История погибшей любви
Марина была фантастически хороша. Воздушно-прозрачная, как суфле, она пахла корицей и миндалем. Я прикасался к ее бархатным щекам, на которых в свете подъездной лампочки можно было разглядеть тончайший пушок, и меня било током, как неопытного электрика. Ежевечерне, проводив ее до «Восьмиэтажки», я забирался в засушенный кокон троллейбуса и застывал там в позе третичного эмбриона, чтобы разорвать кожуру на своей остановке. Потом следовало, ничего не видя и не слыша, доплестись до дому и под ехидным взглядом все понимающего отца забраться в постель, чтобы утром вновь родиться человеком, который ни минуты не может прожить без любимой. Сказать, что я был влюблен, это значит, ничего не сказать. Четыре года, с первого по четвертый курс института, я измерял время ударами сердца по ней, и только в промежутках между ударами говорил, двигался, сдавал зачеты, пил с пацанами мутное пиво в замусоренном баре, ездил в стройотряд, играл на гитаре, дрался с географами в общаге, писал стихи, не обращал внимания на однокурсниц, которые сохли по мне пачками, проваливал экзамены и защищал курсовые. Словом, вел стандартную биологическую жизнь, которая не имела ничего общего с жизнью настоящей. Ибо, как сказал Франсуа Вийон, только влюбленный имеет право на существование.
Рваное корпускулярное движение этого процесса лишь иногда нарушали досадные мелочи вроде отсутствия денег. Хотелось делать любимой подарки, которые Марина благосклонно принимала, но стипендия в сорок рублей не позволяла скупить весь мир или хотя бы парфюмерный отдел ЦУМа и бросить к ее ногам. Клянчить деньги у родителей было совестно, социалистическое настоящее не позволяло обзавестись богатым приятелем, который бы щедро давал взаймы, поэтому я подрабатывал, как мог. Сотрудничал в газетах, занимался переводами, писал в юбилейные сборники о трудовых победах тружеников села, и стоило в кармане джинсов «Райфл», привезенных мамой из загранпоездки, завестись хотя бы червонцу, мы с Мариной отправлялись в ресторан, в кино, в театр, где я «сорил» деньгами направо и налево.
Представьте себе, были в истории нашей страны времена, когда на десять рублей позволительно было так погудеть в «кабаке» с друзьями, что участковый потом полгода здоровался с тобой за руку. Истекал тот краткий период брежневизма, когда на полках магазинов еще было кое-что из импортного барахла и съестного, по большей части болгарского, а в лучшем случае — финского производства, поэтому, отстояв полвечности в петляющей очереди, еще можно было что-то, как тогда говорили, «взять». Это сегодня, с высоты двадцати лет капиталистического опыта, понимаешь: нынче даже самый захудалый магазин на уфимской окраине по ассортименту превосходит все тогдашние гастрономы Москвы вместе взятые. А в далекую эпоху тотального дефицита по счастливой случайности купленная коробочка «Птичьего молока» открывала дорогу к любому девичьему сердцу.
Марина обожала сладкое. Вижу как сейчас: мы готовимся к экзаменам. Я читаю вслух что-то про аспекты анализа лексической сочетаемости французских глаголов и гляжу на ее профиль в свете багрового черниковского солнца. Она кивает головой, усваивая текст, а ее бархатные щеки шевелятся, участвуя в пережевывании печенья, покрытого шоколадной глазурью. Мне абсолютно плевать на всю Францию вместе с ее глаголами, на стремительно убывающее в хрустальной вазе печенье, за которым я выстоял час и чуть не подрался с какой-то нахальной бабкой, мне плевать на заходящее светило — потому что я касаюсь Маринкиного плеча через шифон платья и думаю, что вот сейчас — умру. Умру от любви и нежности, ощущаемой в виде миллионов мурашек, перекатывающихся под кожей. За всплеск ее рук, напоминавших крылья, и вскрик: «Ой, это же мой любимый шоколад с коньячной начинкой!» можно было отдать все. Поэтому, когда я увидел те конфеты в буфете здания СЭВ, я понял: это подарок, достойный моей возлюбленной. Впрочем, все по порядку.
На четвертом курсе вышла моя первая стихотворная книжка. Лишь по странной случайности в нее затесалось несколько стихотворений, не посвященных объекту моего обожания. Спустя неделю я с удивлением услышал, что за счастье увидеть свои рифмы напечатанными мне еще полагается и гонорар. А когда конопатая кассирша в бухгалтерии издательства отсчитала мне шестьсот рублей (полугодовая зарплата неквалифицированного инженера), я понял, что равен богу.
Получение гонорара чудесным образом совпало с сентябрем, временем, когда я, саккумулировав заработанные за лето деньги, оправлялся в Москву — побродить по музеям, посмотреть театральные премьеры, где приходилось брать «лишние» билетики по цене, втрое превышающей номинальную. К счастью папа, работавший снабженцем, располагал в столице обширными связями, поэтому мне было, где остановиться.
По дороге в Москву проводница втюхала мне продуктовый набор, состоящий из полутухлых яиц, каменных кексов и плавленых сырков, потрескавшихся, как земля в засуху. Я поедал все это, не чувствуя вкуса и запаха, и без конца читал соседям по плацкарту стихи из новой книжки. Наконец, проводница поняла, с кем имеет дело, принесла завернутую в фольгу куриную ножку и все время, пока я ел, смотрела на меня глазами матери, провожающей сына на фронт.
На Казанском меня встретил папин приятель дядя Гена и отвез к себе на квартиру в Дегунино. Он был заядлым аквариумистом, и комната, в которой мне предстояло прожить несколько дней, представляла собой волшебное зрелище: всю ее стену напротив окна занимал гигантский аквариум, в котором от пола к потолку парили тропические рыбки. Помещение было наполнено стрекотом каких-то приборов, бульканьем роящихся пузырьков и мерцанием подсветки, пронзающей воду, как солнечные лучи поверхность океана.
— Вот раскладушка, — сказал дядя Гена. — Во сне не шевелиться, не дышать, а о том, чтобы пукать, даже думать не моги. Рыбки очень болезненно реагируют на нарушение газового баланса… Давай отдыхай, а завтра поедем в СЭВ — батя твой просил кое-какие документы передать…
Здание СЭВа, представлявшее тогда одно из достопримечательностей Москвы, тоже походило на аквариум. Только вместо рыбок были люди, плывущие в прозрачных лифтах и ныряющие по прозрачным лестницам.
Дядя Гена привел меня в буфет, оставил возле стойки, блиставшей загнивающим западным изобилием, и попросил подождать. Я уставился на бутылочный иконостас из ни о чем не говорящих названий и вдруг увидел в центре витринной композиции открытую коробку с конфетами.
Сначала я подумал, что это святочный набор из папье-маше, установленный здесь исключительно для красоты. Потом до моего рассеянного сознания дошло, что эти миниатюрные домики, деревья, коровки, пасущиеся на лугу, башенки рыцарского замка сделаны из разноцветного шоколада, а речка, наискосок пересекающая сказочную долину, — из зеленого мармеладного желе.
— Скажите, — спросил я буфетчицу, преодолев оцепенение, — это конфеты?
— Да, — сказала она буднично.
— А они продаются?
— А вы что, купите? — спросила буфетчица с надеждой продавщицы сельпо, которая все никак не может избавиться от залежалой партии амбарных замков. — Имейте в виду, они сто двадцать рублей стоят (месячная зарплата квалифицированного инженера с прогрессивкой).
— Да, — сказал я и полез за деньгами.
Буфетчица осторожно сняла коробку с витрины, и тут, вдобавок ко всему, обнаружилось, что ее крышка при открывании-закрывании издает мелодичный звон (тилинь-тилинь!), создаваемый несложным позолоченным механизмом. Это повергло меня в совершенную оторопь, поэтому я, уже ничего не соображая, приобрел бутылку коньяка «Реми Мартин» — еще на половину инженерской зарплаты.
Когда я рассчитывался, в буфет вошел дядя Гена. Он оценил происходящее взглядом коренного москвича и спросил буфетчицу:
— Анна Васильевна, вы рады?
— Еще бы, — воскликнула та, лучась счастьем. — У меня эти конфеты четыре месяца стоят. Уж хотела на склад сдавать…
— Кому подарочек? — спросил дядя Гена, но, посмотрев на мое лицо счастливого кретина, добавил: «Можешь не говорить. Сам от баб всю жизнь страдаю».
Так и прошли эти несколько чудесных дней в Москве: под звон по сто раз на дню открываемой коробки, под порхание тропических рыбок и фантазии о том, как я приеду в Уфу, как открою перед Мариной свой подарок, и как мы с ней будем отламывать по крохе от шоколадных домиков, запивая эти крохи французским коньяком. Мои эротические мечты, безусловно, простирались и дальше, но я боялся загадывать.
На обратном пути соседями по купе оказалась супружеская пара лет сорока, показавшаяся мне тогда ну совершенно престарелой. Конечно же, я замучил их своими стихами, и, конечно же, продемонстрировал шоколадное чудо.
— Ну и дурак же ты, братец, — вдруг сказал глава этой семьи, забрался на полку и раздраженно зашуршал «Правдой».
Его жена, круглолицая милая русачка, помогла уложить коробку обратно в чемодан, а потом вдруг взъерошила волосы на моей голове, часто-часто заморгала густыми ресницами и отвернулась к закопченному вагонному окну. Муж, наблюдавший за происходящим с верхней полки, вдруг сказал: «И ты тоже дура» и, уткнувшись в стенку, сердито засопел…
На вокзале я схватил такси на последние деньги и помчался к любимой. Там Маринина мама Алевтина Кузьминична морила клопов.
— Знаешь что, — сказала Марина, — спасибо тебе, конечно, за конфеты, но сейчас не та ситуация. Приезжай завтра, а лучше послезавтра, когда выветрится. А конфеты с коньяком оставь, что тебе с ними таскаться…
Два дня прошли, как в тумане. Я не пил, не ел, не спал, а к назначенному сроку торчал у дверей заветной квартиры. Оказалось, что совершенно случайно дома никого нет, несмотря на вечер, и что стол накрыт не как обычно, а с некоторым шиком, и свечи торчат в подсвечниках, и осталось их только зажечь.
— А где конфеты? — спросил я, не увидев на столе привычной яркой коробки.
— Ой, ты знаешь, — закусила Марина нижнюю губку и передвинула поближе ко мне блюдо с салатом, — а я их съела…
Ну, почему, почему я тогда не заржал идиотским смехом и не выдал что-нибудь типа: «Горазда же ты, старуха, конфеты жрать! В коробке-то три кило было!»? Почему я не бросился в ванную и не сунул башку под кран с ледяной водой?! Почему я, наконец, не разорвал на ней кофточку так, чтобы пуговицы стеклянными бабочками разлетелись по всей комнате? Почему я, черт меня возьми, не сорвал с нее этот пошлый бюстгальтер с дырочками в виде цветов, не затолкал ей в рот, чтоб не орала, и не овладел ею с силой голодного павиана, не боясь ни тюрьмы, ни женитьбы?! Почему я не сделал… ну чего угодно, что на моем месте совершил бы любой нормальный человек и был бы счастлив до конца жизни? Почему?!
Нет, ну что вы! Мы же гнилая интеллигенция с ранимым сердцем и не менее ранимыми потрохами! Мы же не можем, как все люди, по-простому, нам же подавай какую-нибудь фрейдистскую хрень, чтобы потом казниться и каяться всю жизнь! Нам же нужно обязательно представить себе в деталях, как твоя обоготворенная возлюбленная правой рукой набивает рот шоколадными коровами, а левой запихивает за щеку зеленый мармелад!..
Я смутно припоминаю, что было
|
