно более уничижать этого детину, как-то, совсем не меньше, чем тот его. Даже уже разойдясь, и не соприкасаясь друг с другом, готовы были разорвать друг друга, нанести поражение друг другу.
Орехов продолжал рассказывать, часто жалуясь на головную боль, изображая при этом злобно страдальческую мину на своём крупном, унылом, побледневшем лице, как-то странно, непривычно смотрящемся на его мелком хилом теле. Говорил что тот, (детина) оказавшийся в его кабинете, и метался туда, сюда по его кабинету, угрожал ему расправой, злобно дико орал всякие угрозы ему. Обзывал его всякими матерными, и прочими нехорошими словами. Хватал стол, но опомнившись, ставил его на место, свалив всё находящееся на нём – всякие нужные бумаги (документация, чертежи разного оборудования), на пол, безжалостно топтал их ногами в грязных и мокрых ботинках. И, как в ярости сжимая кулаки, он подскакивал вплотную к нему, пытался ударить его, часто взмахивал для запугивания руками, истошно кричал, задавлю гада. Детина, с его мелкой головой, был так смел к здоровой, крупной голове Орехова потому, что эта голова находилась на таком не здоровом и хилом теле, вот если б эта голова была на таком же теле, как у этого детины, вряд ли он был бы так смел. И то, что изгнал Орехов его из своего кабинета, только после того, как пригрозил ему вызовом милиции. Ну, никак не мог этот детина, как ни старался, сжимая свои здоровенные кулаки над крупной головой Орехова убедить его, что жаждет только работы здесь у него, и ничего более.
Никто из персонала ИТР не мог услышать шума у Орехова в кабинете и прийти ему на помощь, потому что кабинет Орехова находился на каких-то антресолях, вдали от кабинетов ИТР а трамвайного парка. Так планировалось, видимо, с целью, чтобы быть механику ближе к производству, чтоб обращающиеся при надобности к нему работяги, не тревожили своим частым хождением, других работников ИТР а, это, если бы, его кабинет располагался по соседству с ними. Поэтому, этого детину никто не мог остановить и прервать его хулиганские выходки. Конечно, такие обстоятельства во внимание не брались, при устроении кабинета механика таким образом. Такие нелепые случаи, наверное, никогда более не происходили во все времена существования парка.
Орехов продолжал и далее жаловаться, на то, что этот мерзавец, неизвестно зачем забредший к нему в кабинет, махал кулаками, имитирующими, но не наносящими удар. Уж совсем как-то нелепо и глупо этот детина убеждал Орехова, при этом, всяко обзывал и оскорблял его, что, ищет здесь какую-то работу – рассказывал разгневанный Орехов, акцентируя наше внимание на том, что не дурак, так себя вести не может. Но, Орехов совсем не верил ему, был уверен, что никакая работа этому детине не нужна вовсе, что только от нечего делать, совсем случайно, шатаясь от безделья по городу, он забрёл сюда, и своими дурацкими выходками сильно потрепал ему нервы. После чего у него до сих пор болит голова, не помогают даже, пропиваемые им успокоительные, снимающие боль, таблетки. Так до боли головы подействовал этот злосчастный детина на Орехова. Будто Иван Ефимычу есть какое-то дело до его головы и того самого детины. Перед уходом, уже немного успокоившись и выговорившись, Орехов, обретя теперь полную уверенность в себе, поколебленную угрозами и хулиганскими выходками, до сих пор неизвестно, откуда и зачем, явившегося к нему детины, и обнаружив, что крушения его авторитета всё же, не произошло, злобно на прощание сказал, вроде, как приказал: «Если этот дурак ещё, когда-нибудь, появится у вас в мастерской, то гоните его в три шеи». Орехов был ещё обеспокоен его возможным возвращением. Видимо, тот был весьма убедителен в своём обещании возвращения сюда. Увы, его, этого чудака, больше никто и никогда нигде не видел. Будто явился сюда невзначай не из мира сего.
Рабочий день подходил уже к концу, за окном всё также лил дождь. На смену Ивану Ефимычу пришёл промокший, недовольный погодой Иван Иваныч, сокрушённо колдуя над своим вымокшим чемоданчиком-саквояжиком, беспокоясь о его содержимом. Без своего бесценного чемоданчика, где запрятана вместе с прочими съестными припасами четвертинка самогонки, он никогда не появлялся на работе. Чемоданчик надёжно скрывал её окаянную от сторонних глаз, в особенности от зорких, проникающих в самое нутро, глаз Орехова, от его выгладывающего всё нутро взгляда. Чемоданчик не только, что скрывал от всяких сторонних глаз сокровенную четвертинку, он придавал Иван Иванычу солидный вид ответственного работника радеющего за производство. Так, что никакой сторонний глаз ничего дурного не заподозрит, даже, такой зоркий, проникающий в самое нутро, глаз Орехова, никак, не проникнет в таинство Иван Иваныча. Озабоченный больше содержимым своего чемоданчика-саквояжика, Иван Иваныч вообще, ничего не знал о проникновении сюда какого-то странного детины. Такие мелочи его нисколько не занимали. От них он был страшно далёк. Важным было, как легче, без происшествий скоротать смену, да поскорее уйти домой. Жил совсем, в каком-то другом мире со своим измерением. Так закончился тогда и смешной и грустный, - мрачный осенний день.
[/justify]
