ПРОРОК

знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем; когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится. Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое. Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан. А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше."
  Эти строки я признал сразу же. Я уже слышал их прежде не раз. В первый раз, вне сомнения, ребенком, во время мессы, в том самом месте, где священник читает вслух отрывок из Ветхого или Нового Завета (но не из Евангелий) и тогда общая молитва даже называется: "Послание".

4.
  Так вот размышлял я во время праздника Инкарнации над словом, ставшим плотью.
  Холодный ветер пронизывал зелено-синий утренний воздух. Я спустился в Парк Баттери. Гавань была ярко освещена. Какая-то пара, мужчина и женщина, оживленно беседуя, прогуливалась по набережной и слова их растворялись в подсвеченном влажном воздухе. Одинокий мужчина сидел на берегу, завернувшись в плед, и разговаривал сам с собой. Недалеко от пересечения Спуска Коентес с Уотер-стрит, в нескольких кварталах от Уолл-стрит, есть военный мемориал. На зеленом стеклянном дисплее там выгравированы слова из солдатских писем: «20 апреля 1970 года Дорогая Гэйл, Ты не можешь представить себе, как близок я был к тому, чтобы остаться искалеченным навеки или же убитым. Сколько раз я видел, как ребят, служивших рядом со мной, отправляли домой в полиэтиленовых мешках... Пришло время забыть обо всем этом. Но это невозможно забыть. Я закрываю глаза, пытаюсь уснуть, а перед глазами вновь встает Дженкинс, с вывалившимися мозгами, лежащий передо мной, Лефти с лопнувшими глазами... И неизбежно приходит мысль, что я вполне мог оказаться на их месте. Черт возьми, не знаю, почему пишу все это. Но высказавшись, я чувствую себя лучше. Люблю тебя, Пит СП/4 Питер Х. Роепки 3/506 пехотное подразделение 101-й авиадивизии Туа Тиу.»
  Стоя на пирсе Ист Ривер, читаю тоненькую книгу стихов и в ней такие слова поэта: "Иногда 'ты' это я, говорящий сам с собой. В других случаях 'ты' это кто-то другой, говорящий со мной. А еще я говорю 'Ты' своему Создателю. Иногда это может быть 'ты' общающееся с другим 'ты.' 'Я' также непостоянно. Оно может мной, а может быть кем-то другим. Иногда, когда я говорю 'он', я имею в виду самого себя."
  Позднее, в этот же день, я снова читал Иеремию. "Слово Мое не подобно ли огню, говорит Господь, и не подобно ли молоту, разбивающему скалу?" - говорит пророк. И все же слово радость для него, он питается им ("Обретены слова Твои, и я съел их; и было слово Твое мне в радость и в веселие сердца моего"), без него он изнемогает от голода. Слово придает ему сил, он физически зависим от него. Через слова пророк воспринимает Божий гнев, любовь и горе. Ничего похожего на обреченность: это долгожданный Суд Божий. Пророк сомневается (вместе с Богом), что сделать и как поступить. Простившись с собственными пристрастиями и антипатиями, с самим Богом, с которым он спорит, пророк выступает от имени тех, кому жить в истории, а не от имени тех, кто ее делает; его эмоции социальны, возвышены, они иронически выражают те истины, которые борются за свое существование в наших сердцах, - иногда в таком закодированном виде, что мы едва ли в состоянии понять что-либо в этой борьбе.
  «- Язык пророков? Он несложен, - сказала самая близкая мне в этом мире женщина, когда я рассказал ей, о чем я думал в эти дни. - Если ты поразмыслишь заново надо всей ситуацией и на тем, что некоторые из нас вынуждены делать почти автоматически, тебе придется изобрести свой собственный язык, чтобы передать то, что ты понял, не так ли? Это то, чем написано у пророков. Читал ли ты когда-нибудь Исайю глава главой? Это книга стихов. Свет, и еще более свет и чем ярче свет, тем более явными становятся те искажения действительности, которые автор видит вокруг себя. Телесность заряженная словами, божественной речью, но выраженная земными словами. Чувство языка, создающего нечто новое прямо на глазах, или, по крайней мере, слова, столь же плотные как физическое присутствие. Речь вспыхивающая, перемещающая, преобразующая и созидающая. В этом смысле - божественная.
  - Поразмысли над этим, - продолжала она, - вспомни, что на самом деле означает фраза «В начале было слово». Были среди иудеев такие причудливые моралисты; общаясь в письменной форме между собой, они понимали, что Вселенная раскрывается перед нами с помощью слов. Вот и все. Абсолютно все. Подумай над этим. Биологически - мы чистые эмоции. Но, единственные среди животных, одарены речью. Результат? Политический деятель. Писатель. Поэт. И среди тех еврейских пророков Христос, если я помню правильно католическое богословие, он последний из них, который понимал, что это означает. Преобладающее давления слова на дух. Чтобы воспользоваться речью, пророку нужно совсем немногое: восторг и вдохновение. Это подобно самому ощущению, что ты жив.»
  «Я возвращаюсь к Евангелию от Иоанна. Я уж позабыл, как оно кончается. "Много сотворил Иисус пред учениками Своими и других чудес, о которых не писано в книге сей." Заключительный стих заключительного Евангелия. Книга, начинающаяся "В начале была слово" заканчивается тем, что никакие слова не могут выразить жизнь одного человека. Повторяется все та же посылка слов дальше вперед: Христос воскрес, превратив свою жизнь в слова, и вошел навсегда в историю человечества. Ты настаивал, "Слушай, просто слушай!" Я сказал, что я слушаю внимательно. "Тогда я видел ее в последний раз. Она полулежала в своей кровати в этом - боже, не могу даже произнести это слово! - доме. Мы называем их домами! Убогое прибежище!»
  «Волосы её, седые, всклокоченные, и тело, неспособное к самостоятельному передвижению. Тогда внезапно она начала... слово "говорить" тут вряд ли подойдет. Я вытер ей губы, обожженные лекарствами. Она начала... - как бы это описать? - издавать звуки. Она смотрела прямо на меня. И говорила. Общалась. Затем она начала петь. Это было своего рода гортанное скандирование, какая-то песня, полагаю, из ее детства. Она была в состоянии произнести из нее только несколько слов достаточно четко, чтобы я мог их разобрать. Это были слова "ты", "я", "помню". Но главное это были те звуки, скорее интонации, шедшие из ее глубины души. Боже, только эта женщина, когда-то научившая меня говорить, умела говорить так прекрасно! Она была вся передо мной, такая же живая, как прежде, пытаясь выразить то, что она чувствовала. Мы снова были вместе. Знаете, что я думаю? Природа не терпит бессловесности. Поскольку все, что существует это наша речь. То, что мы говорим, то, чего мы не говорим, что может быть выражено словами и что не может быть ими выражено...»
  - А что было потом? - спросил я.
  «Она продолжала говорить и продолжала говорить в течение примерно ещё часа.
  Пожилая женщина, лежавшая на соседней кровати, не переставала восхищаться:
  - Она заговорила! Она заговорила! Это чудо! Она опять заговорила!
  И чем больше она погружалась в звуки, тем сильнее расширялись ее глаза, пока не стали почти совсем прозрачными, а затем они снова обрели цвет и цвет этот начал меняться от темно-коричневого, почти черного, до серого, до зеленого...
  - Ее глаза меняли свой цвет?
  - Да-да! Ее глаза вдруг начали менять свой цвет! Она была в этом вся  - боже, как она была хороша в тот момент! То повышая, то понижая голос, она пыталась пошевелиться, и снова пела, в такт кивая головой. Черты лица её смягчились, волосы рассыпались по подушке. Затем она внезапно закрыла глаза и больше уже никогда не говорила.»