ИОВ И МАТФЕЙ

Билл МакКиббен
ИОВ И МАТФЕЙ
 
  Хоть это и нельзя считать промахом той милой пригородной церкви, в которую я ходил все детство, но, поступив в колледж в 1978 году, я не осознавал, что в Библии может содержаться информация, которая может меня когда-то и каким-то образом задеть.
  Я знал, конечно, что Новый Завет учит нас сострадать бедным, голодным и босым, но это и так было нормой моего поведения, по совсем иным причинам: пример моих родителей или, скажем, ностальгия по сексуальным шестидесятым. Я знал, что должен подставлять другую щеку, ну и что из этого? Мне никогда не приходилось по-настоящему сцепиться с кем-либо, кроме собственного брата, да еще в дошкольном возрасте - я всегда был очень положительным ребенком. В колледже мои левацкие взгляды еще более укрепились, но все же они оставались чисто формальными. Будучи мужеского пола, белым, не извращенцем, с безупречно буржуазным происхождением, я просто не имел права утверждать, что пострадал от чего бы то ни было. (Не то, чтобы для этого не было повода; одно время – правда, недолго, - когда Бобби Сэндз с приятелями из ИРА объявил публичную голодовку, я сумел убедить себя, что я американец ирландского происхождения и носил черную повязку на рукаве.) В-основном, я выступал в поддержку других: участвовал в демонстрациях протеста, подписывал петиции в пользу национальных меньшинств или испано-язычного населения, а на официальных приемах демонстративно сидел за одним столом с гомосексуалистами и лесбиянками. Но я также не могу назвать себя "просвещенным индивидуумом", поскольку я ни фанатик ни шовинист ни человеконенавистник. Как уже было сказано, я был просто положительным ребенком. В ранних 1980х, с их рейганизмом и Лехом Валенсой, деловито доказывающим всем, до кого это еще не дошло, что коммунизм это разлагающийся, вонючий труп, единственная достойная внимания тенденция в левачестве исходила, как мне казалось, из Латинской Америки. Это были отнюдь не сандинисты, которые очаровывали меня куда меньше, чем либеральные теологи. Последние, как мне казалось, давали вполне искренний и последовательный ответ на то, как победить бедность и насилие, и при этом не создать автоматически еще одну тиранию. Не помню, где я впервые услышал об этой "новой" теологии (фактически она возникла десять лет тому назад, но, будучи связанной с религией, она очень медленно проникала в списки рекомендованного чтения для колледжей). Я начал заходить в библиотеку факультета теологии, куда никогда прежде не заглядывал, пытаясь разыскать книгу под названием "Христология на распутьи", написанную иезуитом Йоной Сабрино и которую мне кто-то насоветовал. После нескольких попыток, я наконец нашел ее на полках, и только для того, чтобы убедиться, что это твердый орешек. Ведь я и понятия не имел, что такое "христология". (Левацкие либеральные теологи взгромоздили свой профессиональный жаргон на теологический жаргон и большая часть его была весьма прямолинейным переложением с испанского.) Однаео, обстоятельство это не отпугнуло меня, поскольку я был уверен, что за данным жаргоном скрывалось нечто жизненно-важное - как раз в это время был зверски убит Оскар Ромеро, архиепископ Сальвадора, из-за того, что он попытался изложить эти путаные идеи простым человеческим языком. Никогда не забуду, как, сидя в обшитом кожей высоком библиотечном кресле, я вникал в идеи Гутиэреза и Секундо, Боффа и Карденала, Миранда и Мигуез Бонино с возрастающим чувством, что мир христианства, к которому я, как-никак, считал себя принадлежащим, затрагивал куда более насущные вопросы, чем любая другая идеология. И все-таки суть либеральной теологии ускользала от меня. Как и Гутиэрез, я тоже полагал, что церковь "должна отдавать предпочтение бедным". Я тоже считал, что бедные должны реформировать церковь, а затем и все общество, так, чтобы и церковь и общество начали, наконец, служить подлинным потребностям человечества.
  Бедные, я перечитывал это снова и снова, должны стать хозяевами своей собственной судьбы. Практический подход вот один из основных критериев решения вопроса. К этому у меня не было возражений. Но я сам не был бедным. Конечно, я не был и богатым по стандартам моего колледжа, но где-то на полпути к полубогатому. Но уж точно не бедным и никак не более, чем гомосексуалистом или черным. Похоже, что наши насущные интересы, это и есть то, из чего состоит вся либеральная теология. Однако некая часть моего "я" жаждала чего-то большего. В том году я закончил колледж и перебрался на Манхэттен, где устроился на работу журналистом. В какой-то момент, по каким-то причинам, я вдруг решил, что займусь чтением Библии. (Я понимаю, что это звучит абсурдно: я должен был прочесть Библию задолго до того, как начал копаться в латиноамериканской христологии. Но ведь я получил солидное современное образование, которое приучает всегда обращать больше внимания на комментарии, чем на подлинник.). Чтобы читать Библию достаточно осмысленно, я решил переписать ее всю от руки, начиная с Нового Завета. Поскольку начал я с Евангелия от Матфея, по главе в день из прежде девственно нетронутой Библии, подаренной церковью в день конфирмации, то постепенно во мне все нарастало состояние возбуждения, смешанное с ужасом. Это ведь именно ко мне, в конце концов, были обращены, среди слов ободрения угнетенным, бичующие нечестивых речей Христа, нацеленные на с виду вполне приличных, а на самом деле на глубоко равнодушных людей. Понять это, конечно, не открытие, но, как говорится, лучше поздно, чем никогда. Одна библейская история поразила меня в особенности, так как она показалась мне взятой из моей собственной жизни. Иисус, словно один из тех эстрадных экстрасенсов, выхватил здесь меня из толпы. Как сказано в примечаниях к 19-й главе Евангелия от Матфея, эта история не притча, а действительный случай из жизни Христа. Один юноша подошел к Иисусу в то время как Он проповедовал в Иудее и говорит: "Учитель благий! что сделать мне доброго, чтобы иметь жизнь вечную?" А Иисус, несколько снисходительно так (или может это только так выглядит), отвечает ему: "Что ж ты называешь Меня благим? Ведь никто не благ, кроме самого Бога. Если же хочешь войти в жизнь, соблюдай заповеди." А юноша спрашивает: "Какие именно заповеди?" Иисус, все так же терпеливо, продолжает: "Не убивай; не прелюбодействуй; не кради; не лжесвидетельствуй; почитай отца и мать; люби ближнего, как самого себя." И мы слышим не столько этот вечный список, сколько нетерпение юноши. Как и мое тоже - ведь я тоже никого не убивал и не собираюсь, лгал не более других, а поскольку все девушки, с которыми когда-либо спал, были незамужними, прелюбодеяние не было для меня таким уж большим искушением. С родителями у меня всегда были отличные отношения (что в наше время такая редкость, что просто нельзя не почувствовать себя добродетельным). Ну и я всегда любил ближних, или, по крайней мере, мне так казалось. Все эти слова Иисуса как бы не имели ко мне непосредственного отношения.
  Хотелось бы услышать нечто более существенное. Ну, и юноша тоже говорит Христу: "Все это сохранил я с детства; чего еще недостает мне?" А Иисус и тут чувствуется пауза, поворот головы, чтобы посмотреть юноше прямо в глаза, отвечает: "Коль хочешь быть совершенным, пойди, продай имение свое, раздай все нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; а затем приходи и следуй за Мною." И, как рассказывает нам Матфей, "Услышав слово сие, юноша отошел с печалью, потому что у него было большое имение." "Коль хочешь быть совершенным..." Хорошо бы, да было одно препятствие. Я рвался проявить моральный героизм, но если у меня и не было большого имения, то сам мой привилегированный образ жизни, деловые связи и разнообразные возможности это тот же самый капитал, о котором говорил Иисус, я ведь, в конце концов, закончил Гарвард и работал в "Нью-Йоркере", что было отнюдь не "сокровище на небесах", к которому я так стремился, а всего лишь весьма умеренный процент, вложенный в царство небесное. Как обычно, мое влечение, моя страсть состояла из смеси положительных мотивов и мотивов корыстных, причем последние преобладали. Понятно, что идея самоотречения реально взывала к моему тщеславию. Возможно, однако, что я также ощутил тогда за ней возможность иной, более насыщенной жизни, которая появляется перед нами только тогда, когда мы разрушаем свою самоизоляцию от остального мира, вызываемую деньгами и частной собственностью. В этой изоляции я находился с самого рождения: американский пригород устроен так, чтобы деньги служили своего рода броней против жизненного опыта - против знания других стран, людей, природы и даже собственного тела. Возможно, это ощущение было вызвано преждевременным началом возрастного кризиса – сильное подозрение, что в мире существует нечто большее и что путь к этому большему лежит только через меньшее. Я понятия не имел, что делать дальше. Поступить в монастырь? Но я не был католиком или ортодоксом, да и желания удалиться от мира сего во мне пока что не возникало. Вступить в Корпус Мира? Но я был не способен ни на что, кроме того, чтобы вести раздел "Городские сплетни" в "Нью-Йоркере". И все же я знал: существует и нечто такое, что было бы мне вполне по плечу. Но написано: "ушел опечаленно" – и это было вторым препятствием, совершенным описанием моей неспособности совершить подобный рывок. Не "ушел рассерженным," или "ушел презрительно", а ушел опечаленно, более чем полуубежденным, что совет был правильный, и все же неспособным последовать ему до конца. Совершенно непонятно почему.
  Ведь тогда, в самом начале рейгановской эпохи, улицы Манхэттена были переполнены бездомными и некоторое время я, как ни в чем не бывало, жил среди них одно время как репортер, а затем даже помог организовать убежище для бездомных в подвале моей церкви.
  Однако возможность стать бездомным очень напугала меня тогда. Моя профессия казалась особенно экономически шаткой: отец мой, также журналист, однажды потерял место, когда я был еще в средней школе, но я хорошо помню тот страх, который охватил его, когда он долгое время искал и не мог найти новую работу. Оглядываясь назад, могу сказать, что мои опасения оказались сильно преувеличенными, но тогда мне было всего двадцать один - двадцать два или двадцать три. Что я знал о жизни? Компромисс, которого я достиг, даже не думая о нём, выглядел достаточно странным: я жил чрезвычайно бережливо, и все заработанные деньги немедленно клал на счёт в банке. Поступая так, я приберегал для себя, как скромную возможность, совершить нечто героическое позднее (лишь смутно ощущая, что вышка для прыжка вниз, в океан свободы, становится выше и выше с каждым дополнительным долларом), это также давало мне некое право ощущать свое превосходство над менее удачливыми соплеменниками. Когда я говорю "скромную возможность", я имею в виду именно ее. Однажды, грабители ворвались в полуподвал, в котором я проживал тогда с моим другом Дэвидом. Они застали моего приятеля спящим, связали его и отняли у него ценностей на несколько тысяч