Spoudogeloion. История Европы в романах

докладывали, что в Лондоне всё спокойно, но он желал сам удостовериться в этом. Действительно, всё было спокойно: никаких тревожных признаков, решительно ничего подозрительного Хэнкс не обнаружил. Не довольствуясь одними наблюдениями, он вступал в беседы с горожанами. Его наружность вызывала доверие – одежда старомодная, добротная, поношенная, но опрятная; лицо широкое, открытое, несколько глуповатое; речь основательная, немного корявая – идеальный тип провинциала со средним достатком.
Он заходил в лавки, тщательно перебирал товар, покупая какую-нибудь мелочь; дотошно расспрашивал людей на улицах, как ему пройти на рыночную площадь, и в самом деле шел на рынок и обходил его длинные ряды, - таким образом, за день мастер Хэнкс переговорил  с несколькими десятками человек и понял, что завтра не будет никаких волнений, связанных с церемонией провозглашения короля главой церкви. Не будет волнений и в будущем при разводе королевской четы.
Вполне удовлетворенный проделанной работой мастер Хэнкс зашел в харчевню и пообедал, ни в коей мере не злоупотребляя ни едой, ни вином. За обедом ему вполголоса рассказали скабрезный анекдот про королеву Екатерину, которую называли просто Кэйт, - и Хэнкс весело посмеялся над этим анекдотом, хотя по закону за оскорбление особ королевской крови полагалось четвертование и рассказчику, и слушателю.
После обеда настроение мастера Хэнкса не только не улучшилось, как это происходит со всеми живыми существами на свете, но, напротив, ухудшилось. Когда он подошел к Тауэру, его лицо потеряло добродушное выражение и приняло угрюмый усталый вид. Часовой у ворот, из числа молодых солдат, не узнал мастера Хэнкса и грубо прикрикнул на него, когда тот попытался войти. На этот окрик из караульного помещения выскочил другой солдат, постарше; завидев Хэнкса, он поспешно отворил калитку в воротах. Дождавшись, пока Хэнкс скроется во дворе, старый солдат что-то прошептал на ухо своему молодому товарищу, и тот вдруг побледнел, а глаза его расширились от ужаса.
Миновав множество коридоров, подъемов и спусков, мастер Хэнкс остановился  перед низкой дверью, обитой кованым железом. Он отослал надзирателя, сам отодвинул засовы и вошел в камеру. Она была достаточно вместительной и светлой, с тремя узкими окнами, являющимися, по сути, амбразурами крепостной башни. В камере стояла кровать, около нее – стол с креслом, в углу еще один стол с умывальными принадлежностями, а в другом углу – сундук, в котором обычно хранят одежду и белье.
Багровые лучи заходящего солнца, преломляясь о решетку окон, раскрашивали потолок камеры кровавыми узорами. Они пылали точно над головой человека, который сидел за столом в глубокой задумчивости.
Хэнкс еще больше помрачнел.
- Сэр Томас! – позвал он и его голос гулко разнесся по камере.
Сэр Томас вздрогнул и оглянулся на дверь. При виде Хэнкса он вдруг улыбнулся и спросил с несвойственной ему веселостью:
- Вы пришли навестить меня, мастер Хэнкс? Очень мило с вашей стороны. Меня никто, кроме жены, не навещает. Скажите, мастер Хэнкс, неужели вы арестовали всех моих друзей?
- Арестован архиепископ и еще несколько человек, среди которых лишь двух-трех можно назвать вашими друзьями.
- Арестован архиепископ? Помилуй боже, кто же разведет теперь короля с королевой? – продолжал вопрошать сэр Томас.
- Пусть это вас не беспокоит, милорд. Король, возглавив церковь, назначит нового архиепископа, который утвердит развод согласно королевской воле и решению парламента. Думаю, вам не надо объяснять, что кандидатов в архиепископы у нас великое множество.
- Да? И кого выбрали?- поинтересовался сэр Томас.
- Одного из многих, - коротко ответил Хэнкс.
- Исчерпывающая характеристика. Но если у вас все отлично, мне непонятно, почему вы не пускаете ко мне друзей? Вы чего-то боитесь?
- Чего можно бояться в королевстве, в котором народ предан своему королю? – сказал Хэнкс.
- Тогда отчего вы запрещаете посещения? Чтобы дополнительно помучить меня? Это распоряжение его величества? – продолжал допытываться сэр Томас.
- Каждый день от восхода до заката солнца вас может навещать любой человек. Никаких запретов ни для кого нет, - отчетливо проговорил Хэнкс, и в голосе его промелькнуло мимолетное торжество.
- Нет? Никаких запретов? – переспросил сэр Томас, изменившись в лице.
- Вы ведь, собственно, не арестованы, а лишь временно задержаны, - загадочно сказал Хэнкс.
- Но тем более непонятно, почему ко мне никто не приходит, - невнятно пробормотал сэр Томас, а потом вдруг покраснел и опустил голову.
Хэнкс вздохнул:
- Ваша беда, сэр Томас в том, что вы слишком хорошо думаете о людях. Простите меня, милорд, но даже дети – не такие наивные, как вы! Впрочем, я не стал бы вас разочаровывать и оставил бы в плену ваших иллюзий, но я пришел по важному делу и хочу, чтобы вы отнеслись к нему со всей серьезностью, отбросив ваши мечтания. Его величество всегда ценил и продолжает ценить ваш ум, ваш опыт, ваш талант государственного деятеля. Его величество считал и считает вас образцом честности и неподкупности. Его величеству хотелось бы, чтобы вы еще долго служили ему и государству.
- Поблагодарите его величество за доброе мнение обо мне и передайте, что я готов вновь приступить к службе… Как только меня выпустят из тюрьмы, - с горечью произнес сэр Томас.
- Чтобы вам выйти из тюрьмы, от вас требуется всего лишь обещание не высказываться публично против развода их величеств и против главенства короля над нашей церковью. Не высказываться публично, - подчеркнул Хэнкс последнее слово.
- Всего лишь? – сэр Томас покачал головой.
- Не торопитесь с ответом, милорд.
- Я не тороплюсь, - сказал сэр Томас. - Мне теперь некуда торопиться. Самое устойчивое и прочное положение человек приобретает после падения. Того, кто упал, трудно вывести из состояния равновесия. И поэтому я отвечу  вам сейчас, тем более что давно и окончательно всё для себя решил… Я не против развода короля, я - против последствий этого развода. Правда, мне кажется странным, что разводы вообще существуют: неужели два близких  человека не могут понять и простить друг друга? Если муж с женой не могут договориться, если единая плоть рвется напополам, то чего требовать от людей не родственных, чужих по языку, вере, убеждениям? Будет ли когда-нибудь мир на земле?.. Но я не нахожусь в плену иллюзий, в чем вы меня упрекаете, нет, я понимаю, что когда семейная жизнь безнадежно испорчена, и муж с женой не могут или не желают ее исправить, - тогда развод становится для них лучшим выходом. Бог соединяет сердца, а дьявол их разъединяет, - и эта борьба вечно идет на свете… Пусть так. Пусть будут разводы, - мне ли выступать против того, что предопределено! И пусть бы их величества развелись, но их развод приведет к ужасным последствиям. Я высказывал опасения, что он может закончиться для нас войной, но откровенно говоря, такая вероятность невелика, - я специально сгущал краски. Гораздо страшнее другое - главенство короля над церковью. Святейший папа, опьяненный своим могуществом, не разрешает королю развод; король, опьяненный любовью, рвет отношения с папой: все складывается как нарочно для того, чтобы сэр Джеймс и его друзья смогли дорваться до власти. Алчность, корыстолюбие, нажива заполнят общество болотной гнилью и заразят его смертельной лихорадкой. В тоске, изболевшись душою, будет вопрошать человек: «Для чего я живу? Где Бог? Где счастье? Где справедливость?» – и не найдет ответа, ибо там, где всё измеряется деньгами - нет Бога, и невозможны счастье и справедливость… Я вас спрашиваю, могу ли я принять все это? Молчите? Правильно, ответ не нужен. Я сделал свой выбор, а вы делайте свой.
- На что вы надеетесь? – скривился Хэнкс.
- На стремление к правде и добру, которое всегда жило в душах людей. Надо только создать условия, при которых семена дадут всходы.
- Только создать условия? – Хэнкс издал что-то вроде короткого смешка. – И кто создаст такие условия? И как их создадут?
- Я писал об этом в своих книгах. Есть духовные пастыри, светлые умом и чистые душой. Они бы взяли на себя управление государством и устроили бы такие порядки, при которых люди были бы разделены на разряды в зависимости от своих интересов и природных наклонностей. Каждый разряд трудился бы в своей отрасли для общего благоденствия, а не для личной выгоды и корысти отдельных индивидуумов. Пастыри же с отеческой заботой распоряжались бы делами всего общества, помогая всем его членам развиваться правильно и без порочных отклонений. Никто не испытывал бы зависти и вражды друг к другу, но если все же нашлись бы субъекты, по каким-либо причинам вносящие хаос в идеальный справедливый порядок, то их бы причислили к отщепенцам-преступникам и заставили бы выполнять тяжелые работы, от которых были бы избавлены прочие члены сообщества. Но таких отщепенцев было бы немного, а со временем их совсем бы не стало, потому что на протяжении жизни двух-трех поколений все люди совершенно преобразились бы, и зло покинуло бы нашу землю.
-  Мудро, – сказал Хэнкс. – Но где набрать столько добрых и честных пастырей? И согласятся ли негодяи, чтобы ими управляли честные люди; и не перестанут ли честные люди быть честными людьми, управляя негодяями?.. Боюсь, что ваши мечтания так и останутся мечтаниями, сэр Томас. Восторжествует добро, говорите вы? Если оно и восторжествует, то лишь на Страшном Суде. Вот там никому не помогут ни звания, ни должности, ни богатства.
- Вы сказали, что я слишком хорошо думаю о людях, и в этом моя беда. А ваша беда в том, что вы не любите людей и не верите им, - сэр Томас с  сочувствием посмотрел на Хэнкса.
-  Если учесть, что это вас, а не меня, посадили в тюрьму, то моя беда ничтожна перед вашей, - жестко ответил Хэнкс.
Сэр Томас отвернулся от него и принялся смотреть в окно. Хэнкс откашлялся и глухо проговорил:
- Вернемся к тому делу, по которому я к вам пришел. Король не потерпит ослушания. Вас казнят.
- Очень жаль. Я люблю жизнь и хотел бы жить долго. Однако бывают моменты, когда надо умереть, для того чтобы остаться человеком, - сэр Томас вздохнул и вдруг опять улыбнулся, вовсе некстати.
Взгляд Хэнкса стал свинцовым.
- Прощайте, сэр Томас. Впрочем, я еще к вам приду. Один раз, последний, чтобы сопровождать вас по долгу службы...
- Прощайте, мастер Хэнкс, - ответил сэр Томас, почти уже не видный во тьме, ибо последние лучи солнца давно угасали в тюремной камере.
***

Генрих наш с женой развелся,
Он другою обзавелся.
Папа это запретил,
Но король настойчив был.

Леди Энн - дороже церкви
И спасения души.
Щеки – персик, губы – вишня,
Груди – тоже хороши!

Старую на молодую
Генрих наш легко сменил.
Едет Кэйт в страну родную,
Муж ей с Анной изменил.  

- Эту песенку напевает весь город, - сказал монах Бенедиктус, – и поют её с мерзким хихиканием и злорадством. Несмотря на королевский указ, запрещающий обсуждать развод короля с вами, эта песенка слышна везде.
- Глупая чернь! Она не понимает, что ее ждет, - презрительно заметила Екатерина. – «Изменил...» Они стали любовниками?
- В грехе живущие греха не боятся, - сурово ответил монах.
- Я не верю. Хотя всё может быть; король – бессовестный развратник. Но Анна! Какое