Два звонка для Ивана Дашкова (29-30)окончание

слезы лить. Не легкая жизнь ему досталась. А все Коля, все он – Балушкин. Сманил в авиацию. Был бы Иван сейчас врачом, прописывал бы старичкам микстурки от запоров. А может, стал бы великим врачом? Ведь не надо было бы самолет ночью на невидимое кукурузное поле сажать. Вот он бы и благодетельствовал человечеству, борясь с болью и смертью. И достиг бы того к чему всегда стремился. Генералы, они не только в погонах и с лампасами ходят. Они и в белых халатах бывают.
Спасибо налоговикам. Показали, в какое болото человек может сам себя загнать. И все ради денег. Ради них проклятых. Все хотел Танюшку порадовать. Ему самому-то что надо? Да почти ничего. Мешок овса, да крыша над стойлом. И охапка соломы, чтобы кости ночью не ныли. Но нет же. Давай, давай, еще давай! Еще больше денег! Вот и не смог оказать сопротивление шефу и влип. Хорошо хоть тут на заводе, не поддался искушению, устоял. И что хорошего? Руки по локоть в крови. Там в тайге тот мелкий матросик и тут двое. Ясно, что не виновен, но три жизни, какие бы поганые они ни были, никуда не спишешь.
Дождь лил и лил. Дашков остановился. Где это он? Совершенно незнакомое место. Ясно, что за городом. С одной стороны дороги дома с освещенными окнами, с другой темень непроглядная – край города. А вот тут он, кажется, когда-то был. На фоне черного неба еле-еле просматривается какой-то высокий силуэт. Водонапорная башня и древняя эстакада с ней рядом. Так вот куда ноги его привели. Здесь же неподалеку жил, а может и сейчас еще живет старец Аникей. Хотя, вряд ли. Столько лет прошло. Вот кто ему сейчас нужен больше всех.
Иван быстро сориентировался. Помогло его знаменитое ночное зрение. За прошедшие четверть века тут мало что изменилось. Вон и хибарка старца Аникея с одним подслеповатым окошком. Оно светилось слабеньким желтым светом. Наверное, старец сейчас трапезу свою скромную принимает. Очень хотелось Ване услышать слова поддержки и одобрения, и он постучал в ветхую дверь.
Ему никто не ответил, и он постучал второй раз. Когда и после третьего раза дверь никто не открыл, Ваня несмело нажал на ручку щеколды. Дверь со скрипом открылась и Иван вошел. Миновал маленькие сени и через другую дверь зашел вовнутрь, в единственную комнату хибарки.
В комнате было пусто:
- Заходи, заходи Иван-воин, - чуть слышно, как ветерок по камышам, прошелестело со стороны лежанки, наполовину загороженной колченогим столиком.
Выцветшее жаккардовое покрывало скрывало старца почти целиком. Только маленькая голова Аникея, лежащая на плоской подушке, говорила, что тут кто-то лежит. Покрывало было почти плоским и только несколько складок показывали, что под ними находится тщедушное тело старца.
- Возьми, вон табуреточку. Присаживайся. Я, Ваня тебя давно уже жду. Не могу я уйти, не выслушав тебя. Вот Косая и согласилась немного подождать.
- Да, что вы батюшка, мы с вами еще …., начал ободряющую речь Иван, - но старик, то ли засмеялся, то ли закашлялся и Иван остановился.
- Расскажи мне, Ваня, как жизнь твоя шла? Шел ли ты путем праведным? Не уклонялся ли в пути?
- Не знаю, отче. Всякое было. Может где и уклонялся. Хотя старался путем прямым идти. Но кто знает, где он этот путь прямой?
Дашков не торопясь рассказал старцу, о том, что знаменательного происходило с ним в жизни. Аникей, не сводил с его лица своих глаз, хотя, судя по смертельной бледности его щек и желтизне лба, было видно, что удерживать свое внимание ему трудно.
- Может вы устали, батюшка? Так я завтра снова приду. Хотя, - глянул он на часы, - какое завтра. Завтра уже наступило.
- Нет-нет, Ванечка, я не устал. Не усталость это. Рассказывай-рассказывай.
И Иван рассказал все без утайки. А под конец, протягивая к старцу свои руки ладонями вверх, сказал:
- Мне стыдно показывать мои ладони вам. На них кровь трех человек. Но убивал я их – защищаясь. И все равно: нет мне прощения!
- Есть, Ваня, есть прощение.  – Аникей задыхался и говорил все тише и тише. - Бог нам грешным, коли раскаялись, все прощает. Прости и ты обидчикам своим. Возьми мою руку в свои ладони.
Ладонь старца была желта и легка, как падающий в конце октября лист клена. Взяв его руку в свои ладони, Ваня нащупал пульс слабенькой ниточкой бившийся на запястье старца. Ловя это слабое пульсирование Иван с удивлением почувствовал, что с каждым ударом умирающего сердца в его жилы проскакивает теплая искорка. Вначале эти искорки согрели ладони, затем тепло стало подниматься по рукам все выше и выше. Отогрело озябшее левое плечо, и через ключицы и лопатки проникало все дальше и глубже, озаряя и согревая сердце и поднимаясь по шее, проникло в мозг. Иван Дашков почувствовал, что он, как будто, озарен изнутри.
- Батюшка,- обратился он к Аникею, - со мной происходит нечто странное – как будто светоч кто в душе моей зажег. Батюшка…
Но Аникей не отвечал. Душа его тихо-тихо покинула немощное тело, незаметно для Ивана. Поняв это, Ваня перекрестился, стал на колени и произнес:
- Отче наш иже еси на небесах, да святится имя Твое….
Остаток ночи Иван провел в келье над бездыханным телом старца. Взглянув в оконце, Иван удивился; куда делись низкие мрачные тучи, поливавшие вчера всю землю нудным осенним дождем. Восходящее солнце раскинуло малиновые и золотые лучи по всему небу. В дверь кто-то робко постучал.
- Войдите,   - ответил Иван.
Никто не заходил. Тогда он встал сам и открыл дверь. На пороге стояла немолодая женщина с изможденным и заплаканным лицом.
- Я к старцу Аникею. Можно войти?
- Войти можно. Но Аникея…, Аникея уже нет.
Женщина все сразу поняла и громко зарыдала:
- Несчастный я человек!...Опоздала!... Опоздала! Куда теперь идти, кого спрашивать?
Дашков посмотрел на нее. Свет, осветивший его душу высветил все как на ладони.
- Жив, жив твой сын, - не отдавая себе отчета в своих словах, успокоил он женщину.
- А…а откуда вы знаете, что я… я про… я про сына буду спрашивать? Я же никому… Месяц уже, как уехал и пропал. И ехал он не по доброму делу. Хоть и не говорил мне, но мать разве обманешь?
- В Одессе твой сынок. Твой Вовка. В больнице. Побили его крепко и ограбили. Только в чувства пришел. Больница эта возле Таирова кладбища. Да живой, живой он. Езжай, помощь ему твоя нужна. Заберешь домой, выздоровеет, больше от себя не отпускай. Пусть работать идет. Хватит ему в карты играть.
- Благослови тебя Бог батюшка! Жизнь ты мне вернул. Свет очей моих! – женщина и рыдала, и молилась, и крестилась. Все норовила Ивану в ноги упасть. Только он не давал, поддерживал её.
- Бога славь, милая! Это Он тебе помог. А только передал тебе волю Его.
- Как же звать тебя, батюшка? За кого Богу молиться?
Иван посмотрел вокруг себя. Его взгляд остановился на иконе святого Ионы. Лик святого светился неземной добротой, казалось, что он одобрительно улыбается Ивану. А от всей иконы лился чистый оранжевый свет. По келье растекался странный, но приятный аромат.
- Зови меня, голубушка, Иона.
Александр Шипицын (с)  

Конец