Двойная жизнь Маши Кочетковой

Сергеевна.
- Нет, среду мне оплатят как командировку…
Машу вдруг словно током ударило: вот что не так! Сегодня среда, а Лозинский так и не явился ей во сне. Сегодня ночью её не расстреливали.
«Должно быть, он меня просто пожалел, - подумала девушка. – Решил, что мучить несчастную стукнутую головой, да ещё и с переломами – это уж слишком».
Конечно, Маша понимала, что никуда она не денется – придётся это терпеть ещё четыре месяца. Но хотя бы в Склифе отдохнёт от этих сновидений.
Долго говорил Никита с матерью. Глядя на него, Маша невольно ловила себя на мысли, что парень довольно-таки симпатичный. А ведь раньше она едва ли подумала бы так про рыжего. Наверное, правы психологи, которые рекомендуют представить себя на месте тех, к кому испытываешь страх или антипатию. Что-то в этом определённо есть.
Ещё одним сходством Никиты с паном Лозинским была очаровательная улыбка, которой он одарил на прощание всех присутствующих, пожелав им скорейшего выздоровления.
После его ухода Маша ещё долго не рисковала встать с постели, опасаясь, как бы снова не закружилась голова. Да и надобности особой не было. Лиля остаток дня вела себя тихо – не только не кричала, но и почти не разговаривала.
Проснувшись ночью, Маша услышала в коридоре чей-то плач. Встав с койки, она тихонько подошла к двери и выглянула из палаты. На подоконнике, закрыв лицо руками, сидела Лиля. Маша робко приблизилась к ней:
- Лиля, ты чего?
- Устала я! – всхлипывала девушка. – Нет больше сил это терпеть! Я её любила всей душой, а она…
Конечно, из речей соседки Маша не поняла ровным счётом ничего. Что терпеть? И кто она? Нетрадиционная любовь?..
- Пятнадцать лет я боялась за её жизнь, - продолжала Лиля. – Боялась, что мама умрёт, и я останусь одна, никому не нужная. Пятнадцать лет я старалась быть хорошей дочерью, лишь бы мама жила. Да только что бы я ни делала, ей всё было мало, всё равно я была плохой! И я боялась. Она специально меня пугала, чтобы я слушалась! Ей казалось, что я её не люблю, а я любила! Любила! А теперь придушить готова!
Маша оторопело слушала, не зная, что сказать. Её саму никогда родные не пугали так жестоко. Самым страшным кошмаром её детства было: не придёт Дед Мороз и не принесёт подарка. По крайней мере, Маше после таких угроз вредничать не хотелось.
- Думаю, ты и сейчас её любишь, - сказал Маша первое, что пришло в голову. – И она тебя любит.
- Она меня предала, растоптала доверие.
- Понимаю. Меня вот тоже предали. Подруга взяла и прокляла. Теперь меня каждую среду убивают. Во сне.
- Офигеть! А из-за чего прокляла?
- За недостаток патриотизма, можно сказать.
Машины слова, казалось, нисколько не удивили собеседницу.
- Типа: не смей быть здоровой, когда мы тут шизеем от страха перед Западом?
- Примерно так. Рада, что ты тоже не поддаёшься на эти громкие лозунги.
- По телику нас пугают, чтоб были покорными, - проговорила Лиля со злой усмешкой. – А мне этих пятнадцати лет вот так хватило!
С этими словами она провела ногтем по горлу и скривилась, показывая, насколько ей это осточертело.
- Значит, не зря страдала, - попыталась утешить девушку Маша. – Нервы попортили, зато думать научили. Притом головой, а не чем попало.
- Захочешь жить – и думать научишься!
- Кочеткова, Андреева, а что это у вас за посиделки? – раздался ворчливый голос дежурной медсестры. – Ну-ка живо спать!
- Пошли, - Маша увлекла собеседницу в палату, пока та не успела что-то возразить.
Лиля затихла почти сразу, как только голова коснулась подушки. К Маше сон долго не шёл. Её голова была занята мыслями.
«Вот видишь, Мария, а ты думала, что тебе так плохо!»
В сравнении с Лилиными, собственные заморочки не казались такими уж страшными.
«Мы с Лозинским боимся пятнадцать минут и за себя – да и то лишь по средам. И страх у нас получается один на двоих. А каково пятнадцать лет бояться за близкого человека – каждый час, каждую минуту? Да ещё и в детском возраста. Мы-то люди взрослые. И я хоть знаю, за что страдаю. А Лиля… От такого запросто снесёт крышу! Нет, Мария, тебе определённо не хуже всех!».
Упс! А ведь Лозинский, уже будучи военнопленным, тоже говорил себе и своим товарищам: мол, нам ещё не так плохо, бывает и хуже!
«Ладно, Франтишек Адамович, пусть лучше пострадаем мы, чем наши близкие», - подумала девушка, прежде чем погрузиться в сон.

***
В больнице Маша провела ещё два дня, прежде чем её выписали. Сказать, что она скучала, пожалуй, было бы неправильно. Частенько её навещали родные, друзья, коллеги по работе. Когда никого из посетителей не было, разговаривала с соседками. Лиля, стоит заметить, после ночной беседы вела себя гораздо спокойнее. Правда, с родной матерью была не слишком словоохотливой. Словно боялась, что всё сказанное может быть использовано против неё. Ольга Владимировна, напротив, болтала, как сорока, радуясь, что, наконец, свободна от истерик дочери. Слушая её речи, Маша всё больше убеждалась, что эта дама использует голову с одной целью – укладывать свои шикарные волосы в красивые причёски. А пошевелить мозгами лишний раз ей просто лень (если тут вообще есть чем шевелить). Не то что умная и эрудированная Наталия Сергеевна.
Никита, навещавший мать каждый день, был ей настолько под стать, что Маша стала всерьёз опасаться впасть в другую крайность: связывать рыжину волос с высоким интеллектом.
Нина так и не сочла бывшую подругу достойной своего визита. Ну да Бог ей судья! А может, случай с Серёжей был неким знаком, предостережением? По крайней мере, Маше хотелось надеяться, что пережитый ужас оттого, что она так легко могла потерять самого дорогого человека, заставит ей стать хоть чуточку добрее. По-настоящему, а не напоказ.
Однако не удостаивал её своим посещением и Лозинский. В первую среду после выписки Маша была уверена, что он даёт ей немного времени прийти в себя. Но когда прошла ещё неделя, и в среду опять не пришлось быть никем, кроме крепко спящей себя, девушка начала заметно волноваться:
«Ну чего же Вы, Адамович, не приходите меня мучить? Проклятие-то никуда не делось!».
Больше всего она опасалась, что перенесённая травма головы лишила её способности видеть сны, нарушив тем самым хрупкую связь с дальним родственником. А значит, в лучшем случае, эти «картинки» придётся смотреть кому-то другому. Тому же Алексею, например. А в худшем… Что может быть в худшем, Маше и думать не хотелось.
- Пожалуйста, Михаил Ашотович, можете ещё раз позвать духа Франтишека Лозинского?
- Что, понравилось общаться с потусторонним миром? – удивился профессор.
- Не совсем. Просто после сотрясения мозга он перестал мне сниться.
- Соскучилась?
- Да нет, просто не понимаю…
- Ладно, ладно, приходи вечером на кафедру. Сами и выясните отношения.

***
Второй раз Маше не приходилось объяснять, что делать. Села за стол, зажгла свечи, взяла в руки блюдце. Ашотовичу оставалось только выключить свет и позвать духа. Правда, поначалу Маша сомневалась: придёт ли Лозинский? Ведь если травма головы была серьёзная…
- Ты должна хорошо пожелать, чтобы он пришёл, - строго сказал Ашотович. – А не сомневаться. Если, конечно, хочешь с ним поговорить.
Да, она действительно хотела. Давайте же, Франтишек Адамович, приходите! Наконец, блюдце слабо задвигалось.
Как и в прошлый раз, профессор попросил духа назвать себя. Убедившись, что пришёл именно тот, кого звали, спросил, будет ли он говорить с той, по просьбе которой его, собственно, и побеспокоили.
- Добрый день! – поприветствовала его Маша по-польски, как только прочитала ответ. – Что случилось? Почему я больше не вижу «картинок»? Я же должна смотреть их ещё четыре месяца.
«А чего я, собственно, по-польски? – подумала девушка в следующий момент. – Франтишек Адамович хорошо знает русский».
К тому же, сам алфавит в круге состоял целиком из кириллицы, а это значит, что ни на каком другом языке поговорить и не получится. Что ж, тем лучше! Такие серьёзные вещи лучше обсуждать на своём родном.
«Добрый день, Мария! Картинок больше не будет. Ты спасла ребёнка Нины. Она его очень любит. Её любовь погасила проклятие».
- Неужели она мне всё-таки благодарна? – удивилась Маша.
А ведь по ней и не скажешь.
«Дело не в благодарности. Она сильно испугалась за ребёнка. И была счастлива, что он жив-здоров. А ты причастна».
- Что-то вроде энергетического обмена? – уточнила Маша, всё ещё не веря своему счастью.
«Да».
Вот так, оказывается, всё просто. Сейчас она попрощается, перевернёт блюдце – и всё. Прощайте, пытки по средам! Прощай, двойная жизнь! Теперь она будет Машей Кочетковой и только ею!
Но как – так просто взять и сказать: прощайте, Франтишек Адамович? Это казалось Маше слишком уж… Некрасивым, неприличным, банальным? Нет, даже не так. Нелепым, что ли? Да, пожалуй, нелепым. Ведь они больше не увидятся до тех пор, пока не придёт Машин черёд расстаться с земной жизнью. Но что в таких случаях говорить, девушка не знала. А пауз в разговорах между родственниками, пусть и дальними, она жутко не любила.
Блюдце тем временем само задвигалось. Лозинский хочет ей что-то сказать?
«Прости за весь этот кошмар. Я не мог поступить по-другому».
- Да я на Вас не в обиде. Простите и Вы – за подружку.
«Я не сержусь. Желаю тебе побольше хороших, настоящих друзей».
- Спасибо!
«Вижу, ты хорошо выучила польский. Рад твоим успехам».
Вот, пожалуй, и всё. Пора прощаться. Или…
- Франтишек Адамович, а что означает: “Todo pasara, Maria!”?
«Всё пройдёт, Мария!».

***
Весна в этом году выдалась противоречивой. Минусовая температура как-то резко перешла к отметке выше десяти. В городском парке плескались в растаявшей воде разноцветные селезни, били друг друга крылами, добиваясь внимания своих рябых подруг.
Молодая женщина с тёмными волосами бросала им хлебные крошки. Нечаянно выронив булку, она присели, чтобы поднять её с земли (нагнуться ей мешал стягивающий рёбра корсет) и снова принялась отщипывать маленькие кусочки. Утки суетливо поглощали обед, который, видимо, пришёлся им по вкусу.
Весна обещала не менее тёплое лето. Мысли о предстоящем отпуске приходили в голову сами собой.
«Возьму, наверное, в июле, - думала Маша. – Махну на недельку в Краков, в Варшаву... Хотя я там вроде как и была, но интересно же посмотреть, как там всё изменилось. Всё-таки столько лет прошло… Целых восемьдесят!».
Бросив в пруд последний кусочек, девушка развернулась и пошла прочь. По парковой дорожке мимо неё простучала костылями…
- Нинка!? Кто тебя так?
Действительно, выглядела Белова, мягко говоря, неважно. Через чёрные колготки на правой ноге просвечивалась толстая повязка гипса. Из-под широкополой шляпы на лбу и затылке выглядывали полоски бинта. Под левым глазом сиял внушительный «фонарь».
- Шпана, хулиганьё! – процедила болезная сквозь зубы. – Напали в подземке. Мало того, что сумку спёрли, так ещё чуть не угробили! Чёрт бы их подрал, уродов!
На сей раз возразить ей или осудить у Маши язык не повернулся. Оно и понятно: трудно испытывать тёплые чувства к тем, кто тебя избил и ограбил.
- А что полиция?
- Что-что! А ничего! Сказали: раз не убили, значит, всё хорошо.
- Железная логика!
И ведь по факту не поспоришь. Кто скажет, что остаться в живых – это плохо?
- Вот ты мне нажелала всякого, - продолжала тем временем бывшая подруга. – Теперь довольна? Злой ты человек, Машка! Бог