сжимают кулаки перед лицом смерти. Они готовы с нами драться до последнего вздоха. Когда начнётся штурм Города, придётся с боем выгрызать каждый этаж, и так дом за домом, улицу за улицей, квартал за кварталом. Сколько крови прольётся! Не нашей, не вражеской – человеческой.
Слишком жестоко, слишком жарко. Рука сама потянулась за флягой, и я не стал её останавливать.
…Вечером объявили, что на рассвете сразу после авианалёта начнётся штурм. Удерживать Город будет другая дивизия, а тех из нас, кто останется в живых, отправят в тыл на переформирование. Так прямо не сказали, конечно, но мы на фронте не первый день, сами всё поняли. В рядах бойцов вспыхнуло оживление, все давно устали от этой войны.
В эту ночь я спал беспокойно. Грохот взрывов от падающих на Город авиабомб и гул пролетающих над нами на новый заход бомбардировщиков не мешал – к нему все привыкли, некоторые даже разучились засыпать в тишине. Но меня сильнее обычного мучили кошмарные сны. Раньше они были смутными, неразборчивыми и плохо запоминались – от них оставался только непонятный ужас. Но сейчас этот страх был объясним и осязаем.
Едва я закрывал глаза, в ноздри ударяла вонь немытых тел. Где бы я ни оказался, здесь было темно: ни пробивающего мрак света солнца, ни тлеющего огарка свечи. В тесном убежище стояла невыносимая духота, так что дышать удавалось с трудом. Рядом находились другие люди: я чувствовал их горячие дрожащие тела, которые тёрлись о мои бока и спину; ощущал, как чья-то слабая рука держала меня за оборванный рукав. В желудке было так пусто, словно в нём с вечера не побывала тушёнка и хлеб. Пить… нет, одна мысль о воде была готова опрокинуть меня в обморок. Но куда сильнее голода и жажды был ужас. Ужас живого существа, забитого, загнанного в ловушку, обречённого на мучительное вымирание. Некуда больше бежать – смерть была повсюду. Она падала прямо с неба, с грохотом вгрызалась в покосившиеся стены, проникала глубоко под землю, поджигала всё, что ещё не выгорело дотла. В её слепых провалах глазниц не угасал дьявольский огонь. Она исступлённо хохотала прямо над нашими головами, заглушая крики, стоны, плач…
И молитвы.
«Отче наш! Сущий на небесах! Да святится имя Твоё, да придёт Царствие Твоё, да будет воля Твоя на земле, как на небе…».
Читала незнакомая женщина, размеренно и проникновенно, перемежая слова горестными всхлипами. Во время очередного взрыва она повышала голос, тщетно пытаясь перекричать дьявольскую тираду войны. Я не мог этого видеть, но отчего-то чувствовал, что она всё время крестится, и что многие, словно завороженные её голосом, начинают шевелить губами и креститься вместе с ней.
Я ощутил, как по моим впалым щекам текут слёзы.
«…Denn dein ist das Reich und die Kraft und die Herrlichkeit in Ewigkeit. Amen» , мысленно закончил я, когда голос женщины утонул в новом раскате. Желая осенить себя священным крестом, я поднёс два пальца ко лбу и испуганно замер.
До меня вдруг дошло.
…Я вздрогнул, нащупал каску. Форменная шерстяная рубашка была насквозь мокрой от пота и неуютно липла к спине. Я повернулся набок и прислушался к своим ощущениям: желудок молчал, разве что в горле немного пересохло. Терпимо, но лучше напиться, пока есть возможность. А это что такое? Я провёл ладонью по лицу: оно тоже было влажным.
Я отвинтил крышку и влил в себя половину фляги. Вода мерзко воняла химикатами, от неё мутило, но мы были рады любой жидкости, которая справлялась бы с жаждой.
Я снова улёгся, подложив под голову ворох одежды, и долго лежал с открытыми глазами. Перед взором вопреки моей воле мелькали чёткие картинки, оставшиеся мне от сна: тесный бункер, толпа еле живых людей, взрывающиеся над головой бомбы… На меня вновь накатило явственное ощущение страха, обречённости, голода и жажды. Наконец, я снова вспомнил самого себя, сидящего на коленях в этой измученной толпе. Себя, такого настоящего, но такого чужого.
Но ведь здесь – тоже я? Тоже пока ещё живой, тоже по макушку выпачканный в крови и дерьме. Тоже обреченный. Тогда в чём между нами разница?
Спустя час мучительных размышлений я вспомнил, что надо было забыть про кошмары и хорошенько выспаться. На рассвете мы пойдём на штурм Города.
Мы пойдём на штурм Города. Вот, в чём разница. Я-здесь могу не убивать, а я-там обречён погибнуть под обстрелом.
Я обречён умереть в Городе дважды.
…Город горел.
Чёрный дым от пожарищ низко стелился над руинами, обволакивал усталое, красное от стыда за человечество солнце. Те, кто сунули мне в руку сухарь и велели отсиживаться в подполе, были убиты. Когда звуки стрельбы стали раздаваться откуда-то сзади, а мимо в сторону центра Города прогрохотали танки, я понял, что мне больше нечего тут делать, и тихонько вылез. На первом этаже я увидел сначала лужу крови, а потом бездыханные тела наших солдат. Я уже насмотрелся на смерть на несколько жизней вперёд, но всё равно поспешно отвернулся от кошмарного зрелища. На полу среди отстреленных гильз валялась винтовка. Её я тоже не тронул, побоявшись. Кому-то она могла здорово помочь выжить в том Аду, что творился вокруг, но мне проще было скрываться в развалинах, минуту за минутой сохраняя собственную жизнь, чем выслеживать врагов, отнимая чужие жизни. Я, конечно, резко повзрослел за последние два месяца, но мне до сих пор всего лишь девять лет.
А ещё мне жутко не нравились странные сны, которые мучали меня с первых дней войны. В них я видел себя с автоматом, лежащим в холодном окопе или бегущим в атаку. В этих снах я умело прятался от пуль, вскидывал оружие, целился и стрелял. Очень много стрелял. И десятки людей, вставших у меня на пути, падали замертво…
Я подошёл к оконному проему и выглянул на улицу. Она была пуста, и я решился выйти в Город ещё до наступления темноты. Едва ли враг будет этой ночью снова забрасывать нас бомбами с воздуха, да и нет гарантии, что они ещё не накрыли наши хлипкие убежища. Город проигрывал сражение, но до сих пор не пал, и мне надо было добраться до своих. Это была единственная возможность получить немного воды, еды и надежды.
Каменная крошка хрустела под босыми ногами. Я осторожно обходил выгрызенные в земле воронки, дымящиеся развалины, распластанные среди золы и камня обгоревшие мёртвые тела. Дойдя до какого-то перекрёстка – Город был так изуродован в сражениях, что я совсем перестал узнавать родные улицы, – я остановился в нерешительности. Бой кипел в двух кварталах слева, и туда соваться опасно. Кварталы справа – территория, которую теперь контролирует враг, и туда мне нельзя.
О том, что со мной будет, если поймают, я боялся даже думать. В памяти ещё свежи были воспоминания солдат, прибывших с фронта. Когда они говорили, взрослые затыкали детям уши. А мне этого делать было больше некому – война позаботилась и об этом. Я сидел за тонкой стенкой, притворяясь спящим, и слушал. Я ещё многого не понимал: что именно враги делали с женщинами, куда они увозили детей, зачем расстреливали мужчин, почему сжигали стариков.
А тем временем составы с пленными уходили на запад. Посреди пшеничного поля вырос огороженный колючей проволокой концлагерь. Задымились первые печи крематория. Выпотрошенными мертвецами завалили каменный карьер.
Я слушал их, и комок застревал в горле. Я никак не мог поверить, что один человек может сделать что-то подобное с другим человеком. Но потом война пришла в наш Город, и я слишком многое увидел своими глазами. Выплаканными детскими глазами, с мольбой смотрящими в равнодушное голубое небо. Я видел слишком многое, чтобы оставаться беспечным ребёнком.
Я не хотел, чтобы эта жуткая правда стала частью моей судьбы. Но моего мнения никто не спрашивал.
…Бой продолжался всю ночь, до конца не утихнув даже с рассветом. Жутко хотелось спать: я не смыкал глаз со вчерашнего утра. Выбравшись из подпола с первыми лучами солнца, я мышью бродил по разрушенным кварталам, пытаясь не попасться на глаза прочесывающим улицы солдатам врага, пока не прибился к своим.
Мы засели на первом этаже уцелевшего после бомбёжек дома на пересечении двух улиц. Смелый командир, трое уставших солдат, молодая санитарка с глазами на мокром месте, и я, вызвавшийся для пользы дела подносить снаряды. Ещё с утра с ними был связист, но командир отправил его наладить связь со штабом командования. Тот ушёл прокладывать телефонный провод и не вернулся. Надежды наладить связь тоже больше не было.
У нас был один пулемёт, четыре автомата, три винтовки и табельный пистолет офицера – арсенал достойный. А вот с боеприпасами всё было плохо. Их приходилось экономить и палить только наверняка. Две связки гранат отчаянно берегли на случай, если на нас пойдёт танк. А патроны следовало расходовать по принципу: один выстрел – один убитый враг. Иначе нас возьмут здесь измором. Конечно, следовать плану у нас не получалось.
Ночью было особенно жарко. Я метался по тёмным комнатам, обжигая босые ноги о раскатывающиеся по полу раскалённые гильзы, согнувшись в три погибели под свистящими пулями. Каждый из солдат занял своё место по периметру укрепления и отстреливался. Когда кто-то из них звал меня, я бросался со всех ног, тащил тяжёлые патроны, прислонившись спиной к горячей стене, помогал заряжать винтовки. Потом бежал к другому, к третьему, к командиру… Когда я оказывался пуст, то возвращался вглубь здания, где был устроен арсенал, и набирал в связанную рубаху столько патронов, сколько мог в свои годы унести.
Потом ранили командира. Санитарка хотела перевязать рану, уже копалась в аптечке, утирая слёзы, но он только отмахнулся. Мол, пустяки, всего лишь царапина. Не стоит даже беспокоиться. Потом убило солдата. Ещё секунду назад он протягивал ко мне руку, чтобы забрать заряженную винтовку, а потом что-то хрустнуло, и он повалился на пол с дырой во лбу. Дрожащими руками я закрыл покойнику глаза и забрал его оружие.
Несколько раз мы слышали рокот моторов танков и грохот залпов. Казалось, они катаются по соседним улицам, выбирая удобное место, чтобы навести свои дула на наш обороняющийся дом. Потом на улице показался угловатый силуэт бронированной машины, которая медленно, но неумолимо ползла прямо к нам. Командир приказал принести ему обе связки гранат и взял пистолет. Оба солдата вызвались добровольцами, но командир был непреклонен. Санитарка заплакала, бросилась ему на грудь и закричала, что никуда его не отпустит. Командир печально погладил девушку по растрепанным волосам, отстранил и клятвенно пообещал, что всё будет хорошо. Потом похлопал меня по плечу и выполз на улицу.
Я высунул голову, чтобы проследить за ним, но меня грубо окликнули. Двое оставшихся солдат хотели шквальным огнём прикрыть своего командира, и им нужны были патроны и моя помощь. Танк тем временем остановился, покачнувшись, и его узкое чёрное дуло нацелилось прямо на нас. Но не успело оно изрыгнуть огонь, как раздался взрыв. Когда всё стихло, двигатель танка больше угрожающе не рокотал, а покорёженное дуло пристыженно смотрело в землю. Командир отвёл угрозу.
Поднеся очередную порцию патронов – запасы скудели на глазах, – я бросался к узкому проёму, через который должен был вернуться наш командир. Я хотел помочь ему поскорее забраться в дом, но командира всё не было. Прошла ещё
