Необратимость
Самое чудесное время для старух – это великий церковный праздник. Лучше всего если пасха со всенощным бдением. Тогда они в самый канун ходят друг к дружке в гости, и хвастаются, кто наденет что на ночь. Для них она словно первая брачная, но правда теперь уже ни капельки не страшная, потому что бывает год каждый – а не раз в жизни. Цветастые рубахи, сарафаны и платья достаются из массивного сундука, крышку которого старушки-соседки подымают втроём; а открыв, замирают пред старинным богатством – расшитые кацавейки по дедовской моде, припахивающие в нос нафталином, сапожки с танц-бархатом по голенищу, побитые молью, мониста и бусы, которые блошиным ярмом виснут на дряблую шею. Но стареньким барышням все предрассудки нипочём – для них это самая моднявая и свежая одёжка, потому что всегда бережётся ими для выхода в люди, а когда время приспеет, то к богу – хоть в церковь, иль нанебо.
Темнеет. Скоро там появится в тучах проблеск полярной звезды. Изо всех калиток ручейками выплывают бабульки, сливаясь в одну не сильно полноводную речушку. В иных местах течение подтормаживается: там более здоровенькие берут под ручку медленно ковыляющих, хроменьких. Позади всех весело и говорливо плетутся увечные старички, для которых пасха праздник не только воскрешения Иисуса, но и воскресения их собственных надежд, кои, может, не сбывались все прошлые годы.
Православный народ отправляется к богу.
Открыв дверцу, я начал растапливать печь. Можно было пожарить блины и на плитке: но уж больно хорош для огня этот прохладный апрельский вечер, и печку я запаливаю совсем не ради блинов – это всего лишь сбоку припёка – а для того, чтобы помечтать.
- Володя, о чём ты мечтаешь?
Но он играется с молоденькой кошкой на коврике, и почти не слышит меня – что? – продолжая то грубо таскать её за серый хвост, то перед ней извинительно мяукать. Наверное, они понимают друг друга больше чем меня.
Возле печки стоит коренастый пенёк, на котором я щеплю лучину. Вроде бы простое обывательское дело: а вот пися эти слова на бумаге, я живо представляю старушку в очках, склонённую в чтении над церковной книгой, и её маленького внука, который нетерпеливо ждёт, когда же дойдут, дотомятся на противне румяные пирожки с капустой.
Я пока ещё не говорил Вовке про блины – он, конечно, обрадуется. Много ль он видел в своём интернате? жиденький супчик, перловка, да картошка-пюре с гарниром из воды, в которой она варилась. Мне первый раз просто невмоготу стало, когда я угостил его снизкой бананов – Вовка, не зная что это такое, стал их есть прямо с кожурой, смачно чавкая от сладости неизведанного вкуса и наслаждения. Он тогда был похож на обезьянёнка, которого потеряла родная мать, совсем не научив жить в джунглях. Показалось, господь мне его послал, чтобы я понял чувство жалости к людям – вблизи, у сердца. То, что я давал нищенкам на улице или видел по телевизору, почти не затрагивало меня – чужое. А тогда, с ним, даже вызрела на глазу как ячмень клейкая сука-слеза.
Наконец-то огонь пополз по щепкам вверх. Его красные языки там-сям загораются и гаснут. Жара от этого костерка пока ещё нет; но вот через полчаса, когда появятся первые потрескивающие головёшки, печная жаровня станет похожа на кузнечное горнило, сковородное колдовство над блинами на затаённую мессу, а сам я стану хитрым да жадным алхимиком, длинноносой тенью склонившись над тенью же золочёного тигля.
Я притушил верхний свет, оставив только маленький ночник. Темнота нравится мне своей неосязаемостью, потому что привычно стоявшие вещи будто меняются местами, и даже превращаются – например, обыкновенная синяя шаль вдруг в чёрные крылья; но всё-таки лучше, спокойнее, если в темноте горит хоть одна свеча, потому что средь полного мрака кто-нибудь скользкий, опасный, может и укусить.
Правда, с Вовкой мне никогда не было страшно. Мне казалось, что у него вообще нервов нет. Ведь мы боимся своих страхов и ужасов только оттого, что в нас сильно развита фантазия, грёза, воображение – и на пустом месте я могу построить себе хоть воздушный замок с прекрасной принцессой, а хоть тюремную камеру с набором пыточных инструментов. У Володьки же фантазия мелковата для крупного строительства: его всегда больше занимали муравьи, кузнечики и стрекозы – а из крупного кошки, собаки и маленькие дети. Да вообще, весь окружающий обывательский мир, который мне давно наскучил своей неизменностью, и от которого я часто убегаю в параллельные вселенные, для него был, и думаю, до конца останется интересен и познаваем.
Вот о чём он сейчас беседует с кошкой? уже полчаса они друг дружке мяукают, находя темы для разговора. Скоро ли у неё будут котята? станет ли он им носить молоко? а может, сговариваются выселить меня к симпатичной соседке.
Да – надо не забыв Володьке сказать, что завтра он ночует у себя в интернате. А то я домой знакомую бабу пригласил. Конечно же, он слегка обидится: но его обиды никогда не бывали злыми и долгими. Это я многое в своей жизни вытерпел – мнительный да ранимый как инквизитор, считающий только собственные увечья – и теперь часто обращаюсь мыслями в прошлое, то ли мстя, то ль прощая недругов. А Володька – он как щень от бродячей собаки, которого могут сегодня приласкать за ушами, по пузечку, и потом миску с похлёбкой налить; а завтра от плохого настроения пнут взашей да под задницу – и не визжи. Вот он давно уже и не визжит, привык.
Первые два блинца у меня подгорели, пришлось их выбросить. Наверное, печка рассердилась, что я давно её не включал. Володька с кошкой сразу почувствовали запах сдобы и повели носами по воздуху. Он тут же – не прося, нет, а просто следуя к аромату – подполз на шаг ближе; а она как бы ещё в игре перекатилась за ним на пузе. И стали ждать, искоса поглядывая на сковородку.
Я сразу понял все их хитренькие выкрутасы, шитые белыми нитками. И первый же подходящий блин, смазав добрым коровьим маслом, прежёлтым, выложил для них на одну тарелку. Думаю – как же они поделят?
Только Володька начал его сворачивать в рулон, для себя – как кошка замурлыкала, намекая, что так хорошие товарищи не поступают. Тогда он длинным ногтем на указательном пальце отрезал ей четвёртую часть, сообразно размерам туловища, и отодвинул на её сторону тарелки – кушай. Я думал, что кошка откажется – она ведь у меня мучное не ест – а у Володьки почему-то взяла, и задвигала челюстями, словно бы перед ней любимая скумбрия.
Второй, третий... пятый-десятый они так же вместе умяли за милую душу. Да ёпэрэсэтэ, дайте хоть попробовать: и пусть глядят на меня четыре завистливых глаза, а я всё равно смачно проглочу пару блинков.
По подоконнику застучала маршевая музыка дождя. Он ещё после полудня стал собираться тёмными тучами, и мы ждали, когда ж они опорожнятся. Я ждал потому, что неприятно, если долгое время над головой висит невесть что в чёрном одеяле – может быть, там огромный небесный покойник, и он скоро завоняет – а Вовке попросту нравились трам-тарарамы воды об жестянку, и капли, которые отскакивая, были очень похожи на бледных оловянных солдатиков, вымокших на боевом посту.
- Тебе нравится?- Я сидел на стуле, он полулежал на коврике подо мной, кошка пригрелась у него на коленях. Было очень тихо: так же тихонько тикали ходики, и мой голос вклинился в них – те-бе-нра-вит-ся.
- Дааааааа...- возвышенно выдохнул Вовка.
- да-мур,- мурлыкнула кошка.
Одному смотреть и слушать такой дождь не особенно интересно. Хорошо, тепло, уютно – но ведь кажется, что кто-то другой этого не чувствует, запершись в своей одиночке, а так хочется привести его к себе за руку и долго рассказывать об этом дожде, всё, что понимаешь сам.
Только ведь в большой компании мыслить и мечтать ещё труднее. Даже если там соберутся все родственные души, которые с полувзора чувствуют друг друга, то обязательно найдётся человек с плохим настроением именно сегодня, сейчас – вздохнув, скажет: - ерундой вы занимаетесь, - и включит свет или телевизор.
Вовка с кошкой заснули раньше меня, и я принёс им укрыться одеялку одну на двоих, да подушку Володьке под голову. А когда прогорели дрова до последней золы, то улёгся и сам.
Утром мы встали поздно; и конечно заспанные, как мокрые новорождённые мышата. Я Вовку пару раз уже видел таким, когда после болезни, и вот сегодня он тоже отчего-то закапризничал.
- Володя, иди умывайся, пора завтракать.- А он сидит на диване молча, уставившись в девочку с персиками на стене, как будто мысленно торгуется с художником за парочку недозрелых фруктов.
- Ты не заболел? может, абрикосового варенья купить?- это у нас в посёлке самый ходовой урожайный товар, потому что они за каждым забором растут, в палисадниках, и даже чуть ли не посреди дороги, так что машинам приходится их объезжать.
Молчит. У него когда нет настроения, то он всё равно не будет со мной разговаривать, даже если я в самый нос его о чём-нибудь спрошу. Одно слово – инопланетянин. Может быть, он в эту минуту расшифровывает тайное послание из другой планеты, и я ему мешаю.
- Ну, как хочешь. На обед я сделаю оладьи со сметаной, а после трёх часов провожу тебя в интернат – ты сегодня там переночуешь.
Тишина в ответ. У меня мелькнула мысль: не знает ли он уже с утра – своим божевильным чутьём, или сон приснился – что я отправлю его на ночь домой, вот и обижается как мальчишка, заранее.
Да нет – это блажь. У него что-то своё, высокое и премудрёное. Когда он раньше задумывался о чём-то, то становился как истукан – твёрдый, гранитный. Казалось, что все жизненные соки, ручьи и речушки, замерзали в нём от каких-то глубоких, глубинных холодных мыслей, которые всегда обретаясь на дне, и придавленные толщей суетного бытия, изредка поднимаются к поверхности разума.
А сегодня Вовка слишком мягкий в своей задумчивости, тестообразный. Лицо то ли расплылось, то ль опухло от долгого спанья – и таким он мне совсем не нравился. Хоть бы улыбнулся, встречая солнечный день после непогоды.
- Володя, я ухожу в магазин. Выпусти курей из сарая и кинь им пшенца.
Ну да бог с ним – пусть дуется. Надо будет ему ещё вслед за костюмом и куртку купить – подумал я за воротами, когда сырой западный ветер хлопнул меня по плечу холодной ладонью, а потом как старый знакомый начал обнимать, целовать, словно давно мы не виделись. Отстань – я поглубже сунул шею в воротник свитера, застегнув молнию до подбородка, и до пальцев натянул рукава. Бледное туманное солнце с утра едва пригревало только мою макушку: казалось, что истопники внутри него надолго заснули – как мы сегодня с Володькой – или просто лентяйничают. Откуда-то на посёлок налетело целое полчище ворон: они как чуждые завоеватели отгоняли подальше коренных голубей, воробьёв и синиц. Мне сразу припомнился в воронёной кольчуге жестокий Кортес, который со своими испанскими головорезами поголовно истребил благородную цивилизацию инков. На тёмные спины носатых птиц, казалось, слетали алые кляксы, похожие на тяжёлые королевские монеты, отчеканенные из слитков кровавого испанского золота.
Разогнав чёрных птиц над головой громким свистом, я без глупых предрассудков накупил нам еды побольше – на
