здоровья. Холодина собачья. Вот вышел я на улицу, прошёл несколько шагов, и понял, что совсем ничего не вижу, как идти, и куда, в глазах темно как ночью в погребе. Но два часа отходить надо, никто не заменит, все такие же как и я. Потихонечку, потихонечку, держась за стенки конюшни двинулся я на обход. Да только долго не прошёл. Через несколько времени почувствовал я что земли под ногами нету, и падаю я вниз, и так долбанулся головой об мерзлые камни, что минут десять башка гудела как церковный колокол, а перед глазами плавали огненные пятна, каждое с тележное колесо. Оказалось за день, за конюшней намело почти трехметровый сугроб, на который я сослепу и залез. А я ещё думал, чё так тяжело идти, как будто в горку.
Ну, я то ладно, пара синяков на голове и на локтях это перетерпеть можно. Но вот когда пощупал винтовку, мне аж жарко стало, штык на винтовке выгнулся в обратную сторону. Видно как я держал её подмышкой, так на неё и упал всем весом. Да за такое…, да в военное время…, порча социалистической собственности! Одним словом форменное вредительство и саботаж. А может можно чего-нибудь сделать? Нашёл я на ощупь угол сруба. Засунул штык между концов спиленных брёвен, и начал потихонечку его выгибать. И ведь почти и выгнул совсем, а только под самый конец хрустнул он тихонечко, и мимо уха со звоном улетел в снег. Вот теперь-то меня точно расстреляют…!
Хотел я было поначалу выбросить поломанный штык, и сказать что потерял. Ну может поругают, ну может на гауптвахту посадят на недельку, да и дело с концом. Ан нет, догадываюсь я, догадываюсь, чем дело кончиться. А кончиться оно тем, что заставят весь мой взвод, целый день, на морозе перепахивать трёхметровые сугробы, да и всё бестолку. И будут хлопцы почем зря материть меня, обзывать всякими паскудными словами, ничего никогда не найдут, и долго ещё потом будут на меня коситься, а гауптвахты мне так и так всё равно не миновать. Ну и ладно, и будь что будет. Так и пришлось доложить как оно было. Думал может сделают скидку на глазную болезнь. Да куда там….
Утром лейтенант особист наверно аж подпрыгнул от радости, когда узнал об этом. Это на фронте, может и не обратили бы внимания на такой факт. Там для них и поважнее работа есть, дезертиры, самострелы окопные, шпионы всякие. А тут сидит он в штабе, штаны наглаженные протирает, и боится небось до смерти, что на фронт пошлют. И радуется как дитя конфетке, что такого страшного-опасного диверсанта выловил, поломателя штыков.
Вызвали меня утром в штаб. Лейтенантишка в кабинете, молодой пацан, брови насупил, усики расчёской расчесал, с пятки на носок перекатывается, портупейкой поскрипывает, сам собой любуется. Заставляет себя бояться. А мне веришь ли даже смешно стало. Ну чисто пацан, да не очень то и умный пацанишко. – «Доложите красноармеец о происшествии на посту», - да загради бога, слушай коли не лень. Рассказал я ему честно, как дело было. Записал он все аккуратненько, и давай выпытывать, с какой целью я поломал штык, кто родители, да когда и как работал в колхозе, да нет ли кулаков-вредителей каких сосланных в родне.
А ведь и то правда, действительно, после революции один мой дядька в банде был. Много в ту пору в наших местах всякого народу шаталось. И остатки колчаковцев, и антоновцы, и наши местные, банда Мишина. Много раз через то страдал и мой батька, да и сам я тоже. Да только убили дядьку ещё в двадцать четвёртом, а в деле-то всё равно записали.
Как до этого он добрался, как он кулаком по столу застучал, как заорал, как замахнулся табуреткой, – «Признавайся падлюка рыжая на умысел, в штрафбате сгною, на зоне закопаю, под расстрел пойдёшь», - до того кричал, что весь воздух из дыхалки выкричал. За стакан с водой схватился. Чудны дела твои…. Что ж это за умысел такой, специально штык поломать, чтоб потом самому же в штрафные роты загрохотать? Непонятно как радио, в Москве поют, а на Сахалине слышно. – «Что ж думаю ты за человек такой, блажишь, как будто не знаешь, что у нас почти все три роты ослепли, ходят как слепые кроты, башками о дверные косяки бьются». Да только вслух ничего не сказал, бесполезно. Не хуже меня он все понимает. А что орёт, значит, так тому его в той Москве учили страху на народ наводить. А я тебе не артист, чтоб в такой комедии представляться. Хоть и отдел у тебя особый, да дурак ты самый простой! Готов я потом и кровью искупить, хоть прямо сейчас на фронт отправляй, а кричать понапрасну не смей, я же старше тебя и по доброй воле служить пошёл. Покричал он, покричал, вызвал кого-то там, красноармейца меньше моей винтовки ростом, заставили меня снять шнурки, ремень, и отправили на гауптвахту. Ну а там уж я за неделю и со штрафной ротой свыкся.
Что поделаешь – роспрягайтэ хлопци конэй…!
Штрафная рота, так штрафная рота! Не всех же и штрафных насмерть убивают, кто-то и легкими ранениями отделывается. Вот тебе и будет пуля дура, вот тебе и будет штык молодец. А на гауптвахте оно оказалось ещё и лучше, валяйся на нарах, пока голова и спина плоской как доска не сделается, ни тебе муштры, ни тебе морозов, да и кормёжка не самая плохая. А пока суд да дело, и отоспаться можно перед фронтом. Если бы не было с махоркой так плохо, то чем тебе не санаторий?
Через неделю приперся ко мне и лейтенант особист, только понурый какой-то, как заморозком ударенный. Не выгорело ему видно со мной ничего у своего начальства. Видно подняли его там командиры на смех, и делу ход совсем не дали. Стал он в дверях камеры, и говорит мне, – «Ну, повезло тебе хохол, считай, что спас тебя твой дядька беляк. Не доверяет тебе наша советская родина, тебя же на фронт пошли, так ты сразу, в тот же день поди, к Гитлеру перебежишь…? Будешь тута дослуживать. До самого, второго пришествия».
- «Откуда же ты знаешь, гад», - думаю я про себя, - «повезло мне теперь или не повезло? Не мерь всех по себе, недомерок зелёный. Может для меня и штрафная рота и фронт стали теперь как награда! Хуже каторги и тюрьмы мне сидеть тут без дела, когда в стране идёт такая война»….
С наступающим!