Синие трусы

— Верх у тебя скромен, благочестив, а сапоги – ну что за сапоги? Этакими сапогами только маньяков приманивать! Подарили или сама купила? — отец Анатолий прищурился на Алевтину, легонько покачивая головой со стороны на сторону.
    Сапоги и впрямь выбивались из общего ансамбля – малинового вязаного платка и мышастого цвета драпового пальто, каковое составляло основу зимнего гардероба поколений советских школьниц. Сапоги были в меру коричневые кожаные с округлыми манящими мысками и томной линией голенища, плавно перетекающего в высоченный, стремящийся вырваться из-под власти стопы, каблук.
    Назидание отца Анатолия и его суровое напутствие вспоминала Алевтина теперь, шествуя по освещённой луною, зеваленной снегом  крещенской улице. К сапогам и впрямь полагался бы вызывающий наряд, вроде игривой юбки колоколом и блузки с обнаженными плечами. Впрочем, на крещенской службе в ненатопленном храме в такой униформе не постоишь. А сапоги, грешна, Алевтина и вправду сама выбирала, не без тайного умысла. Служащему отцу из-за оградки на солее все певчие были видны только до пояса, а вот опустившим долу глаза юношам попадались в поле зрения именно эти возбуждающие детали её гардероба. Ох, и хитра церковная девушка, ох, и грешна! Правду сказал отец Анатолий, лукавство – большое недоразумение, и одно оно способно потянуть в геенну!
    Сейчас, натянув на уши розовую шапку с помпоном, похожим на растрёпанный заячий хвост, натянув строго благочестиво, так что вязаный дырчатый платок скользнул на плечи, не обнажив волос, и скромно занял место шарфа, Алевтина вспоминала подвернувшиеся на память ужасы. Свечеревшая, скоро подёрнутая землистым светом ночи улица к тому располагала. Беседа с батюшкой, строго напомнившим слова Тертуллиана, дескать, надобно не только быть, но и казаться, степенно уклонилась в забытые семинарские нети. Между прочим, рассказана была история об одной девице, допоздна оставшейся без благословения при храме вышивать Плащаницу, а на возвратном пути подвергшейся за то непослушание злостному насилию и безчестию. Это ещё ладно, осталась жива! А то ведь вот один наркоман метнул в женщину молоток за то, что не дала денег на дозу. Одним ударом – насмерть! А потом расчленил. Надо думать, не молотком. Верно, он целый чемоданчик с инструментами при себе таскал, не то бесы ему в руку что-нить острое вложили...
    Алевтина инстинктивно сунула руку во внутренний карман пальто, проверяя, не вложили ли Ангелы какое-нибудь достойное случаю оружие сопротивления. Нет, ничего. Кроме колючих заскорузших крошек церковной просфоры. Аккуратно вывернув карман, Алевтина стряхнула крошки к кустам на обочине, в место, не попираемое ногами прохожих. Вытряхнула, и пожалела. Надо было на чистое ровное место, дабы птицы небесные увидели и позобали святыньку. А теперь – вдруг да паршивый пёс дяди Гоши Подмёткина, дворника, надумает справить в том месте на кусты нужду, что тогда? Горе Алевтине за этот грех, горе! Несмотря на лёгкий морозец, лоб покрыла испарина. Крепок русский человек, а особенно клирошанин, задним умом...
    И – вот оно! В конце улицы метнулась к девушке из темноты бледная тень человекоподобного существа. Клочковатыми пятнами выдавалась на теле редкая растительность, место глаз занимали холодные стёкла, сверкавшие под совершенно лысой макушкой, нелепо-упоительно отражавшей ровный свет вышедшей из-за облаков Луны. Ноги были обуты в нечто белое, мягкое, крадущееся, мало отличавшееся по цвету от свежевыпавшего снега. Но самым ярким пятном, будто летящим впереди обладателя, мерещились зловещие Синие трусы. Именно так, Синие с большой буквы, ибо за ними Алевтина ощутила мистическим чутьём главную надвигающуюся на неё опасность! Даже несмотря на то, что в руке существа покачивался, даже кажется – слегка позвякивал, серый инструментальный чемоданчик! Существо не просто шло, оно бежало, нет – летело над снежным покровом. Предательские же сапоги Алевтины оскальзывались на грубо порубанных сечкой дяди Гоши ледяных надолбах, тонко присыпанных снежком.
    Вспоминая все знаемые молитвы, Алевтина поскакала вперёд, подобрав полы пальто, страшась оглянуться, пока не запнулась за оставленную дядей Гошей тяжёлую сечку. Тут же рядом на брошенном заботливой рукою куске циновки дремал дворников Кабыздох, свалявшаяся шерсть напоминала бурые довоенные кацавейки церковных старушек. Звон знакомого инструмента разбудил пса, он простуженно залаял, взметнувшись ото сна на всех четырёх жилистых лапах, а после завыл – то ли приснилось ему, что стал волком, то ли сечка, отскочив, отдавила одну из озябших конечностей. Алевтина прикрикнула на пса, схватила сечку и на бегу, развернувшись, не глядя, метнула что было сил в сторону своего преследователя. Авось проймёт!
    Но преследователя не было. Отдышавшись, жертва остановилась возле единственного на улице мусорного бака, в эту пору пустого, ибо здесь уже начиналась необитаемая зимой дачная окраина. Эк куда её занесло! Резвы ноги, пуста голова – так и в лес из городишка недолго убежать, а там – волки, возможно, несытый медведь-шатун, оборотни рыщут, такое нынче время! Растерзают – и отпевать тогда некому будет, никто не прольёт слезу, не позавидует безвременно усопшему прекрасному молодому телу... Размечтавшись о собственном отпевании, Алевтина вздрогнула, услышав внутри бака утробное урчание, царапание, чих, зловещее многообещающее шевеление. Одним прыжком взметнулся и оказался на жестяном краю бака огромный чёрный кот. Глазищи мертвенно блестели, словно стекляшки, усы топорщились над сжимаемым жадными челюстями рыбьим охвостьем. Костяная маковка кота была вытерто-лысоватой, слабо отражающей лунное сияние. Но самое главное, к хвосту прицепилось, облегая чресла на манер трусов, нечто вызывающе синее!  Жертва обмерла, и, как стояла, осела в намётанный дворником рыхлый сугроб. Оборотень! Как пить дать, оборотень!
—   Банзай! — крикнул кто-то в темноте улицы, и мощный кот, словно повинуясь неведомой силе, подобно ветру метнулся на зов. А кто ж кричал, мамочки мои? Нешто кто от небесного воинства? Так почему ж по-японски? И голосом таким хрыпким? Отец Анатолий рассказывал про японцев, есть, есть среди них люди воцерковлённые, правда, не так много, как хотелось бы. Видать, к ним приставлены и ангелы, по-ихнему лопочущие. Вот один взял, заблудился. Надо же, как кстати!
   Алевтина, вспомнив народное присловье, что и самой не надобно плошать, взобралась на снежный бруствер, при этом сама себе попутно процитировав из школьной программы Блока: "Старушка как курица переметнулась через сугроб..." Курица  – не курица, а до старости, однако, доживёт, рано ещё Алевтине помирать. Конечно, глядя на иссохшее тело, на сморщенное печёное личико никто не будет проливать умилительных горьких слёз о безвременно увядшей молодости. А ей и не надо! Не сейчас, только бы не сейчас! Надо ведь ещё на епархиальном утренике блеснуть всею красотою контральто, спеть во славу прихода и настоятеля весь их концерт, особливо – любимый архиереем знаменный распев.
    Эх, сняла бы Алевтина сейчас чёртовы сапоги, побежала бы босиком, да голос надо пуще жизни беречь. Неровён час простудится, кому она тогда нужна? Помнится, так чеченцы босиком по горам по снегу убёгли, что ли. Смутное детское воспоминание о первой чеченской компании. Тоже – ужас. А вдруг этот зомби – оттуда? И ступни белые, омертвелые оттого, что отморозил. Так с отмороженными и бегает. Оттого, что неживой! В кота превращается. Чемоданчик расчленителя – само собой, в рыбье охвостье с острыми костями. Тоже – оружие. А трусы трусами остаются. Синие. Вот ведь верно сердце-вещун подметило: в них-то и есть самая опасность!
   Алевтина лежала за сугробом, оборотившись к горке задней частью, снег забился в модные голенища, струйки талой воды затекали до самых стелек. Нет, не порадует она архиерея глубоким контральто, простудится. Ужас! И для неё, и для отца Анатолия... Надо выбираться из укрытия, а страшно!
   Вот ведь не напрасно девке было страшно! Ай, хорошо, что задний ум долог! Иной раз опоздать – лучше, чем сто раз поторопиться.
   По дороге, хрипя и свистя (видать, мёртвые лёгкие-то дырявые!) пробежал всё тот же бледнокожий неизвестный, сжимая в руках небольшую бензопилу! Синие трусы зловещим флагом фатума проплыли вблизи самого носа чуть высунувшейся из-за сугроба жертвы. Зенки-то стеклянные, невидящие. То и спасло! Или ангел крылом заградил? Спасибо тебе, японская твоя душа, козо имашито, домо аригато! Тьфу ты! Вот ведь привяжется из греховного прошлого, когда Алевтина, недолгое, правда, время, а занималась-таки, бес попутал, айки-до. Пусть хотя и недолгое время, а ведь сечку метнула по всем спортивным правилам, да и сама переметнулась через сугроб отработанным восточным движением. Ох, глубок, тяжек грех в смутной русской душе, да даже и в теле...
   Не успела Алевтина поохать над глубиною своего падения, как воздух сотряс недальний женский вопль, причитания, сменившиеся мерным звуком бензопилы, тяжким падением грузного тела на почву, отчего, казалось, сотрясся даже спасительный сугроб. Вот ведь, завалил, окаянный, какую-то некстати подвернувшуюся бабу! Чутьём оборотня почуял, даром что необитаемый дачный посёлок! Видать, болящую, дебелую оприходовал – вон как ухнула! Что же это он, по нам одним, женщинам, специализируется, или и мужиков подряд в одну окрошку шинкует? И тут, в довершение всего, раздался нечеловеческий, явно предсмертный визг. Сердце ушло в пятки, затем куда-то ниже, ощутив прохладу снега вне тела. Руки ослабли, и Алевтина, выбравшаяся было из-за сугроба, безвольно оползла вниз, вся в слезах.
  Снова вовремя! Злой дух пронёсся обратным курсом, сжимая в уверенных ладонях окровавленную, кажется, ещё дымящуюся от тёплой липкой крови, пилу. Синие трусы, при этом, оставались странным образом незапятнанными, отчего казались ещё более зловеще-пугающими. Тут уж, подброшенная пружиной страха, Алевтина рванула по целине, цепляясь за огораживающую скудные наделы ржавую рабицу и проклиная свои окаянные коричневые сапоги, доведшие её до ужасающего знакомства с Синими трусами. Возможно, – мелькали в голове горошинами скользкого льда догадки, – они когда-то лежали вместе на одном оптовом складе обуви и одежды, и между ними образовалась неподвластная разуму мистическая связь?
   Сделав большой круг по окрестному полю и опасливо озираясь, Алевтина приблизилась к реке, держась поближе к невысокому кряжу, под которым темнела крестообразно вырубленная Святая Иордань. Поближе к святыне – оно надёжнее! Бесовские игрища игрищами, а тут уж всякая нечисть будет безсильна! Давно бы была дома, кабы обула старые боты, сколько раз в них на службу хаживала, а тут пришлось побегать, поужасаться,  да и возвернуться к самому храму. У, сапоги окаянные! Твёрдо решив избавиться от нечестивой покупки, Алевтина сняла сапоги – всё равно уж простыла! – и зашагала к церковной сторожке в одних чулках. Там она надеялась позаимствовать у сторожа Иннокентия намоленные чуни и в них без опаски добраться до своего дома. Было ли виденное и слышанное ею сном или