вам ничтожным и жалким дуболомам до понимания столь сложно устроенной и такой тонкой уникальной натуры, каковой является он. Видимо так мысленно он объяснял и успокаивал себя от оскорбительного и уничижительного невнимания Ивана Ефимыча, подозревая его в таком показном высокомерии, нисколько не считаясь с ним, хоть сколь-нибудь значащим человеком. Большей частью всё это время его лицо изменялось, от выражения мстительно-злобного, до какого-то, горько-страдальческого своего выражения. Он отчаянно ждал здесь хоть какой-то поддержки, сочувствия и может быть одобрения. Он, ещё довольно долго, молча, сидел и думал о чём-то своём. Казалось, что, ну вот сейчас этот странный детина посидит ещё немного, отдохнёт и, не найдя здесь ни понимания, ни сочувствия, ни заботы или жалости, и тем более никакой поддержки или похвалы, может быть ещё более озлобившись, тихо уйдет, не докучая больше своим присутствием.
А по радио продолжали транслировать всё те же грустные, похожие на реквием мелодии, вызывающие печаль, тоску и скорбь. За окном всё так же лил дождь –раздождилось тогда, на целый день. Возможно, всё это вместе и подвело этого человека к состоянию душевного срыва. Если бы, транслировались тогда более оптимистичные мелодии, скажем, такие, как в жизнеутверждающей песне – «колышется дождь густой пеленой…, не надо печалиться, вся жизнь впереди, надейся и жди …». Ничего подобного, надо думать, с этим человеком не случилось бы. Там, даже дождь совсем не такой, как у нас за окном. Правда, эта песня, со столь оптимистическими, обнадёживающими словами, к тому времени ещё не появлялась. Она появилась несколькими годами позже, как вполне подходящее профилактическое средство от печали, тоски и скорби, натурам подверженным этой напасти. Поэтому не было возможным рекомендовать тогда, её, нашему герою взамен какой-то там песни «… поле, русское поле, светит луна … . … стынет висок…», так безжалостно почему-то терзавшей его и вгонявшей его в состояние смертельной тоски. И, поэтому, такая песня ему, была явно противопоказана, тем, что она нагоняет – нагнетает на него смертельную печаль, тоску и скорбь, не оставляя ему никакой надежды на что-то лучшее в этой жизни.
И, вместо того, чтобы, встать и уйти прочь, тогда он, навсегда забылся бы, и такой эпизод никогда не вспомнился бы по истечении столь многих лет. Вылетел бы прочь из памяти навсегда. Но он, не желая прекращать начатый сюжет, продолжал его. Сидя на табурете, охватив свою мелкую голову здоровенными руками, внезапно, непонятно почему, громко, визжащим, срывающимся, каким-то извергшимся из самых глубин его души или нутра, голосом, не то запел, не то завыл. – «По-о-ле, рус-ское-е по-о-ле, све-тит Луна …(и что он, какой-то) тонкий колосок …». Внезапно оборвавшись на половине куплета, или на ещё меньшей его части, он, ещё больше побледнел, схватился за голову и истерично, отупело, каким-то подвздошным, не своим голосом, заорал, будто в страхе, смерть свою увидел – «Тоска! Такая тоска! Страшная жуткая тоска! Не могу слышать эту песню! От неё жуткая убийственная тоска, испепеляющая всю мою душу!». Это невозможно! – истошно закричал он, и сгрёб с головы свою промокшую фуражку, сжал её в кулаке и продолжал и далее корчиться, махать руками, мотать своей мелкой головой и всё так же отупело в истерике кричать про какую-то убивающую его тоску, печаль и скорбь. Это был уже, совсем ну, более чем, странный детина. Он исступлённо тряс головой, мотая ею из стороны в сторону, охватывая её руками, будто хотел избавиться от неё, вместилища всех своих мучений, страданий и неудач. Приступ острой тоски всё никак не отпускал его, он и далее истерично кричал всё о том же, какая не выносимая, бездонная в нём тоска, сожравшая его и всю его жизнь, и нет от неё никакого избавления. Кричал, что нет в нём больше никаких сил, жить так дальше, молил кого-то о пощаде, чтоб прекратили издевательства над ним.
Что это с ним? Казалось, что кто-то невидимый очень сильный, но жестокий так безжалостно терзает и ломает этого несчастного человека, доставляя ему, столько боли и страданий. Длинные, спутанные, не расчёсанные волосы на его голове, как попало свисали, закрывая половину его лица. В этом состоянии он видимо напрочь забыл уже и об Орехове, будто его и не существовало вовсе на этом свете. А, то, что есть на этом свете, что-то, и пострашнее и поважнее какого-то там Орехова. Иван Ефимыч, с ироничной улыбкой на лице, невозмутимо и с любопытством взирал на этого странного детину. Наверное, думал, не имея к нему никакого сочувствия и жалости – ну и чего ты нам ещё отмочишь шут гороховый и беспардонный фантазёр? Ну, и ловок же ты на такие художества.
Ему казалось, что этот детина, неизвестно откуда взявшийся, с каким-то, только ему понятным умыслом, зачем-то разыгрывает этот нелепый спектакль, ломает из себя ещё большего дурака, чем он есть на самом деле, чтобы лишь, привлечь к себе внимание. Но, если же, человек в здравом уме и твёрдой памяти, то быть таким навязчивым, и показывать своё никому не нужное здесь, превосходство, безразличным к нему людям, как-то вроде, ни к чему. До этого, всё выстраивавшееся им, создавшее более, менее благовидный, положительный образ его, теперь обрушилось и обратилось в прах, лишившись всякого смысла. А может быть, это наш Орехов, устроивший ему столь «радушный» приём в своём кабинете, так подорвал, психически надломил его и был, поэтому виновен, в том, что у этого детины случился такой припадок острой тоски.
Всё существо этого нескладного, находящегося в буйном, истеричном состоянии человека, имело жалкий и ничтожный вид. Длинная скрюченная фигура и лицо этого человека, выражали какую-то безысходность и неприкаянность, подчёркивая этим нелепость его существования. Жизнь, как будто спохватившись, что сделала что-то не то с этим человеком, скомкала его и выбросила подальше от себя за ненадобностью, как комкают и выбрасывают лист бумаги с неправильным или ставшим ненужным текстом.
Тем временем, после совсем короткой паузы, он вроде как, придя в себя, и осмотревшись вокруг, показалось, ну, вот и всё закончилось, к нему вернулось самообладание и покой, теперь уж, он точно уйдёт. И, как будто по чьему-то принуждению, этот детина снова вошёл в прежнее, только, что пережитое им состояние и разошёлся уже не на шутку. Приступ острой тоски и скорби пошёл какой-то новой волной в нём, возникшее где-то в глубинах его души или нутра возбуждение никак не тормозилось. И далее, истязая себя всё теми же, вновь вернувшимися к нему взвываниями, он продолжал визжащим срывающимся голосом какое-то странное, нелепое пение всё той же песни, и так же, не более половины куплета: «По-ле рус-ско-е по-о-лесве-тит Луна и студит, (будто ему), висок…». И чего это, так, некстати, пришла ему в голову именно эта песня. На свете много всяких и других и более и менее оптимистических песен. Он тем же, громким, истеричным, каким-то припадочным голосом, объяснял своё состояние, будто в предсмертном отчаянном крике, он чей-то помощи просил, чтоб помогли ему избавиться от мучающей его нестерпимой жути. Он надрывно кричал, будто испытывал приступ острой физической боли. Взывал о том, какие невыносимые муки терпит он, что засевшая в нём тоска разрывает его на части, и что он не в силах побороть её, она смерти подобна. Возможно ли, чем унять её! Что же делать мне в этой мерзкой, тошной, смрадной и презренной жизни, подохнуть только! – в истерике, несколько раз повторяя фразу – подохнуть только, отчаянно кричал он, охватывая свою мелкую, трясущуюся голову своими длинными, здоровенными руками. Будто именно, эта злосчастная голова, ему чем-то мешала, или то, что она, не по вине этого несчастного оказалась не на своём месте, чем так сильно досаждала ему. И он силился избавиться от неё, как места, порождающего все эти муки и напасти, беспощадно ломающие и истязающие его. Лицо его теперь имело какой-то отстраненный, страдальческий вид глубоко обиженного, поражённого тяжким недугом, несчастного человека, понёсшего тяжёлую невосполнимую утрату, вызывающую коллапс его сознания, будто, какое-то страшное откровение явилось ему, неведомое всем остальным. Будто горе лютое пережил он. Почём же, такой тяжёлый стон души его. Как и зачем занесло его сюда, что искал он здесь. Было очень чудно смотреть на это зрелище, точно так же, как на редкое явление природы, когда можно подумать, возможно, ли такое.
Чего же ради, устраивается этот спектакль, так внезапно ввалившимся к нам ни откуда, ни от сюда, незнакомым нам детиной. Казалось, что только с такими намерениями он и явился сюда, чтобы таким необычным образом покуражиться здесь. Скрывая все эти нелепые проделки, под видом поиска какой-то работы, и нужна ли она ему. Так думал совершенно невозмутимый Иван Ефимыч, время от времени с саркастической улыбкой поглядывая на этого детину. И сокрушённо, обречённо, покачивал головой на протяжении его таких непонятных, несуразных, ну просто, безумных выходок, больше казавшихся ему хулиганских. Видел в нём безнадёжно пропадающего никчёмного человека, в его смрадной жизни. Иван Ефимыч не чувствовал ни жалости, ни сострадания к нему, будто перед ним был бездушный истукан, не человек вовсе. Думал – ничего, перебесится, ему видать не впервой, и уйдёт, так и будет его носить и дальше по белу свету, в поисках какого-нибудь мистического очага, пристанища, в каком-то мистическом городе, которого нет, а есть он только, в его садовой голове. Происходящее, было действительно похоже на то, что этого человека разрывал на части, вселившийся в него демон безумия, и избавиться от него, этот человек никак не мог. Похоже, что им овладела такая тоска, заполнившая всё его сознание или нутро. И нет для неё в языке адекватного образа сравнения. Как моль одежду ест, так тоска и печаль съедают этого человека.
По истечении некоторого времени, немного успокоившись и опомнившись, оправившись, как после апоплексического удара, внезапно обрушившегося на него, очнувшись, как после обморока, он пришёл в себя. Будто кто-то неведомый, незримый, терзавший вот только что его, всё же пожалел его и отпустил, не замучил его до смерти, вернул его к жизни, видимо, до следующего раза. Уже долго не засиживался, наверное, чувствовал, что если накатит третья волна приступа острой тоски, он благополучно её не переживёт. Скоро надел свою измятую в руках во время припадка острой тоски и полной безнадёги, фуражку, приладив её к своей мелкой голове. И так же внезапно он ушёл, пообещав вернуться и разобраться с Ореховым. Как-то вдруг, уходя, он вспомнил и Орехова, главного своего обидчика. Сказал, ещё, на прощание, что возможно, придёт к нам работать монтёром. После всего того, что творилось с ним, как-то странно было это слышать, творившееся с ним не представлялось совместимым с работой. Уходя, он уверил, что когда будет работать у нас, то непременно займётся Ореховым, и укротит его. Уверял, что поставит этого гада на место. И, что научит тогда этого мерзавца, этого прыща и клопа, это ничтожество правильно работать с людьми – так злобно,
