Великий Чихачевский пруд. продолжение.

дарованным им, - старичок, считая по-русски, загнул пальцы в кулак, долго изучал оставшийся оттопыренным свой большой палец, потом решительно просунул его между указательным и средним и ткнул мне дулю в нос: - И результаты не применут сказаться, - подытожил он, хвастаясь результатами работы по соэданию сложной конструкции, и одновременно обратившись к Элевсестру, пропел: - И пусть теперь он вожделенно, скребет когтями свой сегмент.

 У старичка были глаза цвета вызженного солнцем неба в летний полдень. Их сверкающая голубизна пугала, иссушая во мне гипертрофированное самолюбие.

 Я оробел.

 Элевсестр сказал:

 - Не бзди, примак! Вожделенно скрести когтями свой сегмент - это значит ходить по периметру района и охранять свой участок. Ни больше, ни меньше.

 - Я по фене не ботаю и ничего не смыслю в стариковском маразме. Молод еще, не успел поглупеть.

 - Быстро наверстаешь, - успокоил старичок: - Когда домашние тапочки начнут прилипать к полу, орошенному твоей мочой, вследствие её недержания из-за сахарного диабета, и возникнет опасность падения с переломом шейки бедра, тогда очнешься и в спешке начнешь считать годы и обиды. И две вещи будут преследовать тебя: отражение сморщенного незнакомца в зеркале и терпкий, невыветриваемый запах аммиака.

 - Но ты-то источаешь медовый запах незабудок. Особенный, что ли? - возмутился я.

 - Этот запах нужно заслужить! Вот, ты и служи! - старичок сверкнул глазами цвета безоблачного неба и ласточкой впорхнул в солнечного зайчика, плясавшего под зеркалом, а я уставился на Элевсестра.

 - Чего могу сказать по этому поводу? - ответил Элевсестр: - Мне самому до конца не всё ясно. Спи, давай, дальше!

 Я спал до пяти часов вечера. Мне снилось, как я мучительно пытался уснуть. Старичок, придавленный пучком света, вырываясь, прыгал по стенке и  трещал: - Жив, жив еще!...

 Потом Элевсестр, больно вцепившись в плечо, вытряс из меня бредовые сновидения и вручил холщовую сумку.

 - Пора выходить. Сейчас будет твоя станция, - заметно нервничая, сообщил он.

 И я нисколько не удивился, даже притворяться не стал, а в покорном молчании сходил в туалет опорожниться и умыться; выпил чаю со вкусом половой тряпки; свернул  влажное постельное белье; пересчитал наличность и дождался полной остановки поезда.

 Элевсестр на прощание сунул мне районную карту, расчерченную по квадратам, и ткнул в середину ее обслюнявленным пальцем:

 - Тебе - сюда! Можешь еще успеть на последний автобус. Счастливого пути! - пожелал он и андреевским крестом перечеркнул всего меня со спины.

 На последний автобус я опоздал, потому что минут пять, разинув рот, наблюдал, как мало известного, но перспективного и пьяного писателя-сатирика актеры студенческого театра пытались запихнуть обратно в девятый вагон. Он, геройски вцепившись в поручни и вдавливая босыми ногами острые железные ступени вагонных сходней, раскачивался и тряс голым задом над головами студентов, а проводница, кусая его за руки, грызя, давясь и сплевывая, вскрикивала с неподдельным возмущением:

 -Это-о?! Это я не возьму!!!

 Из всей одежды у сатирика висел на шее только бежевый галстук, которым он прикрывался в дороге во время сна, но и тот не выручил. Сатирик, видимо, все-таки немного замерз, хотя еще серьезно и не думал об этом.

 - Возьмите! - слезно умоляли проводницу пассажиры соседних вагонов: - Он вам в хозяйстве еще пригодится!

 Я тоже внес свой пятачок, крикнув проводнице:

 - Лучше пристрели, чтобы не мучился! А не пристрелишь сейчас, потом придется застрелиться, чтобы самой не мучиться! - и направился в буфет ж/д.

 Там я купил три чебурека с минтаем и бутылку газированного вишневого напитка, затем выдавил из автомата газету за три копейки, обеспечив себя на долго универсальным продуктом - заменителем скатерти, подстилки и туалетной бумаги с просветительским уклоном и, преодолев заваленную вонючей органикой канаву, вступил на территорию автовокзала.

 Вытоптав в высокой траве площадку под иудейский стол, я возлег возле него и устроил себе Тайную Вечерю.

 - Жри! Это плоть моя! - убеждал я себя, запихивая в рот чебурек.

 - А я чего сейчас делаю? - ехидно отвечал я себе.

 - Пей! Это кровь моя! - настаивал я на своем.

 - Ты чего, шары залил, не видишь? Я уже допиваю! - меня и - правда, всего передернуло, как в приступе эпилепсии, закружило и прибило головой к земле - прямо в цветастую этикетку, приклеенную кустарным способом к зеленой бутылке. На ней в пьяном хороводе типографских букв качались полужирные строчки: "Напиток газированный "Зимняя вишня". Креп. 16,5 - 17; Емк. 0,5л. Произв. Чихисвод. Изготов. 18. 01. 1956 года. Годен к употребл. до 06. 05. 1959 года."

 "Отравился чебуреком!" - мелькнула мысль, надутая в голову выхлопными газами последнего автобуса, следовавшего в тот самый конечный пункт Чих.ис. вод., что был запятнан на карте слюнявым пальцем Элевсестра.


 Подобные недоразумения из-за врожденной лени - там не захотел прочитать предупредительную вывеску и башкой ударился о почтовый ящик, сям поленился наклониться и кирпичом получил в нос - со мной случались регулярно. Однажды, еще в десятом классе средне-образовательной школы, учитель истории и социологии проводил в классе тестирование, и мне достался вопрос: "Твои действия, если тебя бросят под танк?" Причем - без вариантов и уточнений. Не было даже сказано:"Сколько у меня гранат? Дадут ли мне Героя Советского Союза посмертно? Вражеский ли танк?"

 Я написал: "Отползу незаметно, отлежусь и, в любом случае, танк преследовать не стану".

 Потом долго еще на классных собраниях клеймили моих родителей за полное отсутствие чувства патриотизма и повышенное содержание разрушительной лени во мне.

 После каждого собрания отец умолял:

 - Чего тебе, одной паршивой гранаты жалко? Да швырни ты ее хотя бы раз, успокой учителей?

 - Я же не знал, что быть пацифистом в нашей школе - плохо, - упирался я.

 - Плохо быть лентяем и не швырять гранаты, тем более, если тебя просит об этом весь педагогический коллектив. А пацифистом быть совсем даже не плохо. Швырнул гранату, крикнул ей вслед:"За Мир во всем Мире!" И вот, ты опять пацифист!


  Лень, вскормленная мною, заласканная, холеная и трепетно оберегаемая , отказала мне в моей просьбе - преследовать последний автобус. Перечить ей, как старшей и очень уважаемой даме, родившейся прежде  меня, я не стал, а залег  в траву, чтобы поваляться там еще немного.

 Вообще, валяться - это мое самое любимое занятие. Мне оно никогда не было в тягость, хотя, со слов мамы, очень раздражало отца.

 Через три недели, после того, как  меня привезли из роддома, отец впервые подошел к детской кроватке и, сурово оглядев новорожденного с головы до ног, вынес  строгий выговор. Он сказал мне: "Чего разлегся? Поднимайся немедленно - поможешь сажать картошку. Мы с матерью не для того тебя делали, чтобы ты валялся целыми днями, ссался в постель, орал, как недокормленный и грыз титьки. Хватит, уже достаточно натерпелись! Бери лопату с ведром и следуй за мной!" Я, естественно, отказался, не увидев для себя выгоды в его предложении. Картошку я еще не ел.

 Итак, я повалялся в траве у автовокзала  пару часов, попел песни советских и зарубежных исполнителей, почитал стихи Леца и Брехта любопытным школьницам, спросил у них дорогу, узнал, что по прямой до пункта назначения километров тридцать, а по трассе - все пятьдесят, перекинул через плечо холщовый сумарь и пошел по самому длинному пути.

 Солнце беспомощно цеплялось красной лысиной за хилый куст смородины, догорающим на пологой горке, ламинированной жирным черноземом.

 Стрижи, свалившись с потолка перекипевшего неба, накручивали в глубоком сне спирали.

 Отхаркивались бронхиальным кашлем злые собаки за унылым частоколом,  пугающе растянутом в бесконечность.

 Всклокоченным облаком едва заметно шевелилось в далекой перспективе дороги стадо овец.

 В резком порыве метнулся ветер к утопающему на краю горизонта солнцу, взбил и разметал  мусор и пыль по кромке розового свечения на вершине дорожного полотна и рухнул обессиленный, сразу за горкой. Всё кругом замерло в тревожном ожидании подкрадывавшихся сумерек...



 Я шел и прислушивался, как далекое рычание машин эхом гонялось за собою по округе.

 Часов у меня не было и я начал отсчитывать время по шагам: пятьсот, тысяча, еще три тысячи... Резко обложившая тьма нагнетала тоску. "Нигде не ощущаешь себя таким одиноким и беспомощным, как в темноте"...

 За спиной зарницей полоснул свет фар, потом еще раз, подскочил на кочке и донес шум легкового автомобиля. Через триста шагов меня догнал ГАЗ-24. Открылась задняя дверца и кто-то из черной утробы автомобиля спросил:

 - Подвести?

 - В том смысле, что выйти и пукнуть мне под нос? - настороженно попросил я уточнения.

 - В том смысле я бы тебя и спрашивать не стал. Я - Председатель Райисполкома и на тот смысл у меня имеются все полномочия. Я спрашиваю: тебя подбросить?

 - Попытайся! Коли не боишься грыжу схватить. Во мне живого веса 80 килограммов.

 - Садись, докинем до федеральной трассы.

 Дальше я выкобениваться не стал, хотя сильно подмывало; сел в пассажирское кресло спереди и дал водителю отмашку:

 - Выруливай на взлетную полосу и дави в пол педаль газа. Полетим стремительно, но не долго.

 - Здесь командую я! - заступился за водителя Председатель, совершенно забыв первое русское правило "Сперва накорми гостя, а потом уж лишай его благоденствия": - По наглой роже вижу, что ты не местный. Сам-то откуда будешь?

 - Сейчас?

 - Ну, хотя бы.

 - С вокзала.

 - Уже что-то. И - куда?

 - В Чихисвод, крепость 16,5- 17 градусов, - вспомнил я этикетку на бутылке с газированным напитком.

 - Ковыряй! - вдруг предложил Председатель мне и проткнул рукой между креслами темноту.

 - Чего? - его руку ковырять мне совсем не хотелось.

 - Меня так зовут: "Ковыряй". Прозвище у меня такое. Фамилии своей не называю, потому что смеяться будешь. А тебя как кличут?

 - Я что, в лесу заблудился, чтобы меня кликать?

 - Еще как заблудился, раз пробираешься к Чихачевскому искусственному водохранилищу крепостью  17 градусов, в ночь на Праздник Мокоши, Лады, лель, рожаниц и прочей языческой нежити. Такого заблудшего я видел только на иллюстрациях к сказкам Сомова. А условно живого - первый раз.

 - Он пугает или жалеет? - спросил я водителя.

 - Зачем ему жалеть какого-то пешехода? Он же начальник районного масштаба! Вот, скажем, ты, когда сидишь в машине, часто думаешь о правах и законных преимуществах пешеходов на дороге? А Ковыряй все время - в машине. Он, если и ходит, то только под себя. Нет, жалеть он не станет, но припугнуть может.

 Удивила и обрадовала вольность обращения и  нескрываемое презрение водителя к шефу. Но Ковыряй радостно согласился:

- Да, да, я такой. Очень серьезный тип.  Занимаюсь глобальными вопросами смычки деревни с городом во имя, так сказать и на благо.

 - Во имя чего?

 - Во имя сохранения генофонда и поддержания его здорового интеллектуального уровня за счет внедрения умного и образованного крестьянства с острыми локтями в пастозную среду рафинированных горожан.

 - Твоя смычка больше похожа на случку. Интересно, с