бы себе и жил. Мы же ему и дом, и квартиру, и машину служебную с мигалкой оставили. От обиды помер, дурак. А чего его так ненавидишь, кстати?
–Это не ненависть, это брезгливость. Не люблю людей с лакейской душонкой вроде него или этого Антоши - они всегда первыми предают. Обидно, что у тех, у кого иммунитет, почти все такие.
–Ой, а раньше разве по другому было?
–Так же, только выбор был побогаче.
–Ну да, а еще травка зеленее, небо голубее.
–И вода мокрее.
–Хватит себя изводить. Мы все равно ничего изменить не сможем… ни в них, ни, тем более, в нас.
–Знаю, но все равно очень хочется. Иногда так сильно, хоть волком вой.
–Ауу! Ауу! Ауу! Так примерно?
–Раздолбай! Ты даже когда воешь, в ноты не попадаешь! Учись! Аааууу! Аааууу!
–Мяауу! Мяауу!
–Гав! Гав! Но собаки лучше.
–Коты круче всех! Ты только посмотри какие они изящные, грациозные… Поэзия тела. Неважно, где лежит котейка - на диване в гостиной или на помойке - он всегда осознает свою исключительность. А твои бобики и шарики только и умеют хвостом вилять, как старшеклассница бедрами на выпускном.
–Они преданные зато, дурак! Это важнее умения красиво валятся на мусорной куче.
–Хороша преданность: «Мухтар, ко мне! Мухтар, к ноге! Мухтар, принеси палку!» А вот если кот пришел и лег на ноги, да еще и заурчал в добавок, это точно по любви.
–Любовь не вечна. Она, рано и поздно, проходит, а вот преданность остается на всегда.
–Жизнь тоже, но от этого она не делается менее привлекательной. Скорее, наоборот.
–Тут ты прав, Петрух, на все сто. Смерть всему придает смысл и завершенность. Даже таким червям, как Геннадий Олегович.
–А он тут причем?
–Да не причем. Так, к слову. Знаешь, а он нас с тобой вспоминал частенько перед смертью, мне его домработница рассказывала. Пятнадцати минут не проходило без нецензурной тирады в наш адрес. Бандиты, сволочи, малолетки - самые мягкие эпитеты, как ты понимаешь. Все никак успокоиться не мог, ходил кругами по квартире, как медведь по клетке, и матерился себе под нос: бу-бу, бу-бу без остановки. Так и помер на ходу, как рабочая лошадь - подковы отрывай и на колбасу. Скорая приехала, а он уже труп. Лежит в коридоре в луже собственных испражнений и молчит с открытым ртом, глаза в потолок уставились и слезы, много слез, двумя крохотными лужицами поблескивают. Его, окоченевшего, на носилки грузят, а они течь вздумали. Прямо на паркет, представляешь? Повезло поганцу, быстрая смерть. Интересно, а мне так подфартит?
–Ну и мысли у тебя, как у старика или мальчика эмо. Сам выбирай, кем быть приятней.
–Невеселые. Они у меня давно уже такие. Еще с Лондона. Думал, там другой мир, люди другие. А там тоже самое. Теперь вот в Москву перебираюсь, только уже не надеясь ни на что.
–А зачем тогда?
–Ну, как зачем? Надо же двигаться хоть куда-нибудь. Жаль, ты на похороны не пришел. Он такой смешной в гробу был, добрый, все улыбался почему-то. Вера Николаевна плачет, ну, домработница, дочка его зомбированная - тоже, а он лежит себе и лыбится как ни в чем не бывало.
–У него дочь была?
–Да, Наташка. Он в свое время нас поженить мечтал, с батей моим породниться - слияние финансов и административного ресурса под пахнущие салатом оливье крики «горько». Но его плану сбыться было не суждено: простовата для меня оказалась, хотя и не без шарма. Представляешь, она меня узнала, как увидела, сразу на шею бросилась. Руки теплые-теплые вокруг шеи, как шарф, намотались и не отпускают. И глаза, тоже теплые, ласковые такие, смотрят на меня и оторваться не могут. И я не могу. Глупо, да? Знаю, что глупо. Она рот открывает, будто сказать что-то пытается, а не получается, понимаешь. Осколки букв только, перемешанные, как стеклышки в калейдоскопе. Взгляд пустым делается сразу, мыльным - и иллюзия исчезает. А он, гад, все улыбается. И крышку заколотили, и в могилу опустили, и землей засыпали, а он улыбается, лежа в темноте.
Слова не прекращались. Они все текли и текли без остановки, журча почти шепотом в моей голове. Они были холодные. Иногда казалось, еще немного - и молчание скует их, как кузнец звенья цепи. Душа понемногу немела, остывала, покрывалась тонкой коркой прозрачной тоски, но все равно продолжала завороженно слушать, все глубже и глубже проваливаясь в скрипучую белую метель собственных мыслей и слов, кружившихся нечетким, давно забытым женским силуэтом.
–А зачем ты пошел на его похороны? Только не говори, чтобы позлорадствовать. После все услышанного я в это не поверю. И самое главное: что, что случилось с Наташкой?
–Ничего. Постояли над свежей, рыхлой, как первый снег, кучей земли и пошли каждый в свою сторону.
–Врешь!
Горячая искра, возникшая из воздуха, из неоткуда, кольнула меня, обожгла, и тут же погасла, исчезла к чертовой матери, оставив после себя лишь крохотную крупинку черного пепла, рассыпающуюся на языке шипящей, змеиной горечью.
–Чего ты кричишь? Успокойся. Ну, может, и вру немного. Разве это преступление? Нет. Она шла за мной, как собачонка, метров пятьдесят, наверное. Я слышал как она что-то мычит за спиной, шаги ее слышал, даже почувствовал как дергает за пальто, как пытается снова обнять… Но я не обернулся, не остановился. Ничего. Просто сел в машину и уехал. Ты это хотел услышать?
–Не знаю… Давай выпьем?
–Давно пора.
Яростное пламя, влитое внутрь, сначала обожгло губы, потом язык, потом гортань. Оно проникало все дальше и дальше, оно падало все глубже и глубже, разливаясь нестерпимым зудом по каждой клеточке моей тюрьмы, или тела, или даже… хотя нет, ее как раз у меня и нет. Я просто очень хотел согреться, закутаться во что-то очень теплое и родное, сотканное из самых светлых воспоминаний, а вместо этого превращаюсь в заспиртованную жабу в пыльной стеклянной банке.
–А ты ее любил?
–Кого?
–Наташу.
–Дай ка подумать. Нет!
–А она тебя любила?
–Дай ка подумать. Нет!
–Как же с тобой сложно, Вадик. Ты иногда такой мудак! И врешь неумело, и безразличие твое наигранно. Может, ты, и правда, ее не любил, может. и она тебя не любила. Но кто-то кого должен был! Должен, понимаешь ты? Должен! Иначе это все не имеет смысла.
–Может! Кто-то! Кого-то! Где-то! И должен любить! Может, где-то и любит - тайком, втихомолку, пряча это от чужих глаз, как ворованную вещь, - только мы с ней никогда друг друга не любили, все как-то больше себя. Нам было хорошо вместе, и не более того. Мы даже не расставались в привычном понимании этого слова - не было ни истеричных сцен с обвинениями, ни брошенных в спину проклятий, ни жара последнего поцелуя, ничего. Просто перестали спать вместе, и все. Ее обнимал другой, я обнимал другую. А когда случайно пересекались наши глаза, мы улыбались, как улыбаются одноклассники, глядя на прошедшие годы сквозь постаревшие лица друг друга.
–Но! Ты так трогательно о ней рассказывал - про руки, обвивающие тебя как шарф, про ласковые глаза. Даже когда ты уходил, а она шла за тобой следом. Мне казалось, ты хотел обернуться и снова ее обнять.
–Ты забыл, что она зомби?!
–Нет, но все же.
–Это была просто тоска, глупая привязчивая тоска. А любовь… Любовь тебе просто показалась.
–Показалась.
–Давай еще выпьем?
–А? Что?
–Выпьем?
–Ааа. Давай!
Каждый из сорока градусов и все вместе разом прыгали внутри, как искры бенгальского огня, надеясь, мечтая спалить меня к чертовой бабушке как старый дряхлый сарайчик, переполненный никому ненужным хламом. И ничего не выходило: я отказывался гореть в их сплошь фальшивом, выдуманном огонечке, предпочитая долгое, мучительное гниение. Эти бенгальские тигрята были бессильны и бесполезны, нужно было что-то куда более сильное и злое.
–А ты любил когда-нибудь?
–Чтобы любить, нужно верить. Верить слепо и безапелляционно, как ребенок, что его папа самый лучший и смелый, или как церковные старухи в господа Бога. А я себе то не верю, не то что другим. Может быть, если только в первом классе в девочку Иру в огромных тяжеловесных очках, оттопыривающих ее маленькие розовые ушки, вечно прячущиеся в белых воздушных бантах. Хотя, нет. Я любил за нее заступаться, козыряя мужественностью и зарабатывая авторитет перед менее боевитыми сверстниками. Смотри: Антошка то наш не ушел! Сидит, ждет, когда мы соизволим его позвать.
Как хорошо, как замечательно, как прекрасно все стало вокруг! Мир снова начал дышать радужными оттенками счастья, а бесцветный тягучий туман тоски - рассеиваться в голове. Я оживал, и душа начинала петь в такт с ударами неугомонного сердца. Я парил в бескрайней синеве неба. Я падал в белокрылую нежность облаков. Я был так спокоен! И все потому, что он не спросил - не важно из равнодушия или из жалости. Главное, мне не надо отвечать ни ему, ни себе - никому.
–Пускай сидит. Не зови его, а то опять чушь пороть начнет.
– Я и не собирался. Вообще, зря мы его позвали.
– Согласен. Так что? Поехали ко мне?
–К тебе не хочу. Там Наденька твоя сразу проснется, если вообще спит. Лежит сейчас, небось, в кровати с включенным светом и глазки на секундную стрелку наматывает, пока мозги решают: позвонить тебе или не надо? А вдруг ты подумаешь, что она навязчивая дура, а не заботливая женушка, и так далее. Потом развлекать ее придется, комплементы весь вечер источать. Не, к тебе не хочу. Поехали ко мне, только для начала в магазин заедем, а то в холодильнике ни выпить, ни закусить нет.
–Тогда пошли?
Не знаю зачем, я позвал его снова к себе, зачем согласился ехать в его огромный пустой дом, почему не отправился к себе - через полчаса спал бы уже без задних ног. О чем нам еще говорить? Ну, о чем? Темы кончались. Все кончилось. Уезжай ты, наконец, в свою Москву, и не возвращайся. Я так хочу все это забыть: эти разговоры о мертвых геннадиях олеговичах, о зомбированных наташках, лезущих обниматься, обо всей этой боли, которую нужно забыть и выкинуть из памяти. Ну зачем, зачем я иду за ним следом? Ведь так просто извиниться и уйти куда-нибудь далеко-далеко отсюда.
–Где вино?! Антошка!
–Какое?
–Я спрашиваю, где оно?! Тебя зачем послали?! Расселся тут, понимаешь, в баре, бурду всякую через соломинку цедишь, а мы жди? От жажды помирай?
–Я… я… мешать не хотел просто. Простите.
–Мешать он не хотел просто. Ишь, какой заботливый выискался! Ладно, черт с тобой. Так уж и быть, помилую на этот раз. Все лети к своим кискам. Свободен! А где радостный блеск в глазах? Где топот сверкающих пяток?
–Да я, это, Свету жду. Она со мной поужинать согласилась, как освободиться.
–Какая еще Света?
–Ну, та, которую вы…. Которая у вас на коленях сидела, помните?
–А те две, что на конспиративной квартире живут, - они как же? А жена с остывшим борщом куда? Не много ли баб у тебя, Антоша?
–Тут другое. Я поговорить просто хочу, соскучился по обычным разговорам.
–А о чем говорить собираешься, если не секрет?
–Не знаю пока. О чем-нибудь. О жизни, например. О ее, о моей. Хорошая она девушка, добрая.
–А ты сам-то добрый?
–Сложно сказать, но уж точно не плохой.
–Куда же мне деваться, Петрух? К какой стеночке прислониться, когда вокруг одни добрые люди? Сволочь ты, Антошка, каких мало. Понял?!
Разнеженные мягкие пальцы, засыпающие на ходу, как стрелки старых часов, вальяжно лежавшие на крае барной стойки, лениво, как домашний кот, вдруг бешено взмыли в воздух растопыренной пятерней, блестящей наманикюренными ногтями, и тут же, не мешкая ни секунды, сомкнулись на
