обидит. Лучше давай отвечай, что делать будешь с ними?
–А почему они мне должны надоесть? Мне с ними хорошо. Ни с кем так за всю жизнь хорошо не было.
–Потому, блин! Ты их не любишь. Даже не хочешь. Ты их пробуешь! Понимаешь ты это или нет? Как виноград на базаре: в рот кинул, кости сплюнул и дальше пошел по рядам бродить. Или ты им верность хранишь? Голову на отсечение даю: ты уже по всему этому курятнику прошелся, петушок. Давай, скажи, что я не прав!
–Не правы. Только с ними было, и все.
–Целомудренный какой, а? Нет, вы только посмотрите на этот светоч добродетели! Только что собирался в Паттайе тринадцатилетних девочек с мужскими кадыками щупать и кубинок на знание марксизма-ленинизма проверять, а тут на тебе! Крылышки решил отрастить при всех. Лопатки чешутся - беги к венерологу!
– Да у меня кроме жены и первой любви ни кого не было. И Настеньку с Элечкой я не брошу! Что ж вы из меня последнюю сволочь делаете? А про Тайланд и Кубу я просто так говорил, чтобы вы не думали, что я… слабоват по части опыта с женщинами.
–Ой! Девственник тире развратник - это что-то новенькое. Не думал, что смогу еще хоть раз удивиться в жизни, но удивился. А как же тебе жены хватало все эти годы с таким-то темпераментом?
–Не до темперамента было. То с тещей в одной квартире жили: стены -как папиросная бумага, чихнешь - тебе сосед «будь здоров» говорит. Потом дети пошли. Денег вечно не хватало, всю жизнь по субботам вкалывал. А придешь домой - какая любовь? Одна только мысль - выспаться. А сейчас у меня, наконец-то, и время есть, и деньги.
–Тварь ты дрожащая! Но право имеешь!
Салат кончился. Обглоданные недоеденные крупинки равнодушно смотрели на меня с белого фарфорового дна, поблескивая глянцем оливковых веток, оборванных где-то на другом конце мира, распухшего от континентов и океанов в огромный пыльный пузырь, готовый лопнуть в моей голове в любой момент.
–Хватит уже. Все, прекращай. Чего ты на человека напал? Хорошо ему с ними - ну и ладно, дай Бог здоровья. Тебе то чего неймется? Или ты считаешь себя лучше, моральнее, честнее? По глазам вижу, что не считаешь. Все мы сидим в одной яме с дерьмом, и доказывать, что сосед пахнет хуже, по-моему, глупо.
–О! Немой заговорил! Доел, наконец! Вилочкой по донышку хорошо поскреб?! Сочка вон попей, а то от сухомятки икота может приключиться.
–Ну, правда, хватит. Не смешно уже.
–Ты думаешь, мне хоть на одну гребанную секунду смешно было?! Ты правда так думаешь?
–Предлагаю тост. Давайте выпьем за то, чтобы тебе, Вадик, стало смешно хоть на одну гребанную секунду.
–Ха! А давай!
–Во! Это правильно, мужики. Давно пора. Ну, за мир и дружбу?!
–К черту дружбу. И мир туда же! Пьем исключительно за меня!
Вино горячило кровь, шипящую в синих венах. И сердце стучало в висках, как будто билось об стену.
–Девушка! Девушка!
–Да, господин губернатор, чего желаете?
–Как Вы быстро! Так вот, принесите нам еще одну бутылочку вина, а лучше сразу две. И фруктов каких-нибудь.
–Стоп! Кисунь, не уходи, посиди с нами. А еще лучше, со мной.
–Я не могу, извините.
–Все ты можешь. Давай, прыгай на коленки.
–Прыгай ему на коленки. Я, как губернатор, тебе разрешаю. Он у нас сегодня именинник, ему можно все, и даже немного больше.
–Ну, если Вы настаиваете.
–Я настаиваю, я! Давай! Вот так. Умничка. Такая лёгонькая, такая мягонькая, такая округленькая. И такая скромница? Не ожидал,… как тебя там?
–Света.
–Светик! Светик–семицветик, дай-ка я тебя за лепесток укушу. Не бойся, я сделаю это нежно и медленно.
Новая жертва трепыхалась, но совсем чуть-чуть, больше для приличия, сползающего на пол, вслед за накрахмаленной, отглаженной блузкой, стелившейся по коленям и икрам, как облако по горным хребтам.
А дальше ажурный бюстгальтер, пугливо обнявший плечи, как будто ребенок мать, упал и разбился как чашки, и не кому кроху поднять. А пальцы - паучьи лапки - и быстры, и скользки, и гладки - бегут по шелковой коже, ладонью сердце тревожа, врастая все глубже, все дальше, в пустую немую плоть. И губы, как тучи, нависли, терзая спелые вишни. И нет человека. Есть торт…
–Какая ты сладенькая на вкус. Чувствуешь, как приятно? Зачем капризничала? Или любишь быть плохой девочкой? Хочешь, чтобы отшлепали?
–Нет, не сейчас. Лучше потом.
–Не улыбайся как шлюха, не надо. Я этого не люблю. Веди себя естественно, расслабься и получай удовольствие. Так ты не ответила, почему не села сразу, а? Отвечай. Хотя, зачем? Я и так все знаю. Рассказать?
–Ну, расскажите.
–Еще раз повторяю: не улыбайся ты, как дешевая шлюха! Меня это бесит!
–Простите, я постараюсь.
–Старательная ты моя, девочка-припевочка. Интересно, в какой провинциальной глуши, заросшей крапивой по пояс, под каким гнилым покосившимся забором рождаются такие пронзительные зеленые глаза? Чем глубже я в них заглядываю, тем сильнее мне в нос бьет терпкий запах лука и чеснока, торчащих из грядки колышущимися перьями на ветру, точь в точь как твои ресницы от моего дыхания. Зачем ты приехала сюда? Зачем бросила отчий дом? Зачем променяла его на деньги? Ведь когда ты была маленькой и бегала в смешных сандаликах по двору за котом Васькой, неужели мечтала торговать своим телом? Чтобы чужие, грязные руки копошились у тебя под юбкой так же, как мои сейчас ищут блаженный оазис посреди всей этой людской пустыни?
–Ааа!
–Нашел. Нащупал. Как-будто я босыми ногами иду по мокрой траве. Чувствуешь мои шаги?
–Да! Да! Да!!!
–Поле тонет в искрах росы. Поле жаждет увидеть солнце во всем блеске и величии зенита, но пока довольствуется лишь хмельными лучами, озорными и непоседливыми, скачущими похотливыми зайчиками по пахнущей весенним дождем бесстыжей земле. Ну, зачем? Зачем ты продаешь себя, как свиную вырезку? Ведь ты могла остановиться. Вирус дал тебе шанс начать новую жизнь, стать кем-то новым, кем-то значимым. Почему ты осталась? Почему сидишь у меня на коленях?
–Потому… потому… ааа… что я теперь здесь хозяйка. Это место теперь мое. Мое навсегда.
–Дурочка, это место…
–Ааа!
–…принадлежит тому, кто платит, а не тебе.
– Нет! Нет! Ааа! Оно мое! Оно! Оно! Мое! И только мое! Да! Да!
–Глупенькая! Какая же ты еще глупенькая. Маленькая девочка с обветренными губами, спрятанными под толстым слоем алой, как кровь, помады.
Как старый пес седой, почти ослепший, что в непогоду жмется к теплому углу, рука покорно, искренне и нежно щеки коснулась, будто бы в бреду. Неумело, трепетно, подушечками пальцев слезу поймала на лету. Всего одну, всего одну из многих. Всего одну, что умерли когда-то на ветру…
–Что же мне с тобой делать?
–Все что захотите! Все, что взбредет Вам в голову!
–Возьми для начала платок и вытри слезы.
–Спасибо! Простите, у меня так бывает иногда. Сами текут непроизвольно, во время… Первый парень думал, что делает мне больно, а на самом дела мне было хорошо как никогда.
–Не возражаешь, если я еще раз дотронусь до твоего лица?
–Конечно. А зачем?
–Хочу попробовать твои слезы, узнать какие они. Хм. Я чувствую вкус моря, далекого и бескрайнего, уплывающего за горизонт, уплывающего в вечность. Все! Одевайся и уходи.
–Я что-то сделала не так? Хотите, я приведу других девочек? Вы выберите, посмотрите. Есть даже еще одна нормальная, не зомби, если Вы предпочитаете именно таких.
–Нет. Не надо.
–Если передумаете, только скажите. У нас широкий выбор, на любой, самый взыскательный вкус: мулатки, африканки, восточные красавицы.
–Нет, не надо. Просто закрой свой ротик и уходи.
Фарфоровая ваза, кремовый цвет, изящность в каждой линии, в каждом изгибе, совершенство, лишенное недостатков, создание из мягкой податливой глины, обожженной языками порочного пламени, медленно растворялось в назойливом топоте музыки, в облаках табачного дыма, в галдящей, вечно смеющейся суете дома терпимости, терпения и щемящей тоски.
–Вау! Вы мастер, Вадим Андреич, просто мастер. Заставили ее кончить до слез - никогда такого не видел. По справедливости, теперь она должна Вам заплатить за такое удовольствие! А как она смотрела на Вас, когда уходила, а?! Как течная кошка, ей-богу.
–Какой же ты гаденький человечек, Антошка.
–Да я… я ж от сердца. Зачем Вы так?
–Сбегай за вином, Антошка.
–Так официантки есть, принесут. Ааа, понял! Пошел!
–Вот и иди.
–Что случилось? Ты сам не свой весь вечер.
–Отстань.
–Может, мне тоже за вином сбегать?
–Делай что хочешь.
Лицо было неподвижным, почти мертвым, как фотография, сделанная на паспорт. Я разглядывал…, нет, не его. Оно было неинтересно, сгорбленное, почти утонувшее в серой полупрозрачной пыли теней, пожелтевшее как свечной воск, с ввалившимися в глубь черепа глазами, тлеющими как угли в потухшем костре. На него было неприятно смотреть, как на раздавленную собаку, раскатанную по асфальту в тонкий масленичный блин. На него было неприятно смотреть, смотреть, смотреть … разглядывая против своей воли обломки костей, плоти, превратившихся в фарш, шерсти, все еще дрожащей на ветру…
На него было неприятно смотреть, и потому я смотрел на бархатные шторы, перетянутые алым, как порез от бритвы, шнуром. Я смотрел на соседние столики, сгорбленные под тяжестью локтей и тарелок. Я смотрел на официанток, нанизанных на длинные, острые шпильки каблуков, на хромированные шесты, вросшие в пол, как прутья клетки, на наготу, обвивающую их, как дикий виноград. Я смотрел на все, что угодно, даже на собственные туфли, на все, кроме его лица, неподвижного, почти мертвого, как фотография, сделанная на паспорт…
–Хватит скучать, изображая дружеское благородство. Иди домой. Там тебя уже заждались котлетки на пару и семейное ложе. Все, иди. И этого дурачка тоже прихвати с собой.
–Так сильно уезжать из нашей провинциальной глуши неохота или чего? Что случилось? Давай выкладывай.
–Все хорошо. Хо! Ро! Шо! Давай, иди. Пока, Петрух. Созвонимся.
–А хочешь, поехали ко мне? Купим по дороге вина или чего покрепче, Надюху спать отправлю, посидим душевно, как раньше. Поехали!
–Не, не хочу. Потом как-нибудь, в следующий раз. Все, иди уже.
Как он сказал? «Изображая дружеское благородство»? Да?!
–Да поехали. Хватит как капуста киснуть.
–Говорю же: иди…
-Ну, и черт с тобой! Сиди тут, дуйся, как мышь на крупу, упиваясь своей гордостью и высокомерием. Ведь мне, простому смертному, не суждено понять твоего величественного горя и тоски. Покеда, Вадим, блин, Андреич.
–Постой. Посиди немного, только молча, ладно? Мне разговаривать просто не хочется. Хочу тишины как в детстве: лежишь ночью под одеялом и слушаешь как сверчки за окном трещат, или метель воет, или сосед сверху в туалет идет - и вроде бы уже не один.
–Совсем хреново?
–Ага, совсем.
–Давай выпьем?
–Не хочу. Вечеринка получилась не ахти, а жаль. Я на нее такие надежды возлагал.
–Вижу, серьезное что-то у тебя стряслось. Рассказывай. Может, с твоим назначением не ладно?
–Там все very good.
–А что тогда? Или ты так расстроился из-за того похорон Геннадия Олеговича?
–Ты на то, что меня какие-то угрызения совести мучают, намекаешь?
–Я не намекаю, ты сам сказал.
–Смешной ты, ей-богу, Петрух. Я, когда узнал, что он кони двинул, полдня до потолка прыгал. Это серенькая крыска давно уже должна была сдохнуть. Так приятно на него в гробу смотреть было! Хоть сейчас на кладбище езжай и выкапывай этого засранца.
– Скользкий, конечно, был, но все равно человек. Жил
