автомобильные покрышки долго горят

Далеко-далеко за городом, спеленутым в саван туманов, как мумия, высился огромный курган, нет, скорее, - холм лысый, как костлявая коленка старика, яйцо, поставленное на попа. На гладкую вершину вела, петляя, узкая тропа с уложенными как ступени, рыжими камнями, на которых грелись верткие ящерицы и прыгали вниз молодые цикады. Эти ступени были похожи на глиняные артефакты, испещренные древними буквами, словно глубокими следами птиц. Тут явно не хватало виноградной лозы, уцепившейся за эхо. Но где ей взяться в безродной глади земли, над которой кружат хищные птицы высматривая добычу.
А в городе, в мрачных квартирах кружила пыль, медленно осеняя зеркала, в которых бродили прозрачные тени. Этот город был как затон тишины. И только иногда, под дряхлой смоковницей, у бывшего магазина садился на красный табурет старик и, протискивая в рот флейту, начинал ныть неведомую песню. В некоторых домах просыпались и начинали крутить непослушными пальцами желтые пуговицы наволочек. А флейте вдруг откликался вой. Нет не собаки, они уж давно передохли в этом высохшем городе, который был как дупло в одиноком зубе. И этот вой содрогал стены и переворачивал страницы брошенных книг, распугивая вконец обнаглевших крыс.. Давным-давно в этом городе уже никто не умирал и не слышно было голосов новорожденных. Лишь бродила маленькая девочка в цветастом, как летняя лужайка платье, да слепая старуха приходила погладить мозаику на здании городской ратуши. Мозаика любовно изображала кипящее море и одинокий парусник, который вот-вот скроет буйная волна. Она была сотворена из бутылочного стекла и от того была гладкой и вкусной на ощупь. Но в девочке, бродившей здесь год за годом, эта картинка не будила ни восторга, ни воспоминаний. Она понуро проходила мимо, постукивая прутиком, которым обычно гнала стайку заблудившихся в странствиях лебедей, похожих на скучных грязных гусей.. На круглой площади города застыл автобус, наполненный сизым туманом. И над ним, завихряясь, вился то ли дымок, то ли оседающий прах вымершего города, а из под колес все же росла трава.
У города был свой мост, ведущий через русло несуществующей реки, по которому плыли бумажные кораблики, не унесенные ветром. И кто-то мог почитать старые газеты, облокотясь на гипсового дельфина, украшающего подножье моста. Это был призрак веселящегося дельфина, его окаменевшее подобие с засунутой в губы сигаретой.
Но, надо признаться, что были в этом городе и шумно дышащие люди, играющие неизвестно от кого втихаря, в шахматы или карты и даже целующие своих жен, уходя на непонятную работу. На провисших обесточенных проводах над улицей свисали вниз головой дряхлые птицы, свисали как охотничья добыча и над ними кружились изумрудные мухи.
Жил в нем единственно молодой парень с непослушной гривой волос и блаженной ухмылкой. Все в его доме занимали книги, даже постель была сложена из них, каких-то фолиантов с золотым обрезом и больших географических атласов с бесконечными закладками. Так что спал он, пронизанный насквозь странами и континентами, горами и морями. Дверь так же была скрыта за книгами. Входил он и выходил через окно, каждый раз роняя оставленный поэтический сборник, неизвестного в мире поэта. Книжка падала, неловко раскрываясь, медленно переворачивая страницу, словно начиная с ним игру в угадайку. И он садился, уронив тело между коленей и, отодвинув ногой всхлипнувший будильник, начинал опостылевший обряд: тыкать пальцем в подвернувшиеся строки. И по ним гадать, гадать и, в зависимости от того, как богат был словарный запас поэта и неожиданно промыслительные образы, тем щедрее был его улов, тем загадочней представлялось будущее...
Он любил ходить к далекому холму, заваленному пометом, и рубил заросли крапивы самодельным мачете, сделанным из обруча водовозной бочки.
Закатав рукава клетчатой байковой рубашки, он с удовольствием смотрел на проделанную работу и вдыхал пока еще морозный воздух раннего утра. И долго и влажно всматривался в окоем дали, скучая о жизни без друзей, без зова мамы к чаю. И горестно думал: что его ждет дома, кроме книг, прочитанных, но не наскучивших своей полезностью и вкрадчивым тактом. Но, кроме мемуаров путешественников и альбомов с картинками, недоступных навечно загадочных стран, там пылали тифозным жаром и досужие трактаты по философии, которые уже больше не отравляли жизнь непонятными построениями и кадастром неведомых чувств. Ему больше по сердцу были книжки стихов, в них была Любовь. А здесь он мог полюбить лишь старуху, носящую отгрызенный ноготь луны, да лишь призрак девочки, пасущей грязных лебедей. Как-то так оказалось, что в брошенных домах он не нашел художественной литературы, которая подготовила бы его к жизни шумных далеких городов, научила бы врать и прикидываться одиноким. Здесь этого всего никому не было надо. И только книги стихов учили его пониманию любви. К женщине или даже к паукам в банке, сидящим как маленькие черти в прозрачной тюрьме. Он попробовал и сам однажды писать стихи... -Мой ангел теряет перья. Ученические перья, в которые играли мальчишки на школьном подоконнике. Но все попытки показались ему пресными, и все было связанно со временем, которого больше нет. Да и город с этим временем проплывает иногда в розовых облаках степного заката. Вообщем, все было ни уму, ни сердцу, как говорила его матушка.
-Старье берем, старье берем, -кричал старьевщик - татарин на широкой забросанной тряпьем телеге -у него от него остался шикарный пугач в виде револьвера с серебряным барабаном.
Сегодня у него был праздник, опять в автомагазине привезли селедку и томатный сок, а главное долгожданные батарейки для транзистора. И вечером, забравшись на ржавую рыжую крышу, можно будет покрутить себя по миру, то окунаясь в Темзу с белыми головами рыб, торчащими как поплавки, то прошлепать по Красной площади, приравнивая шаг, с идущей сменой караула. Кстати, о площади. Когда-то он все же потерял девственность со случайной и пьяненькой попутчицей дальнобойщика; она безмятежно раскинулась на пышной перине соседки Изабеллы Юрьевны и, зажмурив глаза, жарко выдохнула в потолок:
-Ну, теперь можно и умирать.
И, увидев его вытаращенные глаза, пояснила:
-Это у меня так дед говорил, посетив Москву, Красную площадь и мавзолей.
И с хитрецой подколола:
- А ты у Ленина в гостях был?

С этого волшебного, по неожиданности, случая в нем и поселился фенотип женщины, которую он представлял в ночных мытарствах и даже в дневных мечтах, когда мозг распарен летней жарой и готов пенясь, вылезть через уши. И вот сейчас, возвращаясь домой, он слушал стены, с которых осыпалась потрескавшаяся побелка, слушал небо, которое шелестело газетным листом; он вдруг опять вспомнил ее, так не похожую на этих красоток, чьими телами были обклеены кабины дальнобойщиков. Ее ладные узкие ягодицы были в веселых детских цыпках, а плотные, как мячики груди, казалось, до сих пор пребывали в его неопытных жарких ладонях. И он забормотал вслух, словно бы обращаясь к ней: - Сейчас я им супчика приготовлю из крапивы, что нарезал у подножия кургана. К ней у меня есть голубиные яйца и ложка тушенки, большая ложка и три бородавчатых картошки. Даже есть сметана, купленная сегодня в автолавке. А может быть, ты хочешь немного вина? По транзистору рассказывали мне о празднике молодого вина во Франции. У нас с тобой тоже будет праздник. Карнавал! А потом ты заснешь доверчиво на моей руке и я буду гладить костер твоих волос и смотреть на висок, где жалобно пульсирует голубенькая жилка и непроизвольно дергаются во сне, поджатые к горлу ноги, словно ты все еще бежишь из своего пугающего мира...А потом, когда ты проснешься, я научу тебя отыскивать в гнилых стволах и влажных травах янтари и зеленые глаза моего одиночества.

Когда местный столяр, оставшийся в живых, закрутит утром бесполезный, но нужный тугой волан стружки, и вдохнет с наслаждением его теплый уютный аромат, а к нему в окно постучит клювом степной ястреб и тяжело улетит, не дождавшись обещанного питья. Улетит, оставив как весточку, легкий палевый завиток пера. Мы с тобой пойдем хоронить зернышко моей смерти, полое как ночной мрак, полный придуманных призраков. И портрет моей мамы в коричневом овале начнет свое тревожное круговращение, а я пойму, что ты останешься навсегда моим собеседником.
А ты знаешь, мне иногда кажется, что на юге и на западе, что-то случится с дамбами и вода с шелестом и гулом заполнит все пространство вокруг. И останется торчать лишь один мой курган в этой бывшей степи, и будут беситься кофейные волны, и поплывут призраки кораблей и, перегоняя их, будут резвиться неопытные дельфины, а мы с тобой будем качаться в кресле-качалке, поплевывая на этот всемирный потоп.
И рассматривать в микроскоп божью коровку, которая спаслась на твоей руке, зацепившись за светлый волосок. Смотреть со смирением в ее глаза, в которых отсутствует вечность. Мы доплыли сюда чудом на тяжелой двери от храма. Мы не знали, что очень скоро прохудится, как старушечий чулок, небо и в эту озонную дыру хлынет раскаленная ртуть вселенной, и мы с тобой тоже умрем, как и все.