Сансара просит не убивать

Город горел.
Пожар начался с вечера 9 июля, когда 248-я авиационная дивизия в составе всего семи тяжёлых бомбардировщиков забросала город полуторатонными фугасными бомбами. Впервые за последнюю неделю – партизаны ухитрились подорвать два моста через реку и пустить под откос локомотив с керосином, патронами и припасами. Ходили слухи, что новую колонну с ценным грузом хотели направить по железнодорожным путям, частично проходящим по ту сторону фронта – дескать, пока локомотив докатит до этого участка, силами 4-й танковой дивизии и 41-ого мотострелкового полка мы хотя бы на время рельсы себе отобьём. Но за четыре дня ожесточённых боёв линия фронта не сместилась ни на метр. Туда направили подкрепление в лице ещё двух танковых дивизий, а от изначальной идеи отказались. Пришлось воспользоваться окружным маршрутом и согнать население оккупированных деревень на восстановление мостов. Своих рук катастрофически не хватало: в тылу было больше офицеров, чем простых солдат, а они-то привыкли только отдавать приказы, стоять в сторонке да подгонять.
Когда долгожданный локомотив, утопая в густом чёрном дыму, наконец-то прибыл на станцию, от которой сохранилось лишь одноэтажное покосившееся деревянное здание сельского вокзала, выяснилось, что на нашу долю керосина осталось всего полторы цистерны. А это означало, что топливо опять придётся экономить.
И всё-таки генерал приказал с наступлением сумерек устроить Городу бомбёжку. Он был раздосадован тем, что мы вот уже второй месяц топтались на его подступах, вели кровопролитные бои на окраинных улицах и всё никак не могли провести успешное наступление. Это казалось удивительным: защитников города оставалось с каждый днём всё меньше и меньше. Они были ранены, измождены и голодны куда сильнее нас. Но всё равно не сдавались. Каждый раз встречали наши наступления шквальным огнём из уцелевших орудий и раскатывали по кварталам на хорошо знакомых нам танках. А когда оставались без патронов, отбрасывали бесполезную винтовку и смело шли врукопашную, одним своим видом обращая наших вооружённых солдат в паническое бегство.
Это выглядело настолько дико, что генералы из Верховной Ставки посчитали, что мы совсем разучились воевать. Некоторые напрямую угрожали, что нас не станут встречать дома, как доблестных воинов, мы этого не заслужили и без победы можем не возвращаться. Многие уже и так не вернутся…
Осознание всеми страшной истины пришло потом. Наша непобедимая армия за последние несколько лет маршем прошла через десятки стран. Мы штурмом брали города, успешно сражались в воздухе, на воде и под водой, но лишь на этой земле мы поняли, что означает выражение «священная война». И я не возьмусь утверждать, чьим солдатам, встающим на бой по разные линии фронта, было страшней.
Боюсь, нашим генералам этот ответ тоже не понравится.

…Пулемёт выдал короткую очередь и умолк. Стреляли издалека, кажется, из вон тех блиндажей на горизонте. Днём мы время от времени обстреливаем Город, чтобы его защитники не чувствовали себя вольготно, но я считаю, что сейчас это напрасная трата драгоценных патронов. Днём здесь сеют смерть не пули – днём здесь забирает жизни жажда.
Я направлялся дальше, к полуразрушенному блиндажу на холме. От него осталась только одна стена да пулеметное гнездо. Восстановить укрепление мы никак не решались: по нему тоже иногда постреливали из миномётов, и у вражеских наводчиков глаз был намётан. Но с этого места отлично просматривалось несколько улиц Города, и огневой рубеж было приказано использовать до последнего.
Я остановился и прислонил винтовку к спущенному колесу подбитого грузовика. Уже пятый день этот хлам стоит посреди поля. Может, позже растащат на запчасти.
Я снял каску, достал платок и вытер взмокшую голову. Заодно с призрачной надеждой проверил волосы – нет, паскуда, никак не растут. Солдат нашей роты поголовно побрили прошлым летом перед отправкой на фронт. Сказали, что это в наших же интересах, против вшей. Я быстро оброс и однажды даже отыскал ножницы, чтобы меня постриг сослуживец: о работающих цирюльнях на фронте можно было только мечтать. А жаль: этот ефрейтор едва не отхватил мне мочку уха и так неуклюже обкорнал, что с меня две недели все смеялись. Я даже с обиды спать в каске пробовал. Наверное, смеялись бы и дальше, вот только в тот день я чуть было не погиб. Нет, на фронте ты всегда на волосок от гибели, и со временем, говорят, к этому даже привыкаешь. Но в этот раз всё было совсем худо.
Шёл упорный бой. Рядом взорвался снаряд, и наш блиндаж завалило землей и обломками. Ещё немного, и прямое попадание нас всех отправило бы на тот свет. Но всё равно убитых и раненых среди нас было слишком много. Я с двумя солдатами каким-то чудом уцелел, а когда мы поспешно откапали выход, оказалось, что отступление уже закончилось. Мы-то из своего склепа даже не знали, что оно началось. Вражеские солдаты шли в контратаку, и мы оказались среди них как прыщ на носу. Вступать в бой было полным безумием, бежать сломя голову к своим – а где сейчас свои, за каким окопом нас утешат и напоют крепким чаем? Оставалось только разделиться, незаметно нырнуть в воронку от снаряда, присыпать себя снегом вперемешку с землей, прикинуться трупом, молиться и ждать. Если повезет, то пролежишь так живым до темноты и попытаешься незаметно доползти под пулемётным обстрелом до своих. А если очень повезёт, и над тобой проползут знакомые танки, то шансов получить сухой паёк на рассвете будет ещё больше.
Нам очень не повезло. Войска не перешли в контратаку, вместо этого над полем поднялся жёлтый туман, едкий, удушливый и шершавый. Обидно умереть молодым, но погибнуть мучительной смертью от рук своих же – обиднее вдвойне.
Как я выбрался из этого Ада – сам до сих пор не понимаю. Наверное, в тот момент я слишком хотел жить. Я отчётливо понимал лишь одно: в воронке без средств химзащиты я даже не успею написать прощальное письмо матери и набросать завещание. Выбора не осталось: только риск давал мне призрачные шансы спастись. Приложив к бледнеющим губам и распухшему носу смоченный в талом снегу платок, я выкарабкался на поверхность и побежал у всех на виду, зигзагами, из последних сил. Туда, где в голубом небе ярко светило солнце, радужно переливаясь в раздражённых заслезившихся глазах. Я бежал, с трудом разбирая дорогу, спотыкался о трупы, старался не провалиться в воронку или занятый врагами окоп, и каждую секунду ждал, что меня настигнет пуля. Даже если она предназначалась кому-то другому. Прямо сейчас, через мгновение, я уже слышу, как она со свистом мчится сквозь трескучий февральский мороз.
Но наше свидание откладывалось. Наверное, меня спасла паника в рядах врага. Я несколько бесконечных минут был отличной мишенью для пулемётчиков. Но они уже задыхались в едком тумане, разъедающим лёгкие, кашляли и очень хотели жить, а не убивать. Этим солдатам было сейчас не до меня. А вот мои товарищи так и остались лежать там. До сих пор не знаю: в воронках, куда они прыгнули сами, или на полпути к своим, где их всё-таки остановила война.
Меня отправили в тыловой госпиталь с первой партией раненых, обследовали, что-то вкололи. Сказали, что родился в рубашке. Лёгкие у меня оказались практически чистыми, а вот волосы и брови выпали за несколько дней. И вот уже полгода никак не росли.
Меня выписали и дали увольнительную на две недели. Я провёл эти дни дома, пытаясь насладиться дождливой, но всё равно такой чертовски привлекательной весной. И не мог, потому что даже родная кровать, мягкая перина, пуховая подушка и свежее белоснежное бельё не защищали меня от навалившихся страшных снов. Я совсем их не помнил, но каждый раз вздрагивал и просыпался в холодном поту. Сердце бешено стучало, а в душе поселился небывалый ужас. До меня не сразу доходило, что я сплю дома, в безопасности, в тысячах километрах от мест, где земля пропитана кровью.
Вскоре я понял – и дело вовсе не в утраченных волосах и бровях: я больше никогда не стану прежним. Война сломала меня, извратила мнение о человечности, запутала понимание зла и добра. Превратила в морального калеку, инвалида, палача.
Мне вдруг стало неуютно в любимом доме, на знакомой улице, в родном городке. Невыносимо было само осознание того, что среди простых мирных жителей, которые и мухи не обидят, ходят не просто солдаты – профессионально обученные убийцы, которые лишают жизни других невинных людей вопреки всему, без личных мотивов, по чужому алчному приказу. И я уже был одним из них: обманутым, потерянным, проклятым. Теперь до конца своих дней я останусь непрощённым.
А самое страшное скрывалось вот в чём: все вокруг знали, что за мужчины в солдатской форме ходят бок о бок с ними, но всё равно ими почему-то гордились и благословляли на убийство.
Когда я явился по повестке в окружную комендатуру, то вместо лагеря подготовки резервистов, к которому меня хотели приписать после госпиталя, попросился обратно на фронт. Меня сначала не хотели пускать, но я настоял. Я сказал им, что больше не хочу здесь оставаться. И не хочу больше сюда возвращаться.
Я сказал им, что уже знаю: я не вернусь. В последнюю ночь в родном доме мне приснилась собственная смерть.

…Я стоял на коленях. Ослабшие руки были покорно сложены на затылке. Я был безоружен и беспомощен. Убегать от судьбы больше не было сил. За пустыми окнами рассветало. В ноздри был табачный дым. Во рту стоял привкус горького шоколада. Вдали звучал хриплый смех. В лоб уткнулся холодный ствол.
«Ruhe in Frieden ».
Гремел выстрел...
И я просыпался дома в собственной постели…

…Жутко хотелось пить. Я в который раз облизал пересохшие губы шершавым языком. Во фляге ещё плескалось немного воды, этого должно хватить на пару глотков, но я берёг их надежнее собственной жизни, за которую почему-то больше не беспокоился. До окончания дежурства ещё несколько часов, а солнце только переползло зенит и пекло беспощадно. Пекло всех: и грешников, и праведников; не щадило ни солдат, ни детей. Утомительная жара стояла третий день кряду, за которые я не увидел на небе ни облачка. Спасти могла только живительная влага, но наши диверсанты отравили все источники воды в городе, до которых смогли добраться. Назад никто из них не вернулся, а перебои начались даже у нас.
Тут мне сунули в руки бинокль, и я на некоторое время позабыл о жажде. Я приложился к окулярам и на добрые полметра высунулся из-за бетонной стены. Остальные и макушку боялись показать, поимённо зная всех, кто уже получил на этом блиндаже пулю в лоб. Но я видел свою кончину и не боялся засевшего на одной из крыш снайпера. Я вообще ничего теперь не боялся. Смерть казалась спасительным избавлением, но не здесь и не сейчас. Это я почему-то тоже хорошо понимал.
На меня пустыми глазницами смотрели каменные руины Города. Боже, что ему только довелось пережить за последние месяцы! И что ждёт впереди? Ни одна взятая нами столица не стояла под натиском так долго и упорно – насмерть, как борется каждый городок в этой удивительной стране. Дома с зияющими пробоинами в стенах не жмутся друг к другу с испугом, а стоят, гордо выпрямив спины. Они не поднимают руки, не выбрасывают белый флаг – лишь крепче