Латыпов пришёл, чтобы столкнуть его вниз.
Но обо всём по порядку.
Юрий Кононов, айтишник ничем не примечательной фирмы "Троза", обеденный перерыв любил проводить на карнизе. Не то чтобы он был любителем примитивных острых ощущений, но кое-что в нём от молодых лет оставалось. Хотя и прошли времена, когда он в компании таких же безбашенных экстремалов мог на ходу заскочить в проезжающую электричку, сделать стойку на руках на перилах балкона девятого этажа или раскачиваться на металлическом шпиле коротковолновой антенны на высоте 25 метров, но тяга к чему-то адреналиновому всё ещё сосала его изнутри неким незатихающим голодом — хотя ему уж давно перевалило за тридцать.
Его рабочее место располагалось на последнем этаже знаменитого сорокоэтажника "Спич", прозванного так за вычурную форму, похожую на замысловатый тост господу богу.
Если пройти в комнату отдыха, в которой в обеденный перерыв никто не бывает, отодвинуть в сторону створку металлопластикового окна, переступить через низкий подоконник, то попадёшь на довольно широкий карниз, опоясывающий весь этаж по периметру.
Что такое 30 сантиметров ширины для опытного экстремала? Плюнуть и растереть.
В то время как прочие сотрудники гурьбой направлялись к лифту, доставлявшему их в столовую восемью этажами ниже, Кононов каждый перерыв, никем не замеченный, по карнизу проходил к глухому участку стены, где имелось прямоугольное углубление размером немногим больше карниза. Там он садился, свесив ноги вниз и прислонившись спиной к стене, глядел на крошечных пешеходов, проезжающие автомобили, которые сверху казались даже меньше спичечных коробков, пену деревьев, нитки автобанов, кубики зданий поменьше, глядел и в сторону горизонта — и такие открывались и вправо, и влево просторы, такая беспредельность и ширь, что сердце... нет, не замирало от восторга, не цепенело, не леденело, оно словно бы становилось больше, словно бы соприкасалось с чем-то ещё большим, становилось с ним единым целым, приобретало все качества этого большего, становилось величественным, вселенским...
Это чувство, как от заряда гигантской батареи, позволяло ему в дальнейшем легко справляться с любыми житейскими трудностями — рабочими, семейными. Он мог быть снисходительным к чужим слабостям и простить любую обиду. Он мог быть сильным. И, что ещё важнее, он мог ощущать себя не комочком биологической слизи, искалеченным вопросом "В чём смысл жизни?", а чувствовать себя ну если и не сверхъестественным существом, то, по крайней мере, близким ему. При всём при том в нём напрочь отсутствовало чувство превосходства ко всему прочему человечеству. С товарищами он был одинаково ровен и вежлив, с женой терпелив, а что до его полугодовалого сына, то, как сказали бы многие, такого заботливого отца ещё поискать.
Иногда Кононов на минутку-другую засыпал на карнизе. При этом он не терял бдительности, оставаясь собранным и сосредоточенным даже во сне. Ему было приятно там спать. Когда он просыпался, а эти просыпания выглядели как выпрыгивания на воздух из большой водной глубины, то словно бы выстреливал всем своим естеством вверх, как ракета. Переживания в такие моменты были особенно сильны. Сердце его колотилось от выбросов адреналина, как безумное. Мир казался непознаваемой слепящей бездной, грани которой бешено крутились перед ним, как сверкающая колесница. Казалось, не было в мире ничего выше этого, и уже никогда не будет.
Но он даже не догадывался, что самые глубокие переживания у него ещё впереди.
То, что Латыпов пришёл его убить, Кононов понял мгновенно — по выражению глаз своего сослуживца. Никогда бы Юрий не поверил, что Латыпов способен преодолеть тридцать метров по карнизу на умопомрачительной высоте. Но факт оставался фактом. Немногословный тщедушный оператор нелогичных систем и в жизни вдруг оказался нелогичным, что доказывало его присутствие здесь. Он пришёл именно убить, а уж столкнуть — это вторичное. Столкнуть и убить — тут тождественные понятия. Он жаждал именно убить — об этом свидетельствовало выражение в его глазах, которое Кононов, сам находящийся на пике внутреннего переживания, а, стало быть, и в некой сверхъестественной полноте, когда все чувства, в том числе и интуиция, обострены до предела, понял мгновенно. Он увидел эту жажду, родственную его, Кононова, жажде быть в постоянном адреналиновом переживании. Латыпов, должно быть, долго над этим размышлял, пока наконец решился. Он всё предусмотрел. Кроме, может быть, того, что никогда не завязывал шнурков на своих ботинках. Ничто не могло бы указать на него, как на преступника. Кононов же известный экстремал, вроде бы покончивший с причудами молодости, но... Сколько волка не корми — потянуло, должно быть, на старое. Полез, не рассчитал своих сил и сорвался вниз. Какое несчастье! Друзья погорюют, жена поплачет, а потом всё забудется. Лишь сын, повзрослев, начнёт задавать вопросы: а где мой папка, а почему его нет, а когда он приедет?
Положение у Латыпова было значительно выгоднее, чем у Кононова. Он стоял за углом, а Кононов сидел к нему почти спиной, к тому же плечо его частично высовывалось из-за стены. Представить дальнейшее не составляло труда. Латыпов упрётся ему в плечо ногой и легко столкнёт вниз. Потом вернётся в офис, может быть, даже успеет спуститься в столовую, где смешается с прочими сотрудниками фирмы, а перед началом рабочего времени поднимется в офис как ни в чём ни бывало. И только через два, а то и три часа заявятся компетентные лица, выясняющие личность самоубийцы. Самоубийцы? Хм, такой вердикт наиболее вероятен.
На лице Латыпова застыла полуулыбка. Он ни в чём не сомневался. Только, быть может, хотел растянуть удовольствие.
— А, вот ты где, — сказал он. — А я думаю, куда это ты каждый раз пропадаешь.
Его редкие волосы развевал ветер, прямо на лицо падали солнечные лучи, и потому он слегка щурился.
— Присоединяйся, — предложил Кононов и улыбнулся.
Его улыбка Латыпову не понравилась. Словно бы беспокойство промелькнуло в его глазах — впрочем, не надолго.
— А тут хорошо, — сказал он, озираясь.
— Оставляю тебе в наследство.
В сущности, Кононов смерти не боялся, вот только семья... Они глядели друг другу в глаза, и всё им было понятно без слов. Встать Кононов, чтобы уравнять шансы, не успеет — слишком мало для быстроты действий места, да и годы не те — сноровка утрачена. Он глядел в глаза сослуживца неотрывно, пытаясь не пропустить тот момент, когда убийца приступит к действиям.
Всё случилось именно так, как предположил Кононов. Латыпов резко толкнул его ногой, в тот момент когда его нога пришла в движение, пришла в движение и рука Кононова. Катастрофически теряя равновесие, он успел ухватить ногу сослуживца и сорвать с неё незашнурованный ботинок. Нога Латыпова толкала Кононова уже босая. В воздухе Кононов извернулся как кошка, показывая ботинок Латыпову и глядя, как удаляющееся лицо у того — поначалу ничего не понимающее, вдруг искажается от ужаса, от необратимости произошедшего. Ботинок надо прижать к себе покрепче, чтобы эта улика при падении не отскочила в сторону и не затерялась. Впрочем, об этом Кононов уже не думал. Он вообще уже ни о чём не думал. Небо висело над ним, как ослепительная бездна, и казалось, что Кононов не улетает от него, а, наоборот, летит в него, падает лицом вверх в неизмеряемую перспективу, которая захватывает его, как один из атомов мироздания, делает и его, и себя чем-то единым, единосущностным, будто вот, наконец, и определилась она — природа, в своём решительном вопрошании "В чём же всё-таки смысл существования?" — да вот в этом, быть единым с ней, быть единосоставным с вечностью, быть бессмертным...
26 февраля 2016 г.
