Зимние сумерки. Последние снежинки опустились на сугробы, но в ореолах желтеющих фонарей еще мечется мелкая пороша. Суетливые, но веселые переплясы. Смотреть бы на них и смотреть!
Но иду вдоль ограды… Вот уже несколько дней, как прицепилась «тема» и не уходит, подбрасывая всё новые и новые «напевы-мотивчики». И как же немилосердно переплетаются они и будоражат! Какие запомнить, оставить и, перевивая, вплести в мою мелодию с единой интонацией?
Он приходил и сразу просил заварить зеленый чай, поставить на стол его любимую чашечку из тонкого японского фарфора и варенье из черной смородины. Он – композитор Марк Дубинин, с которым подружились после подготовке передачи о местном симфоническом оркестре, которым он дирижировал. И что находил во мне, не посвященной в глубины музыки, а лишь любителе? Но иногда думалось: а, может, ищет наполнения для своих музыкальных опусов не только в нотных знаках, но и в «журчании» наших случайных бесед, в обмене взглядами, улыбками, которые как раз и сближают лучше, чем слова.
А тогда его оркестр исполнял вторую и четвертую части шестой симфонии Петра Ильича Чайковского.
Немолодая женщина в теплой куртке, да еще укрытая пледом, сидит на тесном балкончике пятого этажа перед распахнутыми створками окна и смотрит в небо, а её лицо!..
А лицо у меня такое потому, что через наушники слушаю ту самую симфонию. И передо мной - предзакатное небо, напрочь зашторенное облаками, но с первыми аккордами кто-то невидимый пытается раздвинуть их, чтобы распахнуть спрятанную за ними голубизну. Ты, неведомый! Ну, давай – еще раз, еще! Так хочется увидеть бирюзу под вальс Allegro con grazia!..
Но нет, не получилось.
Как-то рассказала Марку о первой своей встречи со смертью, которая случилась, когда мне было лет восемь, а он сказал:
- Знаешь, на эти вопросы, которые задавала ты тогда грядущей жизни, нет ответа.
А встреча была такой.
После нескольких серых дождливых дней на землю хлынули потоки августовского солнца. Напоённая земля и могучее светило радовались встрече и, сливаясь в какой-то удивительной гармонии, звучали ликующим аккордом радости: жить, жить, жить!
Белый щенок был неугомонен, игрив и в непогодь насидевшись в будке, тоже радовался солнцу, звонко облаивая на лугу телёнка, а тот, помыкивая, всё старался брыкнуть его, но, в очередной раз отпрыгнув, пёс замолкал, словно испугавшись, а потом снова принимался за своё. Но вдруг грянул выстрел. Боль, расплываясь по его маленькому тельцу, сковала движения, прижала к земле. Но он, подтягиваясь на лапах, тут же пополз к родному дому и по влажной траве темными штрихами застелился кровавый след. В иных местах он был шире, заметнее, - там щенок останавливался передохнуть, - и уже позади луг, он ползет по огородам, борясь с тем, что так мучительно пронизывает тельце, но вдруг перед ним возник забор…И он замер, сдавшись перед непреодолимой преградой. Здесь и нашла его девочка. Он лежал на боку, припав к земле мордочкой. При каждом его судорожном вздохе из раны выплескивалась струйка крови и по шерсти сползала в траву. Девочка позвала его. Щенок, приподняв лохматую голову, уставился на неё ясными глазами, вяло вильнул хвостом. И от этого его приветствия ей стало страшно, - бросилась прочь, прибежала домой и забилась в угол. Но жалость пересилила испуг, она вернулась. Щенок все так же лежал под забором. Девочка протянула к нему руку, пёс лизнул её, а она вздрогнула, сжалась и, судорожно прижав ладони к лицу, разрыдалась. Нечто страшное, неизбежное ширилось в груди, болью сжимало сердечко, и она в отчаянии зашептала:
- За что? Почему? Зачем!
Allegro molto vivace – третья часть симфонии…
Серые облака, перетекающие из светлых оттенков в тёмные, четкие силуэты оголённых ветвей, разрезающие небо на множество геометрических фигур, то и дело пролетающие галки, голуби… А ведь всё это и есть жизнь с её заботами, переменами, мечтами… как и в этой музыке. Но как же грустен, трагически грустен её, иногда вплетающийся лейтмотив!
В одно из наших чаепитий Марк вначале стал знакомить меня с музыкальными терминами, - глиссандо, кантабиле, ритмическое ядро или лейтмотив, - а потом, как бы иллюстрируя их смыслы, сказал:
- Понимаешь, лейтмотивы есть не только в музыке, но и в нашей жизни. Просто мы не обращаем внимания на их звучание, и они смолкают. Только через много-много лет… - И замолчал. Потом, слегка позванивая ложечкой по тонкому фарфору чашки, продолжил: - Но через годы и годы эти лейтмотивы… или ритмические ядра повторяются, каждый раз усиливаясь, чтобы мы все же услышали их. Ведь в молодости смерть для нас… для меня как бы и не существовала. – И все так же тихо позванивая ложечкой… словно аккомпанируя себе, взглянул на меня с почти робкой улыбкой: - Хочешь расскажу, как эти ритмические ядра возвращались ко мне? – Я лишь улыбнулась: - В моём детстве не было такой встречи со смертью, как у тебя, и лишь в двадцать три года… - Вдруг коротко ударил ложечкой по ручке чашки и… будто удар колокола прозвучал: - Мой друг детства, с которым почти не расставались, разбился на машине. – Не поднимая глаз, положил отзвонившую ложечку на край блюдца, взглянул на меня:- И его смерть стала для меня не только потрясением, но прежде всего протестом, несправедливостью, которую не мог принять. Но десятилетия спустя… - Он встал и жестом пригласил меня пройти в зал: - А потом была смерть бабушки, которую я уже воспринял как неизбежность, уход мамы, и знаешь… - Остановился у окна, за которым кружили и кружили снежинки, и снова помолчав, сказал вроде бы не мне, а им: - Неизбежность падения. Вот так и мы проходим свой путь от удивления, неприятия к тихому смирению… как и вы, падающие на землю.
И последняя часть симфонии - Adagio lamentoso.
Неожиданно с неба серый занавес начинает соскальзывать, изгибы складок рисуют профиль с высоким лбом и закрытым глазом, но вдруг веко приоткрывается и на меня устремляется лучистый взгляд солнца!
И уже оно подсвечивает открывшуюся голубизну неба!
И уже контур профиля вспыхивает серебром, в бирюзу веером устремляются лучи!
Но - последние такты симфонии. Музыка стихает, замирает, истаивает… как и жизнь.
Господи, что это было?