Шут коридорный

Шут брёл по коридору. Неверной походкой, петляя от стены к стене, он брёл, его кровь-не-вода прокладывала траекторию следом за ним, как бы вообразив себя уходящим песком в часах. Его кровь, совсем, как вода, стремительно покидала тело, превращаясь в пунктирную тропу на полу. Шарк – кап, шарк – кап, шарк-шарк – кап-кап-кап, шуршали подошвы ярких туфель и неслышно падали крупные капли. Рябиновый град на ковровой дорожке почти не проглядывался, но стоит ему высохнуть, как станет видна цепочка отметин. По ним каждый праздный зевака сможет отследить путь от спальни до той точки коридора, где вот-вот сбудутся заветные желания и надежды женского населения дворца (впрочем, частью и мужского). Угрозы, вопли, проклятия и искренние пожелания. О да. Они сбудутся и очень скоро. По лицу шута блуждала неуместная, едкая ухмылочка, он брёл, раздражённо отплёвываясь от сальных волос, лезущих прямиком в рот.
     (Ведь вы так… хах-ха, вы так желали этого. Ха… мечты сбываются – я наконец-то сдохну в муках. Всё для вас, дамы и господа, всё для вас – метались мысли в каменно-серой дымке, ставшей его сознанием).
     Шут брёл по коридору, сбивался с шага, терял равновесие. Дымка тут же начинала дребезжать и ходить крупной рябью, тут же кругом сгущалась темнота. Рваная куртка нараспашку и лишённая половины пуговиц рубаха обнажали впалую узкую грудь. Снятый колпак он зажимал в кулаке, но порой пальцы слабели и выпускали измятый головной убор. Особенно слабели в тот момент, когда дымка, и вся вселенная заодно, в которой он застрял один на один с болевыми приступами, начинали трястись. Колпак падал, и тогда в тишине раздавался перезвон бубенцов, тонкий и нежный, возможно, даже тоньше и нежнее стенаний лютни. Шут морщился от боли, сползал по стенке, шаря по полу на ощупь, будто слепец. Колпак всё равно, что корона для короля и чёртов нимб для ангела вместе взятые. Или больше того? Шут не мог без него двигаться дальше. Ему везде мерещились мистические символы, и один из них вселился в цветастую ткань. Пропадёт он пропадом, сгинет в Бездне (или в дымке, пронизывающей вселенную), так и не вырвавшись на свежий воздух, если посмеет потерять колпак. Коридор ярко освещали свечи, в канделябрах трепетало их пламя – но тьму его дымчатой грозы им не разогнать.
     Шут был омерзительно пьян, за версту нёс с собой дух звериной похоти, свиней и пота. На ватных ногах он брёл, постепенно забывая, куда и зачем. Помнил только откуда и почему. Он чувствовал пресс постепенно сжимающихся стен коридора. Перед самым носом мелькали ненужные двери, чужие и неподходящие. Не его двери – но – в них вполне реально войти, можно потоптаться на пороге или нагадить на богатый хозяйский ковёр прямо посередине. В них можно побиться пустой шутовской головой и услышать звон, похожий на бубенцовый. На самом деле можно войти в любую дверь, даже не имея ключа, на самом деле можно вообще всё, но именно вседозволенность уничтожает всякий смысл и прелесть.
     Шут остановился и посмотрел на двери. Стены давили, дымка перестала дрожать, но это обман, он уже понял, что боль не исчезает, а лишь затаивается где-то в углу сознания. Куда же он бредёт… ах, на улицу. Ему нужна дверь на задний двор. Обрисовав цель, он продолжил путь, физически ощущая, как деревенеют мышцы, наваливается тяжесть стен и потолка, а тело ледяными иглами прошивает крупная дрожь.
     Шут гнал от себя известные «откуда» и «почему», по большей степени безуспешно, все более менее внятные рассуждения таили подлянку со вторым днищем. Примерно вот так: есть две самые опасные разновидности дверей. В первые – твои двери, истово ломишься, и как не ломиться, если нет ключа? Наконец, остаётся несолоно хлебавши уходить, не узрев маленькой детали – замка на двери и в помине не висело. Никогда. Ключ не нужен. Ко вторым дверям ключ в комплекте, но он почему-то проворачивается в скважине, приходится применять силу или терпение, и тогда двери поддаются, оказываясь чужими. Вот расстройство.
     Шут брёл по сужающемуся коридору с множеством чужих дверей, из груди торчала рукоять эльфийского клинка. Один меткий колотый удар, вмиг превративший человека в загнанного зверя. В забитый скот. Он сгинет в агонии в этом дьявольском коридоре, так и не сыскав нужную дверь, задохнётся от немыслимой духоты и вони собственного «я». Грозовое мрачное облако дымчатой вселенной сотрут его в пыль. Или же стены сомкнуться, размажут, превратив в органическую прослойку. И всё из-за одной единственной девки, отказавшейся делить с ним ложе. Та самая дверь, от которой был «ключ» – она казалась «своей». Подумаешь с проржавевшим замком и не смазанными петлями. Ошибся, не просчитал. Ох, лучше бы он довёл до конца задуманное, бес его дери, зачем было смотреть в глаза и вникать в слова, замедляться и останавливаться? Нелепо. Глупо.
Шут оступился и скорчился от рвотного позыва.
     А ведь его бы казнили, сделай он всё как и задумывал. Казнили на виду у всей дворовой швали, каждая из которой запомнила бы его потешную улыбку и похабную недолюбовную балладу, вместо прощальных слов. Перед сим грандиозным событием – он бы всласть насладился стервой, оставшись навсегда в её многовековой жизни позорным клеймом. Интересно… а как стонут эльфийки?.. Может, как-то особенно? Он упустил возможность узнать из-за секундного смятенья и поплатился дырой в груди.
     Шут едва сдерживал хриплый смех, поражаясь, сколько же мощи и прыти скрывалось за хрупким девичьим обличием. Он смеялся, над тем, как падал, распластываясь на полу, смеялся, утирая дурные слёзы колпаком. Смерть от женской руки – стоило подумать об этом, и приступ неудержимого гогота повторялся. От укуса клинка и несвойственной жалости-сомнения... из-за…
     (Из-за… от женской, из-за сомнения клинка и укуса руки, из-за от женской свойственности смерть жалости… – дымка дрожала, медленно превращая мышление в кашу).
     Шут брёл, рябиновая траектория продлевалась, брёл медленнее с каждым шагом, всё с более крутыми кульбитами-виражами. Каменела поступь, тошнота подбиралась к горлу, помесь из отхаркиваемой крови и хмеля никак не хотела оставаться в желудке, а глотать её становилось невозможно, она просто не проходила дальше гортани. Грудная клетка пылала, и в тоже время леденела. Не вздохнуть, не разогнуться, не выпрямить спину – разозлится каменная дымка, пронзит боль, усилится кровотечение. Задетые лезвием лёгкие набухли и вскоре разорвутся.
     Шут ничуть не жалел, что вломился в её личные покои, тем более, что у него имелся условный доступ. Он ни о чём не жалел или просто не умел жалеть. В глазах бушевал ураган, эмоции, непонятные, слились в одну огромную какую-то слишком яркую эмоцию, она переполняла, бурлила и выплёскивалась через края, но… он будет смеяться и над этим. Злиться и смеяться, наблюдая за полыхающим пожарищем внутри, он будет задыхаться от тесноты коридора. Холоден, нелюдим, нелюбим и весел. Кредо. Таким родился, жил, таким и сдохнет, сам себе памятник апофеоза глупости.
     Шут больше не брёл по коридору. Он потерял колпак парой метров ранее, запнулся об собственные ноги, падая навзничь, темнота стала почти кромешной, давила слабость и ненавистные стены. Он не хотел умирать в помещении, но не успел выйти на воздух. Издалека послышались металлические шаги, скрип доспехов стражи, ликующие окрики. Нашли-таки. Долетела до отца-короля дочкина ябеда… вот же ж.

(Добивать так до конца, да, Кхэлл?).

     Шут лежал на боку, его бил озноб, холод пробирал до костей, он прерывисто пускал кровь ртом, процеживая её сквозь сомкнутые челюсти. В коридоре не висело зеркал. Но он вполне мог представить: зубы, окрасившиеся в багровый, застрявшая между ними рыбья кость, дикое метание выпученных глаз, спутанные патлы, и, конечно, его пробитая грудная клетка. Горло раздирал кашель, вместо смеха вырывалось то свист и шипение, то горловое бульканье. Губы разъехались в самой широкой улыбке, на какую он только способен, несуществующие зрители могли бы увидеть залитые эмаль и дёсны. Карикатурный оскал радости от уха до уха. Он всегда мечтал улыбнуться именно так. Но не зрителям, не королю и не той остроухой предательнице. Себе. Стража, судя по грохоту, здорово ускорила шаг, перейдя чуть ли не на бег. Смешно. Как будто Шут восстанет с парочкой сломанных рёбер, лёгкими и грудиной, вытащит из колпака меч и сразит их во имя справедливости или чего-нибудь, что хотя бы в мире существует. Во имя единорогов?
     На щеке забилась жилка, улыбка на миг погасла, онемевший язык не слушался, но он прохрипел:

– Кхэ-э-элли-ии..эль. Кхэлл… мы встретимся. Не надо. Меня. Недо..оценивать, – гроза и дымка со всей мощи обрушились на него, не давая выдавить ничего кроме рычащего клёкота, невразумительных звуков. ЫыВстттррмййясааааНнндооМииннняаааНнценннааат.

     Шут трясущейся рукой, взялся за рукоять глубоко засевшего клинка. Не говоря более ничего, он жалко скалился, пытаясь выкорчевать ядовитые ростки нежности и тоски по недоступной женщине. Пытаясь додавить и растоптать руины воздушных замков, построенных из камней ложной благосклонности. Балы, танцы и песни, вздохи и обмороки фрейлин от вопиющей невоспитанности принцессы, неодобрение отца. Распитая в конюшне не одна и не две бутылки вина, тайные вылазки из дворца и коварные авантюры под видом простых горожан. Этакая классика жанра романтики и такие захватывающие, новые ощущения для запертой в клетке заморской птицы и пошлой свиньи. А ведь она не боялась грязи и мнений, но на поверку оказалась такой же, как все они, разве что маска витиеватей и многослойней. Как хорошо, что он раскрыл её обман.
     Зажав рукоять, как мог сильно, шут дождался подхода стражи и резким движением извлёк из себя эльфийское жало-пробку, кровь хлынула в лица, забрызгала стены и несколько канделябров, даже потушила пару свечей.
     Последнее представление шута окончилось. Стены коридора впитали его без остатка, захлопнув ловушку стен. Дымка умиротворённо разгладилась, оставив ему улыбку.